Загляни в бездну (Look into the Abyss)

      Ощущение, что что-то не так, появляется во время поездки в Мексику.       Дерек пропал, они нашли зацепку, составили план и замаскировали это под поход, и все это время какой-то новый вид тревоги, настороженности, поселился где-то в бездне в груди Стайлза, в той тяжести, что давила на его разум, опускаясь все ниже и ниже к желудку. Он списывает это на стресс, беспокойство, на свой гиперактивный, чрезмерно думающий мозг, игнорирует голос в своей голове, говорящий:       Будь осторожен, Стайлз, там я не смогу тебе помочь.       Игнорирует то, что голос уже казался особенно далеким и каким-то более ядовитым в последние недели, когда Стайлз проводил все больше и больше времени, обучая Малию, — в остальном оставаясь довольно тихим, нервирующим, более слабым или, может быть, более осторожным? Было ли это выжиданием подходящего момента, планированием? Он отмахивается от этих мыслей, как только они появляются, потому что они не имеют смысла — это его мозг, повторяет Стайлз про себя, справляется с травмой, и ничего больше. Никогда не было и никогда не будет. Игнорируя легкое полу-раздражение полу-негодование, которое звучит в голосе каждый раз, когда он говорит об этом подобным образом. Конечно, его воображаемый сосед чувствовал, что с ним покончено, но Стайлз все чаще чувствовал, что покончено с ним самим. Но с ним все будет в порядке, вся стая работает над этим, они вернут Дерека, несмотря ни на что, беспокоиться не о чем, кроме как о том, чтобы помочь своему пропавшему товарищу по стае.       Когда они садятся в джип — стресс, волнение, убежденность витают в воздухе — когда Стайлз увозит их из Бикон-Хиллз, тени между его ребрами дрожат, отступают, как будто у него что-то отнимают, и тяжесть в его голове становится легче, воздушнее, она исчезает.       Будь осторожен, лисенок, похожий на рычание голос повторяет в последний раз, приглушенно, как будто с дальнего расстояния, не умирай там.       Нервы сжимают горло Стайлза, где-то в районе легких поднимается комок беспокойства, тяжелый от знания, к которому он слишком боится прикоснуться, даже когда становится очевидным, что игнорирование проблемы до тех пор, пока она не исчезнет, больше не работает в его пользу. Потому что сейчас хуже. Скотт хлопает его рукой по плечу, на его губах легкая, ободряющая, как всегда оптимистичная улыбка.       — Мы найдем его, — говорит он, как будто это главная забота Стайлза… Но так и должно быть, поэтому Стайлз кивает, лишь отчасти замечая, как Скотт оглядывает его еще раз — с подозрением, но оставляя это при себе, поскольку знает, что Стайлз хочет, чтобы он это сделал, потому что таков его друг, практически брат, — и Стайлз думает о том, что сейчас важно.       Поездка в Мексику, как и ожидалось, действительно оказалась полной неразберихой, но даже большей, чем они могли себе представить. Калаверас ловят их, потому что, конечно, они бы так и сделали, пытают Скотта для пущей убедительности; Малия целует его — и это приятно, это правда приятно, если бы не легкий зуд, который пробегает по его коже, вызывая что-то нервное, но совсем не так, как бабочки в животе, скорее желание сбежать, столь же глупое, сколь и неожиданное, о, и Дерек сейчас тоже подросток. Итак, они возвращаются и должны разобраться, что случилось, что делать с Дереком. А потом появляются гребаные берсерки, и все становится еще запутаннее.       И все же, несмотря на все эти отвлекающие факторы, на которых его мозг должен сосредоточиться, о которых он должен слишком много думать, в его голове остается пустота, которая так часто подкрадывается к его мыслям — эта тревожная пустота, эхом отдаётся в бездне в его груди, и это чувство слишком близко к ощущению комфорта, — но ради чего? Есть подозрения, лишь подозрение, которое сдерживается лишь волей Стайлза, потому что он не позволяет себе думать об этом, не допускает такой возможности. Это слишком близко, чтобы чувствовать себя комфортно. Возможно, именно поэтому он рад любой возможности отвлечься.       Однажды ночью в его комнате появляется Малия. И следующей ночью. И еще раз. Пока она не оказывается рядом почти каждый раз, когда он просыпается, пока он не начинает не только учить ее быть человеком, пока не появляются поцелуи, объятия и тепло. И Стайлз знает, что на самом деле это нездорово, ей следовало бы научиться быть человеком, а не превращать все эти отношения и секс в еще большую неразбериху. Но он и так уже взвинчен, разгорячен лихорадочными мечтами, в которых он не признается, игнорирует гору проблем, поэтому он пошел на это, воспользовался предложенным отвлечением. И так же, как тот поцелуй, это приятно, даже доставляет удовольствие… На самом деле он чувствует себя не так, как надо, какая-то часть его мозга пытается кричать, что это неправильно, неправильно, неправильно.       И эти сны.       Стайлз даже не помнит их, только призрачное ощущение, зубы, руки и тепло, которое не проходит, когда он просыпается, уже на взводе. В них нет никакой закономерности, ничего заметного — за исключением одного. В первый раз, когда он очнулся от этого сна, Малия все еще была у него за спиной — она попыталась прикоснуться к нему.       И Стайлз отшатнулся.       Так сильно и так быстро, как будто это может обжечь его. Ее прикосновение показалось ему неправильным, от них по коже побежали мурашки, захотелось убежать, не подпускать ее к себе. И это не прекращалось — каждый раз, без исключения, после таких снов, он не мог выносить ее кожи, ее присутствия, близости. Это странно и тревожно, и он не хочет думать об этом, о том, как его сердце бьется от боли, от тоски, а бездна извивается от гнева, как будто это его собственная вина.       В такие моменты Малия оставляет его в покое, даже не задает вопросов, а он не пытается понять, в чем дело, он боится ответов и признает этот страх, но продолжает вести себя как обычно, как будто ничего не происходит. Но это не так просто. На самом деле все становится только хуже. Чем дольше его грудь, его разум чувствуют себя опустошенными, тем более взволнованным становится Стайлз. Что с ним происходит?       Затем приближается полнолуние, Скотт кусает ребенка, у которого проблемы с гневом, и у них много других проблем, но, несмотря на все это, Стайлз не может перестать беспокоиться о пустоте в своем сознании, между легкими, о том, как костяшки пальцев царапают грудину. Они строят планы, готовятся выжить в полную луну, он работает над этим с Малией и не может сосредоточиться. Может быть, именно поэтому, когда он стоит в подвале и смотрит на эти сияющие голубые глаза и клыки, его мысли возвращаются в прошлое…       — Я помню все что я сделал. И худшее — это то, что я помню, как мне это нравилось.       …вернуться к тому времени, о котором он редко позволяет себе вспоминать. Время, наполненное страхом, ночными кошмарами, мыслями о том, что он сходит с ума, и в то же время ощущая себя могущественным, как никогда раньше, испытывая боль, похожую на экстаз, заглядывая в разум, такой завораживающий, такой нечеловеческий, такой другой — отголоски ярости, голода и страсти, слишком сильные и всеобъемлющие, чтобы казаться реальными, достижимыми — что он не мог насытиться, хочет увидеть больше. Так что Стайлз не позволяет себе думать об этом, размышлять, потому что это опасно. Стайлз боится того, что может обнаружить, если присмотреться к этому повнимательнее. Он не может…       — … но когда же все закончилось, я понял еще кое-что. Контроль переоценивают.       И эта последняя фраза правдива лишь наполовину. И это пугает не меньше, чем те последствия, с которыми он не может смириться, с теми подозрениями, которые подкрадываются к краям его слишком пустой души. Но сейчас он не может сосредоточиться на этом, не хочет, поэтому сосредотачивается на Малии, освобождает ее от пут опрометчивым, спонтанным решением, следуя своему внутреннему чутью, и это срабатывает. Когда он обнимает ее, невольно вспоминая, как темные глаза смотрели на него, внимательные, бездонные, как они смотрели на него, словно он был единственным в этом мире, словно не было ничего более ценного, его сердце подпрыгивает от этого смутного «воспоминания». Холодок пробегает по спине Стайлза, стекает по ребрам и просачивается между ними, прокатывается по телу, по разуму, оседает в извивающихся тенях, которые приветствуют это чем-то похожим на плач или стон, и Стайлз крепко зажмуривает глаза, сглатывая…       Голос гудит, низкий, похожий на рычание, от которого у Стайлза мурашки бегут по коже. Он ничего не говорит, да в этом и нет необходимости, но Стайлз выдыхает и расслабляется, напряжение улетучивается вместе с порывом ветра.       В какой-то момент кошмары Стайлза тоже изменились. Они продолжают преследовать его, но некоторые из них обращены к поляне, к Неметону — просто он там совсем один, задыхаясь от боли в груди. В других его стая распадается, друзья уходят, Стайлз проваливается под воду и не может всплыть на поверхность, его разрывает на части, напополам или на мелкие кусочки, слишком потрепанные и поврежденные, чтобы их можно было собрать в одно целое. Иногда появляется зеркало, отражение, не совсем его, истекающее кровью, умирающее, трескающееся, превращающееся в пыль и пепел, и Стайлз ничего не может поделать, он разбивает стекло, пытаясь положить конец видению или попасть на другую сторону. Это лучше, чем те кошмары, которые снились ему раньше, но они все равно выбивает его из колеи, словно тяжелый ком у него в легких.       Однако в ту ночь, сразу после полнолуния, он, наконец, открывает глаза и видит правильную поляну — в глубине души он знает, что это не просто обычный кошмар, воздух обладает уникальной энергетикой, которую не легко перепутать, луна в небе яркая — и Пустота смотрит на него мрачным взглядом — отстраненный, более холодный, чем раньше, но не двигающийся со своего места на пне.       Стайлз с трудом сглатывает, все его тело наполняется ощущением, от которого по нервам пробегают мурашки.       — Тебя долго не было, — говорит он и тут же съеживается. Почему он это сказал? Ответ и правда ощущается как неверный шаг, как будто он споткнулся, и уже падает.       Он приподнимает бровь, глядя на него, и что-то мелькает в его темных глазах.       — Неужели осознал это только сейчас? — этот тихий шепот, почти заботливый, но острый и холодный, как лезвие. Взгляд Пустоты сужается, губы изгибаются в полуулыбке. — Ты скучал по мне, малыш?       Слова задевают — и задевают так, как совершенно не должны были — слишком близко, отдаваясь эхом в глубине его груди, тем же тоном, что и его тень. Обычная игривость, поддразнивание сменяется смертельным спокойствием, тишиной перед грозой, вспышкой молнии прямо перед раскатом грома, который пронизывает до костей.       Стайлз нервно кусает нижнюю губу, пульс стучит у него в горле, он не находит слов, что случается в его жизни очень редко. Это странно, он не знает, как себя вести, злиться ли ему, быть осторожным, саркастичным или просто не обращать на это внимания, ему кажется, что любой неверный шаг приведет к катастрофе. Это просто игра его мозга, и все же.       — Едва ли, ты хуже, чем зеркало, а я их ненавижу, — продолжает он, набираясь смелости подойти ближе, заползти на пень и сесть рядом с Пустотой, лицом к нему, хотя сердце болезненно колотится о ребра — темные глаза не отрываются от него ни на секунду.       — Тогда что ты здесь делаешь, Стайлз? — Пустота склоняет голову набок, что-то леденящее скользит по словам, по его имени.       От этого по телу Стайлза пробегает дрожь, но он отказывается отступать. Ему кажется, что он смотрит на тигра, готового наброситься и растерзать его, а может, и все сразу, поэтому он собирает всю свою решимость, стискивает зубы и наклоняется ближе.       — Ты должен был учить меня, Пустота. У нас есть сделка.       Оглядываясь назад, возможно, было неразумно поднимать этот вопрос. Стайлз точно не знает, в чем заключается его роль в этой сделке — воспоминание о ней заставляют его внутренности нагреваться, посылает маленькие искры по коже, но он яростно отвергает это каждый раз, когда возникает даже мысль — это все еще всего лишь его мозг, так что это не должно иметь значения. И все же сейчас его сердце замирает, потому что глаза Пустоты вспыхивают серебром, затем Стайлз задыхается, когда его прижимают спиной к Неметону, а демон удерживает его, положив руку ему на грудь.       — У нас, Стайлз, есть сделка? — рычит он прямо в лицо Стайлзу, его ладонь леденяще-холодная прямо над сердцем, такая холодная, что обжигает до самого позвоночника. Стайлз едва сдерживает стон, хватает Пустоту за запястье, но не пытается убрать руку. Это тест. Так и должно быть.       — Хочешь отступить, Пустота? — его сердце едва не выпрыгивает из груди, когда их взгляды встречаются — демон, похоже, в ярости. — Я думал ты держишь свои обещания.       — Не дразни меня, Стайлз, — Голос Пустоты едва громче шепота, когда тени собираются вокруг Ногицунэ, извиваясь, пока не становятся чернильно-черными и раскачиваются множеством… хвостов, это хвосты, как минимум девять. — Ты знаешь, как я их получил? Что они означают? — голова Пустоты наклоняется, глаза всего на секунду вспыхивают серебром, побуждая его продолжать. Стайлз ерзает, вздрагивает под этим пылающим взглядом, но не пытается убежать.       — Каждые сто лет или в качестве достижения, — это то, что Кира сказала ему и то, что он прочитал, но Пустота все еще смотрит на него выжидающе, и что-то мелькает у него в голове, когда он понимает — Сдерживая обещания.       — Да, сдерживая обещания. Я не клятвопреступник, я Ногицунэ, потому что я отказываюсь прикрываться кем бы то ни было, любым богом или божеством, считающим себя выше других — они не имеют надо мной власти. Я связан своим собственным словом, и я всегда держал его, выполнял каждое оказанное одолжение. Ты не найдешь у меня сломанных хвостов.       Рука на груди Стайлза сжимается, но это не причиняет боли, нет, он чувствует гладкую кожу, как мышцы и сухожилия двигаются под его пальцами. Слова Пустоты, однако, приковывают все его внимание.       — Так вот почему ты тогда был так зол, — удивляется он вслух, прежде чем успевает остановиться.       Он так долго отказывался возвращаться в то время, думать о том, что если, о словах Киры, об оскорблении, об истории, рассказанной ее матерью, о том, что он почти мог понять… Нет, остановись, он обрывает себя на полуслове, потому что это опасно, слишком опасно, чтобы даже думать об этом. Но, может быть, именно поэтому он ничего не может с собой поделать, снова задается этим вопросом день за днем — как будто это не оставит его, с тех пор как он вынес эти мысли на поверхность.       Стайлз сглатывает, смотрит на Пустоту — странно тихого, как будто позволяющего ему самому прийти к правильным выводам. Намеренно молчит. Стайлзу нужно вернуться в реальность.       Он убирает руки, наблюдая, как Пустота пристальным следит за его действиями.       — Так ты собираешься вернуться к моему обучению?       Черные глаза снова устремляются на него, демон прищуривается и склоняет голову набок. Стайлз не может по-настоящему прочитать его мысли, но, кажется, он размышляет. Возможно, подумывает о том, чтобы выпутаться из этого, подбирая слова, доказывая, что он тот обманщик, которого он знает, но затем рука расслабляется на его груди, глаза блестят чем-то новым, а пальцы касаются его груди, прикосновение проходит через рубашку, по его коже, как электрический ток. Стайлзу приходится прикусить губу, чтобы не издать ни звука. Ногицунэ внимательно наблюдает за ним и, кажется, почему-то довольным.       — Ты прав, лисенок, у нас действительно есть сделка, — бормочет он, и его темный, насыщенный голос скользит по телу Стайлза, как теплый мед, и, о нет, теперь это звучит намного хуже. Во что он ввязался?       Пустота усмехается, маленькой, но острой улыбкой, прежде чем отступить, позволяя Стайлзу сесть — он так и делает, настороженно наблюдая за демоном. Пока Пустота не поднимает руку ладонью вверх, заставляя маленький шарик белого огня танцевать над ней, Стайлз мгновенно становится слишком очарованным, чтобы оставаться в стороне — вместо этого наклоняется ближе, не сводя глаз с пламени. Это прекрасно.       — Это твой лисий огонь?       Ответная улыбка становится еще шире, свет ложится на все тени лисьего лица, танцует в чернильно-черных глазах.       — Да, — он заставляет огонь кататься по его ладони, и приглашает Стайлза поднять свою. — Теперь дай мне свою руку.       Стайлз колеблется всего секунду, но, когда Ногицунэ протягивает руку, на его лице ясно читается решимость, он сдается, поднимает свою, позволяя Пустоте подержит ее в своих пальцах. Они чуть длиннее, ладонь чуть шире, кожа прохладная и гладкая под его разогретой ладонью. От этого прикосновения у него перехватывает дыхание.       Но у Стайлза нет времени подумать об этом, прежде чем Пустота заносит руку с лисьим огнем над его протянутой ладонью. Его глаза расширились, а сердце ускорило свой ритм…       — Ты готов, лисенок? — Пустота выгибает бровь, пальцы сжимают его руку твердо, но так, так нежно. Кажется, что этого слишком много, слишком много — Недостаточно.       Стайлз сглатывает и кивает, наслаждаясь жаром огня, прохладой руки, сжимающей его руку, тем, как демон потакает ему, когда Стайлз улыбается с новообретенным очарованием. Темные глаза Пустоты никогда не становятся менее внимательными, и Стайлз притворяется, что не замечает, что его не волнует, насколько невероятно уставшим выглядит демон. В его взгляде сквозит холод, настороженность и что-то такое, чему Стайлз не может или не хочет давать названия, а кривая ухмылка не похожая на острые зубы, которые оставили бы пульсирующий след.       Когда он просыпается отдохнувшим, как никогда за последние пустые недели, воспоминание об этих едва заметных изменениях вызывает беспокойство глубоко внутри Стайлза, выводит из равновесия и вызывает зуд. И он снова один, даже с Малией за спиной, его сердце болезненно сжимается в груди, он задыхается в темноте, и ему приходится подавлять любой звук, пытающийся вырваться наружу, крепко зажмурив глаза. Это странно и это расстраивает, никогда не должно быть такого ощущения, что бы это ни было, оно подпитывает страх столкнуться с тем, что прямо у него под носом. Хрупкий, тонкий след чего-то в бездне в его груди, тянущийся, зовущий…       И Стайлз все равно пытается игнорировать это, яростно, неистово; стены неведения, которые он сам себе создал, рушатся с каждым днем, когда его голова пуста от этого голоса, от тяжести, отдающейся эхом в его бешено бьющемся сердце. Игнорирует это, даже когда открывает глаза и смотрит на поляну, теперь это происходит редко, что позже он пересчитал бы их по пальцам, потому что взгляд Пустоты остается таким же застывшим, а ухмылка — такой же острой. Он игнорирует это.       До тех пор, пока он больше не может.