Загляни в бездну (Look into the Abyss)

      На этот раз школа его не отвлекает. Учебный год уже закончился, прошло несколько недель с тех пор, как они победили (не так ли?) Ногицунэ, и он все еще страдает, все еще корчится в кошмарах, этот сон…       Это невозможно. Просто нет. Как это могло быть?       Стайлз видел, как Ногицунэ превращается в пыль и пепел, исчезает в небытии, видел, как Айзек поймал муху в урну с трискелионом.       Это. Не. Возможно.       Тогда как? Почему?       Должно быть это травма, решает он. Еще одно ее проявление: его мозг пытается справится с бездной в груди, с болью, все еще пробирающей до костей, с ночными кошмарами. Лицом к лицу со своими собственными демонами и не только. Да, так и есть, решает Стайлз, вставая и направляясь в ванную, чтобы ополоснуть лицо холодной водой. Когда он поднимает глаза и видит в зеркале отражение бледной кожи и темных волос, он почти ожидает, что его тень наклонит голову, как во сне, скривит губы в улыбке, нет, в ухмылке, но это всего лишь его отражение, простое и привычное. Стайлз чувствует, что ужасающе близок к разочарованию, и давится слезами.       Час спустя он подъезжает к ветеринарной клинике, Дитон уже ждет его на пороге. Быстрое сообщение, должно быть, не стало неожиданностью, если судить по спокойному внешнему виду, хотя ветеринар всегда кажется слишком собранным. Еще рано, слишком рано открываться, но он не жалуется — бросает взгляд на Стайлза, затем приглашает его войти. И Стайлз проводит слишком много времени, расхаживая взад-вперед по смотровой, прежде чем остановиться и прикусить большой палец почти до крови.       — Она у тебя? — слишком спокойно спрашивает он. Затем, наконец, смотрит на ветеринара расчетливым взглядом. — Урна, она у тебя? Надежно спрятана?       Дитон, кажется обдумывает свой ответ, прежде чем кивнуть.       — Да. Ты хочешь ее увидеть. Стайлз сомневается, потому что, что если ее там нет? Что, если она открыта? Что, если его сон на самом деле не был сном? Что, если, что, если, что, если… — Затем он резко кивает и берет себя в руки, какая-то неизвестная энергия бежит по его венам, словно электричество. Он почти чувствует, как она искрится у него на кончиках пальцев, и крепко прижимает их к внутренней стороне ладоней.        Дитон ведет его в потайное хранилище — потому что, конечно же, оно у него есть — вход с шипением отворяется, открывая вид на небольшую комнату, полную сундуков и полок — и особенно на одну, у дальней стены, на которой невинно стоит урна с трискелионом. Не хватает только направленного на нее света. Но вокруг нее что-то сияет, круги с символами, рябина и многое другое.       Воздух покалывает его кожу словно иглами, все внимание сосредоточено на деревянной тюрьме, его собственном призраке, сидящем на пне, с наклоненной головой и изогнутым ртом, со взглядом, направленным на него из темных глубин глаз, которого там не должно быть; веселым, невозмутимым, любящим.       — Стайлз?       Голос Дитона возвращает его к реальности. Глубокий выдох вырывается из легких — он задерживал дыхание? — и Стайлз делает шаг назад, моргая, прогоняя видение. Урна стоит неподвижно, ни больше, ни меньше. Его кровь гудит, поет, горит, а пустота между ребрами набухает, извивается и кричит. Он слегка кивает Дитону и заставляет себя вернуться в смотровую. Оказавшись там, он почти падает в обморок, усилием воли держась за стол, легким едва хватает воздуха. К тому времени, как Дитон возвращается в комнату, он уже почти поборол приступ паники. Ветеринар наблюдает за ним с настороженным интересом.       — Есть причина по которой ты хотел ее увидеть.       Стайлз не утруждает себя ответом, ложью, поиском оправдания. Просто кивает, не отрывая взгляда от стальной поверхности.       — Я могу заверить тебя, что он в ловушке. И хранилище защищено чарами, он не сбежит.       Он вспоминает покалывание в пальцах, осознание какой-то энергии, может быть, магии?       — Я могу научиться этому? — спрашивает он, прежде чем успевает осознать, и поднимает взгляд. — Защите?       Дитон думает долго, вероятно опять взвешивая все варианты, и в бездне вспыхивает гнев, но Стайлз старается его погасить.       — Возможно. — Он кивает через некоторое время. — Ты уже умеешь работать с рябиной и травами. — Выйдя из комнаты, Дитон возвращается с несколькими книгами, некоторый толстые, некоторые похожи на записные книжки, и кладет их на стол. — Вот, посмотри, может, что-то подойдет тебе, но будь осторожен. И приходи ко мне, если возникнут какие-то вопросы.       Стайлз не отрывает взгляда от книги, что-то новое и в то же время знакомое разливается по его венам, по телу, согревая бездонную пустоту, делая ее почти терпимой, и этого достаточно, чтобы принять решение. Встречаясь взглядом с Дитоном, он кивает, странно спокойный и уверенный, между ними возникает своего рода взаимопонимание, в природе которого Стайлз не уверен, но он не может беспокоиться об этом сейчас. Так что, он берет книги, тихо благодарит и возвращается домой, внимательно изучив первые страницы еще до того, как позавтракает.       Но когда он выходит из клиники, голос, который недавно был едва слышным шепотом становиться громче.       Будь осторожен, Стайлз.       Он не останавливается, чувствует взгляд Дитона на своей спине, когда садится в джип и заводит его.       Ты не должен ему доверять. У него свои интересы.       Двигатель урчит, когда он направляет машину к своему дому, книги разложены на пассажирском сиденье. «Я никому не доверяю», — думает он. Самому себе, голосу (это всего лишь его мозг, проецирующий травму), вселенной. Проклятие или обещание, он не знает, но это звучит искренне в его душе, наполняет пустоту чем-очень близким к самодовольному удовлетворению, веселью, он почти слышит щелчок языка, представляет ухмылку.       О, мой маленький лисёнок, я знал, что сделал правильный выбор.       Горячая дрожь, искрящимся огнем, пробегает по его спине, обжигает нервы, и он подавляет всхлип, игнорирует его, игнорирует голос, чувства, яростно заталкивая их подальше, в самые темные уголки своего разума — темные, такие темные, такие необъятные — и захлопывает одну из книг лежащих на его столе, как только заходит в свою комнату. Этим летом он вряд ли покинет ее.       К тому времени, когда он пролистывает все книги Дитона, он действительно может почувствовать, что что-то изменилось. Где-то по пути, в какой-то момент, внутри него произошел сдвиг, словно прорвало плотину, дверь открылась, разгорелся огонь. Это пьянящее чувство, мощное и всепоглощающее, но в то же время ужасно пугающее.       Однажды, ночью Стайлз просыпается, дрожа и задыхаясь, и слышит, как вся его комната сотрясается от толчков, а со стен падают картины. Все дрожит, в его венах пульсирует энергия, как в проводе под напряжением, но он не может отдышаться, и становится только хуже, предметы с грохотом падают на пол, снаружи гремит гром, дождь стучит по окнам громко, как выстрелы, ночь озаряется вспышками молний, и Стайлз паникует, он не может, он не может…       Дыши, Стайлз, дыши.       Он хватал ртом воздух, вцепившись ногтями в грудь, простыни обвивали его конечности, как змеи. Затем — тени протягиваются, скользят вверх по его ногам, рукам, заключая в объятия, которые кажутся самыми странными в его жизни, одновременно теплыми и холодными, устойчивыми и пульсирующими в успокаивающем ритме. Он едва видит их, осознавая только где-то в самых далеких уголках своего сознания, но это наполняет пустоту болью, как будто теням там самое место.       Правильно, малыш, дыши. Все в порядке, я здесь…       Мучительно медленно Стайлз приходит в себя — минуты, может быть, часы спустя, сердце все еще бьется слишком быстро, легкие пытаются поймать воздух, но все вокруг него продолжает трястись. Когда он успокаивается, тени рассеиваются, оставляя только подавленное воспоминание, и Стайлз уже не в первый раз благодарен за то, что у его отца ночная смена и все камеры наблюдения, установленные некоторое время назад, сняты. Он не смог бы этого объяснить, даже если бы захотел.       — Какого хрена… — прошептал себе под нос он, в темноту своей комнаты, все еще наполовину свернувшись калачиком, наполовину сидя на кровати, осматривая беспорядок, чем бы это не было вызвано.       Когда он встает, проводит пальцами по корешкам упавших книг, его кровь бурлит от энергии, и Стайлз с абсолютной ясностью понимает...       — Это был я…       Сильное искушение охватывает его — дотянуться до книг, попробовать заклинания, обереги, руны, что угодно, испытать эту бурлящую в его венах энергию, но он подавляет это, прячет книги в шкаф и падает на кровать. Может быть, ему не стоит снова ложиться спать, иначе он проснется с криком и разбитыми окнами, но он даже не понимает, насколько вымотан, пока его голова не коснется подушки. Он проваливается в сон прежде, чем успевает сформировать какую-либо связную мысль, и когда он растворяется во тьме, появляется крошечная-крошечная надежда на сон, которого он не должен хотеть, но все же не может не желать — глубоко, глубоко в его груди и с болью в костях. Тьма подкрадывается, обнимает его, притягивает; теплая, манящая, воркующая с одобрением, и он отпускает последние остатки своего контроля, позволяет втянуть себя внутрь…       Стайлз моргает, его глазам открывается вид на поляну, зрелище до боли знакомое, хотя он и пытался забыть, спрятать его в самых дальних уголках своего сознания. Вокруг, в темноте раскачиваются деревья, в воздухе летают светлячки, а над головой ярко светит полная луна, окрашивая все вокруг в серебристый цвет. Когда он набирается достаточно смелости, чтобы, наконец обернуться, Неметон там, как и раньше, как и Пустота. Однако на этот раз он сидит, скрестив ноги, на бедре у него лежит открытая книга, длинные пальцы перебирают страницы — она выглядит ужасно знакомой, руны видны даже на расстоянии. Он не поднимает глаз, даже не замечает присутствия Стайлза, хотя должен знать, что за ним наблюдают.       Проходит несколько мгновений в такт биению его сердца, прежде чем он может заставить себя подойти ближе.       Раз, два, три…       Темные глаза поднимаются, ловя его взгляд, и Пустота снова улыбается, довольный изгиб его губ выглядит почти греховным.       — Ты слишком долго ждал, лисенок, — говорит он низким, насыщенным и темным тоном, похожим на запретную ласку.       Стайлз дрожит, но отказывается отступать, останавливается только тогда, когда его пальца касаются пня. Он никогда не был так близок к демону, который слишком похож на него и в то же время во многом отличается.       — Кто я? — выдавливает он из себя, хриплым и срывающимся голосом, но не может найти в себе силы, чтобы даже смутиться, стушеваться или что-то в этом роде. Ему нужны ответы, и у тысячелетнего лиса должны быть хотя бы некоторые из них.       Пустота, кажется, едва замечает его вопрос, его глаза скользят по Стайлзу, медленно и интимно, снова оценивая. Они темные, обрамленные фиолетовым и черным, создают резкий контраст с почти белой кожей. Только сейчас Стайлз замечает разницу в их внешности, раньше у него не было времени или желания анализировать это, но сейчас — сейчас он наблюдает за Ногицунэ, его лицо почти как акварельный рисунок, бледное, как луна, острое, намного острее того, что он видит в зеркале, затененное и обрамленное чернильной чернотой. Это ему идет, размышляет он, это так ему идет, так притягательно, красиво и опасно, это почти причиняет боль, это почти чересчур, несправедливо, то, как это заставляет искры пробегать по его коже.       — Нравится то, что ты видишь? Мурлычет Ногицунэ, и Стайлз вздрагивает, делает шаг назад, встречается с ним взглядом, и прерывистый выдох вырывается из груди. Его тень не могла выглядеть более самодовольной, более счастливой, и все же… и все же…. Он пытается подавить дрожь, взять себя в руки.       — Кто. Я. Пустота. — шипит он сквозь стиснутые зубы, игнорируя довольный блеск в темных глазах.       — Красавец, Стайлз, такой, такой прекрасный и совершенный… Это обволакивает его, разливается по телу жаром, от которого щеки становятся пунцово-красными, греховный, темный и насыщенный голос, который не имеет права, не имеет права, вызывать у него такие чувства. И даже когда это ощущение покидает его тело, его разум тормозит. Краси… Что… Нет, нет, он? Красивый… Он моргает, бормочет что-то, почти делает шаг назад, когда Ногицунэ слегка наклоняет голову набок, как любопытный лис, которым он и является.       — Но это не то, о чем ты спрашиваешь, не так ли? — размышляет он, пристально наблюдая за ним, губы все еще изогнуты в легкой улыбке.       Стайлз чувствует это, сам того не осознавая, его язык облизывает нижнюю губу — нервная привычка, от которой он не может избавиться, и Пустота замечает это блеском в глазах, от которого у него почти подкашиваются колени.       — Просто… — Он запинается, останавливается, делает глубокий вдох прежде чем сказать, — просто скажи мне.       Лис снова смотрит на него, но воздух меняется, становится напряженным, окрашенным намерением, хотя Стайлз не понимает, откуда он это знает. Он ждет, затаив дыхание, стараясь не думать, не представлять, не надеется…       — Ты слышал когда-нибудь об Искрах, Стайлз? — говорит, наконец, Пустота ровным, немного настойчивым голосом, с легким оттенком целеустремленности.       И на этот раз у Стайлза подкашиваются ноги, он позволяет себе опереться на Неметон, посмотреть в лицо демону, принявшему его облик, и наклониться к нему, игнорируя спокойное довольство, которое, кажется, льнет к его коже.       — Однажды Дитон назвал меня искрой, но я никогда не спрашивал. Не кажется… — он оборвал себя на полуслове, слишком поздно заметив, что вокруг них сгустилась новая тьма, пульсирующая и злая, простирающаяся за Пустотой в тенях, который раскачиваются, остро извиваются от энергии, которые выглядят… выглядят…       —Тебе лучше держаться подальше от ветеринара, лисенок, — говорит пустота, голос становится достаточно тихим, но насыщенным так, что отдает эхом, дребезжит, заставляя его похолодеть от испуга. взгляд темных глаз становятся жесткими и твердым.       — Почему?       — Искра, Стайлз, — это вид магии, который настолько редок, что о нем почти никто не знает. — он говорит ровным тоном, но, тем не менее, привлекает к себе внимание, и Стайлз ловит себя на том, что впитывает каждое слово. — Необузданная и бесконечная сила, древняя, как сама вселенная. Быть Искрой — это и благословение, и проклятие. Скрытая в глубинах сознания, ненависть к самому себе, слабому, хрупкому человеку, бегущему с волками, вырывается наружу вместе с невысказанными протестами, потому что, конечно, он не может быть таким сильным, когда едва держался на ногах — но он принимает это, сглатывает и игнорирует блеск в глазах Пустоты.       — Откуда ты это знаешь? Если они такие редкие…       — Ты, наверное, забыл, что мне больше тысячи лет? — поддразнивает его лис, забавляясь румянцем, с которым Стайлз ничего не может поделать. — Я встречал нескольких. Боюсь, никто из них не прожил слишком долго. — его голос не дрогнул, в нем не было даже намека на какие-либо эмоции.       Стайлз почти боится спрашивать, чувствуя легкую тошноту. убил ли их Ногицунэ? Играл с ними, как кошка с мышкой, использовал свои трюки, а потом лишал их силы? Мог ли он вообще это сделать? Нужно ли было это делать? Вопросы крутились в его голове, сталкиваясь, в то время как Пустота наблюдает за ним, ленивый и довольный, взгляд одновременно скучающий и внимательный.И он отодвигает их на задний план, пока они не становятся просто бормотанием где-то в глубинах его сознания, прежде чем с усилием сглотнуть из-за пересохшего горла.       — Почему? Ты убил их?       Губы Пустоты дергаются, изгибаясь в еще более довольной улыбке, прежде чем тихий смешок покидает его грудь -звук низкий, теплый, мягкий, скользящий вниз по спине Стайлза и скручивающийся под ребрами. Он чувствует, что должен бежать как можно быстрее и как можно дальше, но не может заставить себя сдвинуться с места.       — Зачем мне это? Это было бы не весело, совсем не весело, — демон говорит так, будто это была глупая мысль. Стайлз уже было открыл рот чтобы что-то сказать, но Пустота продолжает, нотки веселья в его голосе становятся мягче, в его темном взгляде появляется что-то тяжелое. — Ты должен знать, какой сокрушительной может быть сила, ты видел, как борются волки, и они всего лишь песчинки перед лицом настоящей Искры.       Воздух обжигает, потрескивает на коже и проникает внутрь, кипя энергией, готовый взорваться в любой момент. Он не смеет отвести взгляд от Пустоты.       — О чем ты говоришь?       Глубоко внутри, в бездне внутри его легких и в темных уголках своего разума, он уже знает, может ощутить это на кончиках пальцев. Но Ногицунэ, все равно удостаивает его ответом.       — Это раздавило их, — говорит он тихо, чуть громче шепота, все следы веселья исчезли. — Обезумев от власти, они либо покончили с собой, либо были убиты до того, как смогли реализовать хотя бы четверть своего потенциала, — глаза Пустоты слегка сужаются, пронзая его насквозь. — Скажи мне, Стайлз, что делают друиды, какова их цель?       У него перехватило дыхание, нахлынули непрошеные воспоминания, некоторые из них предстали в новом свете, и он задрожал под тяжестью внезапного осознания.       — Сохранять баланс.       А что может нарушить баланс больше, чем существо с неограниченной силой и магическим потенциалом? В этот момент, почему-то, по какой-то причине, взгляд Пустоты смягчается, губы кривится в легком намеке на улыбку, Стайлз дрожит, глаза плотно закрыты, теперь он знает что это значит, если то, что он говорит, правда. Это не должно, не могло быть правдой, и все же…       — Ты уже чувствуешь это, не так ли, малыш? — шепот Пустоты, теплото, насыщенность его тона, который проникает прямо под кожу, обвиваются вокруг него почти собственнически. Он вздрагивает и кивает.       — Что мне делать?       Тишина окутывает его, ни звука в течение долгого, мучительного мгновения, пока он все ждет и ждет, не решаясь открыть глаза, хотя все в нем кричит об этом. Он не может, боится того, что увидит. Или не увидит.       — Продолжай делать то что делал. Учись. Адаптируйся.       Он громко вздыхает, потому что еще секунду назад его окружали только прохладная тишина и чистый воздух, но теперь рядом с ним чье-то тело — одна нога, от колена до лодыжки, прижата к его бедру, другая — за спиной, его плечо касается твердой груди. Его широко раскрытые глаза устремлены на землю и тенистые деревья. Он не осмеливается повернуться и посмотреть. Отстраненно Стайлз думает, что он должен испытывать отвращение, тошноту от осознания того, кто именно так, так близко к нему, что этот кто-то сделал с ним, с его друзьями, но он не может найти в себе силы отстраниться, увеличить расстояние между ними, и обнаруживает, что жаждет большего, ближе, пожалуйста…       — Ты бы обучил меня? — проговаривает он на выдохе, не задумываясь.       Палец скользит по его подбородку, прохладный на ощупь, но в то же время обжигающе горячий, и когда Пустота обхватывает его щеку, чтобы повернуться и встретиться с темным огненным взглядом, Стайлз подавляет испуганный стон. Каждое касание заставляет его чувствовать себя оголенным проводом, слишком чувствительным. Это не должно быть возможно, думает он, когда Ногицунэ смотрит на него, слегка изгибая губы, как будто он знает.       — Я мог бы, — говорит он, прикрыв глаза, и проводит подушечкой большого пальца прямо под нижней губой Стайлза, не касаясь, но достаточно, чтобы оставить легкое, как перышко, горячее ощущение. Стайлз едва сдерживает желание слизнуть его, посмотреть, есть ли у него свой вкус.       — Чего ты хочешь? — вместо этого спрашивает он, уверенный, что это сделка, опасная сделка, от которой ему не отвертеться. Ему никогда не следует доверять лисе, он знает, он прекрасно это знает, но когда эти грешные губы кривятся, он не может заставить себя беспокоиться.       — О, мой лисенок, я думаю, ты прекрасно знаешь, — мурлычет он, довольный, озорной лис во всей своей красе.       Позже, когда он вспоминает об этом, пытаясь убедить себя, что это был всего лишь сон, он не признается, что, когда Пустота наклонился ближе, Стайлз наклонился в ответ. Но Пустота наклонил голову, позволяя их щекам соприкоснуться, прохладной и горячей — контраст ощущений, от которого по телу пробегают мурашки, — и приблизил губы к уху Стайлза, достаточно близко, чтобы коснуться.       — Тебя, Стайлз, — он выдыхает, словно грязный секрет, горячее дуновение воздуха на чувствительную кожу, — Я хочу тебя.       Стайлз просыпается со стоном на губах, твердый как камень, запутавшись в простынях и уже наполовину на полу. Тяжело дыша в подушки, он, почти не задумываясь о том, «почему», «как» и «не должен», запускает руку в свои боксеры. Его стон тонет в ткане, которую он прикусил, когда он извивается, обхватив себя рукой, она работает почти яростно, жестко; быстрее, быстрее, жестче, пока оргазм не проносится по всему его телу, волной удовольствия, которая заставляет его заглушить всхлипы в подушках, когда он больше не может держать рот закрытым. Задыхаясь и содрогаясь всем телом, он медленно приходит в себя, ощущая туманное блаженство, легкое прикосновение к его подбородку, щеке, дыхание в ухо, все это похоже на бредовый сон.       Он дрожит, раскинувшись на постели, опустошенный, пока не сможет собраться с силами, чтобы пойти в ванну и привести себя в порядок, сменить одежду. Не осмелившись взглянуть в зеркало, но, забираясь под одеяло, Стайлз отстраненно замечает невозможное — постоянная боль, глухая бездна в груди притупились. Насыщенна. По крайней мере, на какое-то время.