Загляни в бездну (Look into the Abyss)

      Боль остается с ним       Долгое время это все, что знает Стайлз. С того самого момента, как они разделились; быстрая вспышка ошеломляющего ощущения, прилив силы, охвативший его разум и тело, разрывающий его с демоном на части. И последовавшая за этим боль — невыносимая, всепоглощающая, простирающая из глубины его тела до кончиков пальцев, слепящая, невыносимая агония — как будто что-то сломалось глубоко внутри, слишком разбитое, чтобы его можно было починить. Стайлз который едва мог двигаться, не обратил внимания на гудение в его крови и странное эхо в груди, на тени которые клубились и извивались. Что-то очень важное изменилось в тот день.       Так что, может быть, из-за истощения он потерял сознание тогда, в том туннеле. Стайлз очнулся спустя несколько часов, стая была сломлена и подавлена, с пустотой там, где должна была быть Эллисон. Почему-то даже крик банши не разбудил его — его разум просто погрузился в темноту, а между ребрами засела пустота. Стайлз понимал — он должно быть умирает. Он был абсолютно уверен в этом — из-за боли, пустоты в его груди, странных отголосков эмоций полных ярости. Победят они Ногицунэ или нет, он все равно умрет. И он был почти рад этой мысли; хотя бы из-за того, что агония, которую он испытывает наконец-то прекратится. Тем не менее, он пытался, правда пытался держаться, цепляясь за обрывки своей жизни, потому что он не мог так поступить со своим отцом, не мог. Впрочем, неважно, чего он хотел — это никогда не имело значения.       Наблюдая, как катана пронзает грудь демона, вызывая фантомное ощущение прямо в легких, Стайлз, затаив дыхание, ждал. Конца. Боли или своей жизни*. Когда белая, затененная кожа треснула, и Ногицунэ упал на колени, как марионетка с перерезанными нитями, трескаясь, трескаясь, трескаясь, когда его тело дрогнуло и исчезло, превратилось в пыль, пепел и светлячка которого поймал Айзек, Стайлз ждал, что демон заберет его с собой.       Но этого не произошло.       Нет, вместо этого пустота, поселившаяся в его груди, расширилась, угрожая перекрыть дыхание, образовав дыру, пустоту — его собственную пустоту, растущую и отдающую эхом. Он не должен был себя так чувствовать, не мог, поэтому, когда он рухнул на пол, когда темнота забрала его, он подумал: «Наконец-то, это конец.» Но нет, конечно, нет. Он проснулся, живой, с болью, парализующей его тело, и бездной в груди.       После того, как все закончилось, и Дитон спрятал урну с трискелионом, Стайлз проспал почти неделю, просыпаясь только для того чтобы поесть или выблевать то, что он съел, в первые несколько дней. Слабый, дрожащий, не способный держаться на ногах, он все же чувствовал, как что-то гудит в его крови, костях, подо всей этой болью. Тем не менее, даже тогда, когда Стайлз пытался привести свое измученное тело в форму, пытался взять себя в руки, когда другие приходили навестить его — Лидия, Скотт, Мелисса, иногда даже Дерек до того, как он уехал — это было бесполезно. Друзья смотрели на него так, как будто он мог упасть в обморок в любую секунду. «Справедливо», — подумал он, ведь смерть смотрит на него из зеркала. И, честно говоря, после той недели с него было достаточно. Знакомый гнев закипал между его ребрами, звеня вместе с новым ощущением в его венах. Заставляя себя двигаться медленно, в легком темпе, начиная с того чтобы догнать школьную программу — и разве не иронично, что им пришлось пойти в школу как нормальным подросткам, когда вокруг не было ничего нормального, — затем пытаясь подняться с кровати. Подтягиваясь дрожащими руками на перекладине, до потери сознания под бдительным присмотром отца.       — Ты уверен, сынок? Может быть, еще слишком рано…       — Я в порядке, пап, — фыркнул он, почти мгновенно поморщившись. Его плечи поникли, из него вырвался прерывистый вдох. — Мне просто нужно делать хоть что-то, или я сойду с ума…       «Снова» повисло в воздухе, и единственным ответом отца был кивок, похлопывание по спине и небольшая помощь в настройке штанги. Стайлз никогда не был спортивным, лакросс был практически единственным упражнением, не считая «бега с волками», но он знал, как хорошенько врезать — не зря он был сыном шерифа. Однако сейчас, с ноющим, отдающим барабанной дробью нервным беспокойством внутри, он нуждался в этом, нуждался в чем-то, что могло бы успокоить его, хотя бы на время. И это помогало справиться с болью, потому что, когда его мышцы болели от сильных нагрузок, Стайлз знал, что это реально, что он заслужил это.       Лидия иногда оставалась, наблюдая за ним своим острым, внимательным взглядом, но это было нормально — она никогда не заставляла его чувствовать себя плохо. Вместо этого она рассказала ему все о похищении: почему Ногицунэ забрал ее, что он сказал, что сделал, и Стайлзу стало немного не по себе.       — Я знала, что это был не ты, — заверила она его, потому что, конечно, все понимала.       — Он все еще был похож на меня, хотя…       — Это не имеет значения.       Он полагал, что для нее это действительно не имело значения. То, как они пришли к такому молчаливому взаимопониманию, дружбе, до сих пор иногда ставит его в тупик. Может быть, они были похожи больше, чем кто-либо мог думать: остроумие, преданность, отношения без всякой ерунды, человек и банши, бегущие с волками. Он правда был рад, что его влюбленность прошла, такая связь стоила больше, чем все, на что он когда-либо мог надеяться. И Лидия заслуживала лучшего. Намного, намного лучшего.       Но так ли это, Стайлз?       До боли знакомый голос — его собственный и в то же время такой непохожий, темный, густой и отдающийся эхом, — звучит в его голове. Он замирает, сам того не осознавая.       Ты намного лучше любого из них, лисенок.       Это исчезает так же быстро, как и появляется, наполняя бездну в груди волнующим теплом только для того, чтобы оставить ее еще более пустой; оставить его дрожащим, задыхающимся.       — Стайлз? Стайлз! Дыши! Давай, дыши со мной, Стайлз…       Рука опустилась на плечо, возвращая его к реальности, к обеспокоенным зеленым глазам и приоткрытым красным губам, сердце билось в бешеном темпе. Хватая ртом воздух, он выпрямляется и с усилием закрывает глаза, справляясь с паникой поразительно быстро.       — Я в порядке, — хрипло произносит он мгновение спустя, неопределенно взмахивая рукой, дыхание было все еще прерывистым.       — Не обманывай меня, я знаю, что ты не в порядке. — Ее голос жесткий, резкий, но в нем все равно слышится забота. Как она это делает, Стайлз понятия не имеет, но его это немного успокаивает.       Качая головой, Стайлз подтягивает ноги к груди, руками свободно обхватывая колени. Рука Лидии не покидает спину и поглаживает его, как испуганное животное.       — Ты права, — признает он, и горький смешок срывается с его губ. Перед глазами все размывается. Но он пытается справится с этим. — Я знаю, что он ушел, я видел, я чувствовал это, Лидия, но… — его голос на секунду прервался. — Как будто он каким-то образом еще здесь. Он сильно прикусывает губу, чтобы остановить рвущийся скулеж. Вкус металлический, сладкий.       — Это нормально, Стайлз. — она садится рядом с ним, рука все еще рисует успокаивающие круги на его спине, зеленые глаза смотрят на него с пониманием, которого не знал, хотел ли он. — Я бы больше волновалась, если бы ты справлялся с этим без каких-либо последствий. Это будет ужасно, но мы пройдем через это. — на их сцепленные пальцы ложится ее рука и ослабляет его хватку. — Мы здесь ради тебя. Я здесь.       Он начинает рыдать прямо там, а затем — Стайлз не смог бы сдержаться, даже если бы попытался — падает в объятия Лидии, выплескивая все это наружу. Вся боль, страдания и пустота выходят из него вместе со слезами и обрывками фраз. В конце концов она узнает обо всем из его сбивчивых слов, и обнимает крепче.       В тот день Стайлз засыпает в успокаивающей темноте, без снов, без кошмаров, без голосов, без образа его тени, смотрящей на него темными глазами. Это придет позже.

✦✧✦✧

      Кошмары не уходят.       Они искаженные, извращенные, частично воспоминания, частично выдуманный мир, полный хаоса и боли — и иногда, иногда, когда это очень, очень плохо (так, так хорошо), что это почти экстаз, грязное удовольствие. Это не похоже на боль. Это как наркотик, воспламеняющий кровь в его венах, распространяющий жар по всему телу, болезненный кайф, который лучше всего, что он когда-либо испытывал (почти всего, шепчет эхо ужасно знакомого голоса, ты это уже пробовал, однажды, и он знает, он прекрасно знает, но не хочет думать об этом). Он просыпается, дрожа, с телом, напряженным до придела и болью в паху, измученный, но до краев наполненный слишком многим, слишком многим…       Холодный душ помогает редко. Временами он просыпается с криком, и считает пальцы, как делал раньше — один, два, три, четыре, пять, затем шесть, семь, восемь, девять, десять, всего десять — фантомные брызги крови на его руках, тянущийся к нему Неметон, слишком довольная ухмылка, когда белая кожа трескается и распадается, перестают мелькать перед глазами, прежде чем он досчитывает до десяти. Это почти успокаивает. То, что сны не такие реальные, как раньше. Или, по крайней мере, это ощущение быстро проходит после пробуждения, превращая кошмары в едва заметные обрывки образов. Но лучше спать он не начинает.       Однако худшие из кошмаров — это те, которых он никак не ожидал. Те, от которых у него мурашки бегут по коже из-за разных причин, те, которые остаются в памяти, даже когда он открывает глаза утром — спокойный, отдохнувший, проспавший целую ночь.       Он. Это. Там.       Как злая, извращённая версия его самого. Отражение. Тень. Темные глаза смотрят расчетливо и с любопытством, губы изогнуты с едва заметным намеком на веселье, вся аура вокруг него спокойная и собранная; опасность скрывается прямо под ними, но кажется какой-то устоявшейся, стабильной. Он сидит на Неметоне, поджав одну ногу, другая согнута и твердо стоит перед ним, лодыжки скрещены. С предплечьем, лежащим на колене, поза лиса выглядит полностью расслабленной. Должно быть его мозг каким-то образом прокручивает очередной кошмар, который ощущается и не ощущается как таковой, чтобы свести его с ума еще больше, но- Стайлз вспоминает, как однажды он с огромной скоростью начал исследовать тему осознанных сновидений. И это… Это…       — Как? — спрашивает он, находясь в этом странном месте, где вокруг только темный лес и звезды на небе, его голос надломленный и хриплый. Голова Ногицунэ наклоняется в сторону, совсем чуть-чуть, и его рот растягивается еще больше. Не ухмылка, пока нет, но почти.       — Рад снова видеть тебя, Стайлз — говорит лис, и в то же время звучит как он, и не совсем, но это, вероятно, нормально — на самом деле никто не знает, как он звучит — Голос Ногицунэ глубже, темнее, одновременно ровный и хриплый.       — Что это? — выплевывает он, потому что паника начинает закрадываться под ребра, обволакивая легкие. — Еще один кошмар? Какой-то трюк? Ты должен быть мертв! Его шатает, он прекрасно это понимает и задается вопросом, возможна ли паническая атака во сне — но это не обычный сон, приходит Стайлзу пугающее осознание. Из-за гнева, который он испытывает, и который является последней надеждой испуганного мальчика на пробуждение, он едва замечает перемены в настроении Ногицуне.       — Так не должно быть.       Стайлз вздрагивает, сбитый с толку тем, насколько неожиданным является это замечание, пока...       — Это кошмар. — Ногицунэ, Пустота, некоторые называют их Пустотами, встает одним плавным движением довольно хищника.       — Так и есть, с тобой. Всегда. — Стайлз злится, слова с трудом вырываются свозь его зубы. Комок нервной энергии начинает закипать у него внутри, электрический ток бежит по его венам, танцует на коже, но он может видеть только любопытный блеск в темных глазах Пустоты, когда тот спрыгивая с Неметона, подходит ближе.       — Неужели? — Пустота размышляет, оценивая его медленно, без спешки, взглядом, который действует Стайлзу на нервы, от которого по спине пробегает горячая дрожь — как будто он видит что-то, что ему нравится, что-то, чего он хочет.       Их носы почти соприкасаются, и Стайлз отшатывается, его дыхание прерывается. Он делает несколько шагов назад (когда это он успел подойти так близко?!), но так и не осмеливается отвести взгляд, чтобы ослабить внимание темных, практически черных глаз Пустоты, устремленных на него, поблескивающих в едва пробивающемся лунном свете.       Его тело дрожит, кожа похолодела, но горит изнутри, и любые возможные слова замирают у него на губах — оставь меня в покое, убирайся, выпусти меня, остановись — пропадают, пока он смотрит в бездну. Демон-лис, тихий, спокойный; внимательно наблюдает за ним. Ждет, ждет, ждет…       — Почему? — наконец он спрашивает, чуть громче шепота, сердце бешено колотится в груди. Темный пристальный взгляд скользит по его лицу — опускается на грудь, затем обратно на глаза, но выражение лица демона, кажется, не меняется. Пока его губы не дрогнут, и один уголок не приподнимется в крошечной, интимной улыбке.       — Это вопрос, не так ли? — бормочет он, чуть прищурив глаза, как будто дразнит его, и все же взгляд, которым он одаривает Стайлза, слишком спокоен, слишком тверд, чтобы ничего не значить, но…       Пора просыпаться, Стайлз.