***
Четыре года спустя он вновь вернулся сюда, в крохотный городок у излучины Нада, куда нет торных дорог, только тропки контрабандистов. Трактирщица кивнула ему, как старому другу, он привёз ей в подарок теплую алатскую шаль и яшмовую брошь, и за комнату с него не взяли ни суана. Рубен дождался, когда на площади начнут складывать костёр, и оседлал своего кипенно-белого зильбера, специально купленного под эту авантюру, спокойного и выносливого, привычного к холодам. Он неспешно брёл вдоль реки до берега озера, вспоминал, где бежал, спотыкаясь, вслед за Бьянко четыре года назад, нашёл то место на берегу, откуда начиналась заснеженная дорога, и остановился в ожидании. Стемнело рано. Айрис выехала из снежной стены, когда он уже почти отчаялся. Спрыгнула сама, не ожидая помощи, бросила ему поводья. — Как вы выжили? — спросил он вместо приветствия. — Так же, как и вы, — она смотрела на него, прямо, открыто. Можно подумать, она когда-то пыталась хитрить или лгать! И сейчас, очевидно, не собиралась. — Мы должны были умереть. Мы согласны были заплатить, чтоб Дик выжил. Но его убили, наша жертва стала напрасной, а Создатель не возьмёт лишнего. Вы ведь тоже хотели заплатить и не смогли? — Я не уверен, — ответил он. Он лгал, конечно. Он просто не знал, он ничего, совсем ничего не помнил. Вместо памяти о Дыре зияла дыра в памяти, и эта дыра ныла сейчас, как когда-то утраченный Рамоном палец ныл к непогоде. Но у него всего одна ночь и очень много вопросов. — Повелитель теперь Ларак. — Был. Вы назначили Повелителя, и на Изломе этого хватило, но вы сделали его наследником своего бастарда, а своих детей он не прижил. Потом дядя Эйвон умер, и теперь Скалам не с кем больше говорить. — Значит, они теперь говорят с вами? — Не со мной. И даже не с матушкой. Я же отреклась! Вы же знаете, я предала его, отреклась от него! — она почти плакала. — Но от мамы и сестёр я не отрекалась. И теперь я могу приходить сюда, пусть нечасто, но достаточно, чтобы о нас помнили. — Значит, замок стоит, пока о вас помнят? — усмехнулся он. Вспомнилось, что здесь его всегда считали мерзавцем. — Это легко исправить. — Угрожаете? Как жаль, что я не поверила ему. До самой смерти не верила. Верила вам, Роберу, Налю, любовнице вашей коронованной. Верила, что вы всё исправите, что пусть без нас, но мир устоит. — И он устоял. — До следующего Излома, — она горько рассмеялась. — Повелитель Скал мёртв, а назначить кого-то вы могли только единожды. И пока вы живы, не сможет никто другой. А вы бессмертны и даже не помните, за что отдали свою смерть, — истерика так и не разразилась, Айрис перестала смеяться и теперь пыталась не заплакать. — Потерпите каких-то триста лет. Потом помнить станет некому. Следующий Излом будет последним. — И ничего нельзя сделать? — спросил Рубен уже без улыбки. — Любая бусина хочет жить, и ей плевать на цену, но нам с вами нечем больше платить. Я не знаю, — она почти успокоилась. И теперь говорила тихо, почти шёпотом: — Поезжайте. Возьмите Бьянко, спросите матушку. Если кто и знает, то только она. Что ж, едва ли с ним станут разговаривать, но разве мог он отказаться? Рубен передал герцогине поводья своего зильбера, взлетел Бьянко на спину и коленями направил его обратно, в сторону озера, что таяло в темноте. Не оборачиваясь. Уже в спину из темноты прилетел окрик. — Ничего не ешьте, не засыпайте и обязательно, слышите, вернитесь до рассвета!Айрис
26 марта 2024 г. в 18:06
Она пила янтарный сидр, запах которого — спелых румяных яблок, беззаботного позднего лета — долетал даже к нему в проулок. Она с хохотом кружилась в хороводе с детворой, втягивала в него мамаш, пытавшихся командовать отпрысками, отплясывала простые крестьянские танцы с парнями-ровесниками, позволяла подбрасывать и ловить себя хмурым мужчинам постарше, а когда начинала уставать, проходила круг с каждым из желавших того почтенных городских старост под степенную павану. Что-то надломленное, отчаянное и больное чудилось Рубену в этом веселье. Он сбросил плащ на поручень крыльца, кинулся в круг, и, опередив очередного лесоруба, поклонился герцогине, приглашая ту на танец.
Она узнала его. Сжала губы, молча кивнула, приняла протянутую руку.
Так он не плясал почти век. Как в последний раз, как будто вместе с танцем кончится время и погаснут звезды. Айрис смеялась, кружась и взлетая, щедро делясь хмельным обречённым весельем, будто и для неё каждый прыжок или поклон был последним. Он должен был столько всего сказать, о стольком спросить, но танец подчинил и его, заставил беречь дыхание и то хрупкое взаимопонимание, что рождается только в пляске. Музыка смолкла, Рубен прикоснулся губами к ледяным пальцам, поймал короткий кивок и уступил место следующему мельнику, скорняку или лесорубу.
Он отошёл в тень, подобрал плащ и скормил Бьянко пару сморщенных зимних яблок, пока герцогиня летала вокруг костра. Когда музыканты надолго смолкли, объявили перерыв и потребовали сидра, она остановилась у россыпи товаров на выставленных по краям площади лотках. Она не торговалась, но выспрашивала у торговок, как у давних знакомых, их нехитрые новости: кто женился, кого схоронили, а чьи это пострелята в одинаковых беличьих шапках? Набрав в перемётные сумки разнообразной снеди и мелочей: лент, чулок и брошек, — она пообещала сплетницам, что ещё вернётся, и подошла к Бьянко, взвалить на него всё купленное.
Рубен вышел из темноты к ней навстречу, принял сумки, помог закрепить их на упряжи.
— Рад, что вы живы, — первым нарушил он молчание.
— Живы? — рассмеялась Айрис, счастливая и хмельная, и, вторя её смеху, завыла метель за их спинами. — Вы шутник, монсеньор.
— Ну как же? Святая Ночка, Молодая Герцогиня приносит удачу всем желающим, и заодно всему Надору целиком.
— Вам больше нравится «Ночь Расплаты»? — зашипела она.
— Да. Мне больше нравится, когда название отражает суть, а не предрассудки.
— А вы точно знаете, где предрассудки, а где суть? Или просто записали в предрассудки всё, что вам недостаточно льстит?
Взвился костёр, в который подбросили дров, грохнула музыка: заглушила слова, прекратила ссору. Герцогиня фыркнула и сбежала к костру, танцевать с простолюдинами и смеяться.
Смеялась ли она так в той, настоящей своей жизни? Он не помнил. А её брат и вовсе даже улыбаться так толком и не научился.
К утру метель совсем разошлась, а Бьянко начал нервничать.
Она возвратилась почти бегом, сдёрнула плащ с лошадиной спины и позволила подсадить себя. Седла на Бьянко не было, но это как будто не мешало ей.
— Прощайте, монсеньор, — бросила она, прежде чем исчезнуть за стеной пурги.
Рубен побежал за ней, благо следы заносило не сразу. По глубокому снегу Бьянко шёл медленно, через силу, но догнать его не удавалось. Уже выбежав на лёд, Рубен увидел, как медленно истаивает впереди широкая дорога, сломанный после восстания Эгмонта подъёмный мост и старая крепостная стена.