Белые птицы Шанхая

До пяти часов он не продержался. Пытался спать. Потом пытался занять себя работой: в одном из кабинетов треснуло стекло, нужно было заменить, Сун Чуань предлагал новую закуску из цао-гу, но ей чего-то не хватало, и Сяо Чжань давно обещал ему заняться соусом, да все руки не доходили. Не дошли и теперь — ни про что не думалось, ничего не складывалось. В два часа дня Сяо Чжань стоял у дома Ибо, смотрел в окна на третьем этаже и чувствовал себя идиотом. Зачем он пришел? По окнам все равно не понять, дома ли владелец. А ломиться в квартиру, чтобы спросить… Что спросить? И что сказать? Он не знал. Мимо изредка проезжали машины. Стайка детей пронеслась с воплями и визгами, сидел на пороге своего дома и курил старый китаец. Подкрался уличный кот, потерся об ноги. Сяо Чжань потрепал ему ушки, угостить было нечем. А потом из дома вышел Ибо, и Сяо Чжань застыл. Стоял и просто смотрел, потому что ничего больше не было важно, и ничего больше он не хотел. Ибо смотрел тоже, почти тем же взглядом, что прошлой ночью. А потом сказал: — Зайдешь? И Сяо Чжань кивнул. Они молча поднялись на третий этаж. Ибо снова шел первым, но теперь Сяо Чжань видел его спину, а не глаза. И мог рассмотреть квартиру — одна комната с пианино в углу и узкой кроватью. Не было даже шкафа, одежда висела на вбитых в стену гвоздях. Место, из которого легко уйти, подумал Сяо Чжань. Посмотрел в окно на тротуар, где недавно стоял. Ибо сунул пару брикетов в крошечную печь. — Тебе… чаю? — спросил неловко. — Нет, — Сяо Чжаню не давались слова. Но это он пришел, а значит, он должен был объяснить зачем. — Просто хотел тебя увидеть. Ибо опустил руки и встал перед ним, позволяя смотреть, смотрел сам. И почему-то видеть друг друга оказалось достаточно; неловкость первых минут растворилась в спокойном молчании. А потом Ибо сделал шаг вперед, и воздуха между ними осталось совсем мало. — Простишь? — спросил он тихо. И у Сяо Чжаня сами собой потянулись в улыбку губы. Перед ним был тот Ибо, которого он помнил по дню их знакомства: в невозможных — сердце заходится — глазах не было ни раскаяния, ни просьбы. — А то что? — сощурился в ответ. Ибо закусил губу, поискал ответ на потолке и вернул взгляд к Сяо Чжаню. — Скажу, что я дурак. Нашел время соблюдать условности. — Повтори, пожалуйста, я не расслышал? — Прости, гэ, этот никчемный отнесся к твоему возрасту без уважения, — Ибо приблизился к самому уху Сяо Чжаня, сказал: — Мне на все плевать, понятно? На все, кроме тебя. От него пахло теплым и горьким, Сяо Чжань отыскал губами его ухо, чтобы прошептать в самую дырочку: — Мне тоже. Ибо отклонился, посмотрел совсем другим взглядом — тяжелым, пьяным. Облизнул потемневшие губы и предупредил: — Я тебя сожру. Или убью. — Выеби, — посоветовал Сяо Чжань. — Могу я тебя. У Ибо дернулся кадык. — А… Обязательно выбирать? Я хочу все. — Договорили… — не успел закончить Сяо Чжань ему в губы; врезался в них, потому что рука Ибо властно стиснула затылок, притянула ближе. — Всё, — выдыхал Ибо между поцелуями, — отсосать тебе… трахнуть… вылизать… Сяо Чжань заткнул ему рот языком, ахнул, когда Ибо обжал его губами, поерзал, пощекотал своим кончик. — Сними, — Ибо дернул его пиджак, ремень, попытался одной рукой расстегнуть свои, зашипел. Пальцы путались в застежках и складках, и страшно злило, что приходится тратить на это время. Хотелось касаться кожи, волос, а не тряпок, но те держали оборону. Запутавшись в штанах, рубашках, неснятых ботинках, они обрушились на постель. — Стой, — Сяо Чжань надавил Ибо на плечи. — Лежи. Дай я. Он быстро содрал с себя пиджак и соскользнул на пол у кровати. Взял ногу Ибо и поставил себе на колено. Снял с нее ботинок и отбросил, прижал обе ладони к узкой, обтянутой черным носком стопе. — Красивый. Ибо следил, приподнявшись на локтях. От припухших блядских губ было глаз не оторвать, но Сяо Чжань себя заставил, потому что на ногу смотреть тоже хотелось. Он огладил ее, скользнул пальцами выше, под штанину, подцепил край и снял носок. Ибо дышал, молчал, только глаза горели. Сяо Чжань повторил все тоже со второй ногой. Сказал тихо: — Брюки. Ибо понял, приподнял бедра и столкнул с них пояс. Сяо Чжань принял эстафету, спустил брюки ниже колен и отбросил. Кому они нужны, когда у Ибо такая кожа? Белая, нежная, почти без волос, только на голенях немного. Сяо Чжань потрогал их, взъерошил — мягкие. Сжал ладонями колени, помедлил и решительно развел в стороны. Услышал, как Ибо втянул воздух сквозь зубы, но смотрел не в лицо, а на край шелковых трусов. Отсюда, снизу, видны были не только белые ляжки, под которые Сяо Чжань подсунул ладони — невозможно было удержаться, потискал, — но и завитки волос в глубине, складка более темной кожи. Он резко выдохнул, уткнулся лбом в мосластое колено Ибо и признался: — Я так кончу. Сильные руки подхватили его под мышки, подняли его с пола и уложили на кровать, Ибо навис сверху и ловко, не тратясь на любование, содрал с Сяо Чжаня рубашку, а за ней и все остальное. После чего, не сбавляя темпа, оседлал его бедра. Молчал, смотрел из-под ссыпавшихся на лоб волос и был так красив, что Сяо Чжань со стоном протянул ладонь — коснуться щеки, губ, смять их, тронуть горячее и влажное внутри. Ибо, не разрывая взгляда, поймал его руку ртом, всосал сразу три пальца и потер языком. У Сяо Чжаня едва не закатились глаза, член дернулся и шлепнул по животу. — Потерпи, — сказал Ибо, выпуская его мокрую от слюны руку изо рта и направляя ее вниз, к животу. Сяо Чжань с готовностью обжал его горячий, тугой член, размазал скользкое, двинул рукой на пробу, и когда Ибо вздрогнул, запрокинул голову, прошептал мстительно: — Потерпи. Ибо улыбнулся в потолок, подышал и вернул тяжелый, пьяный взгляд к Сяо Чжаню, а потом плюнул себе в ладонь и ей обернул его член. От влажного прикосновения к головке Сяо Чжаня выгнуло, но Ибо, словно всадник, стиснул его бедрами. Улыбаясь, упер руку рядом с плечом Сяо Чжаня, навис над лицом. — Начнем так, — сказал, блестя шальными глазами. — Да? Сяо Чжань ответил движением руки на его члене. Жадно смотрел, как у Ибо поплыл взгляд и старался сам глаза не закрыть. — Смотри на меня, — шептал непослушными губами. Ибо то облизывался, то сжимал зубы, но смотрел. Они поймали ритм, теперь их руки с одинаковым влажным звуком двигались на членах друг друга. Сталкивались, когда Ибо наклонялся ниже, смотрел в глаза, дышал в рот. — Смотри, — стонал Сяо Чжань. Забросил вторую руку на мокрый от пота затылок Ибо, подтянул себя к нему выше, глаза в глаза, весь мир — только они, и начал жестко, в каждый рывок, закручивать руку под головкой члена Ибо. Заразился его дрожью, всхлипнул, успел увидеть, как Ибо запрокидывается, округляет в беззвучном крике рот, и кончил так, что белые брызги долетели до шеи. Лежали мокрые, слипшиеся, дышали и вслепую трогали друг друга ослабшими, медленными пальцами. Не могли остановиться. Кажется, уснули. Потом замерзли. Переползли к печке, грели на ней воду, долго возились с тазиком и тряпками, приводя друг друга в порядок. Смеялись. Совсем заледенели и забрались под одеяло. Тут можно было лежать в обнимку, говорить о разном. — Я учился в Нанкинском университете, а потом мой отец перевел туда бизнес, и вся семья переехала из Лояна, мы купили большой дом… Это была осень тридцать седьмого, — рассказывал Ибо. Он замолчал, и Сяо Чжань не ждал продолжения, без того понимая, о чем он молчит: выжил в Нанкинской резне, попал в Сопротивление. Подробности он не расскажет, так же как Сяо Чжань промолчит о своем обучении в спецподразделении и том, как он в нем оказался. Он смотрел на затвердевшие губы Ибо, его ставшее неподвижным лицо и вспоминал слова, которые выкрикивала обезумевшая жена покончившего с собой чиновника. Теперь Сяо Чжань понимал, почему Ван Ибо так бурно отреагировал на ее обвинения. Он не был потрясен, что его назвали убийцей, его разрывала ярость, которую нельзя было высказать: предавшая свою страну богачка из благополучного, не тронутого японцами района, никогда не видевшая крови и смертей, проводящая дни между ресторанами, магазинами и театрами, с бредовыми идеями про проклятия в голове, посмела обвинять его. И в чем? Что он всех без разбору убивает своей музыкой. — Знаешь японский? — спросил Сяо Чжань, чтобы отвлечь Ибо от тяжелой темы. Тот моргнул, возвращаясь в здесь и сейчас. — И корейский. В груди потеплело от прозвучавшего в его ответе по-мальчишески простодушного хвастовства, должно быть, это отразилось на лице, потому что Ибо смутился и поспешил добавить: — Лагерь охраняли корейцы. А я легко схватываю. Значит, был ещё и лагерь. Говорить о нем Ибо явно не хотел, спросил: — Так почему ты не поёшь? Что ж, всё честно, откровенность за откровенность. — Потому что я пел и много выступал, — признался Сяо Чжань. — Но под другим именем. Ибо заинтересованно перевернулся на живот, подставил кулаки под подбородок. — Здесь? — Нет, в Чунцине. — А в Шанхае ты просто владелец ресторана. Просто очень красивый владелец ресторана. Сяо Чжань фыркнул, толкнул его коленом. — И кто об этом говорит? На кого целыми днями глазеют расфуфыренные девицы? — Не только девицы, — ухмыльнулся Ибо, за что получил ещё и локтем, но не сдался: — Так жечь глазищами они не умеют! — Они много чего не умеют, — прошипел Сяо Чжань, взвился с матраса, сбил Ибо на бок и попытался заломить ему руки, за что немедленно был оплетен всеми конечностями и укушен за ухо. — Не любишь женщин? — в него же, укушенное, прошептал Ибо. — Люблю тебя, — выдохнул Сяо Чжань и зажмурился, прячась Ибо в волосы. Зачем он. Так нельзя. Такие слова обязывают, принуждают к «я тоже», даже если нет, они поводок-удавка, их не следует говорить. Ибо не ответил словами. Он толкнул Сяо Чжаня в грудь, опрокинул на подушки и стал целовать.