пару минут жизни

Мои дни слились в одинаковой рутине. Мой собственный бесконечный цикл. Подъем в шесть; я поставил кофе и принял душ, пока он варился. Налил чашку и отнес ее в ванную. Вытер пар с зеркала, чтобы подстричь бороду. Парень в зеркале выглядел суровым. Мышцы, появившиеся в результате долгих тренировок в гараже, где я таскал тяжести. Хмурый взгляд. Рот – линия губ, которые редко открываются, чтобы говорить. «Крутой парень, а? Ты трус, – усмехнулась Дорис. – Он сравнил тебя с Марком Антонием? Чушь какая». – Он не мое дело, – сказал я. Парень в зеркале зашевелил губами, но я все утро мысленно подсчитывал время. Приготовление кофе: пять минут. Выпить чашку: пять минут. Душ: пять минут. Бритье: пять минут. Все утро какие-то новые действия, пока Феликс находился в своей ловушке сознания. Долбаный кошмар. Не мой, но все равно страшно. Я должен был верить, что Феликс не знает о своей тюрьме. Я видел отчаяние в его глазах, но не мог сказать, с чем оно связано. Он казался достаточно счастливым, пока возился со своими ручками и бумагой, пока писал бесконечные цепочки слов со слабой улыбкой на лице. Кто я такой, чтобы утверждать, будто он страдает? «Никто, – услужливо подсказала Дорис. – Ты никто». Моя смена в санатории началась с поспешного сообщения от Чонина, который велел мне немедленно явиться в комнату мистера Перелло на третьем этаже. Перелло был ветераном Афганистана. От взрыва на дороге железный прут воткнулся ему в глазницу. Перелло был дружелюбным парнем, но его травма иногда вызывала приступы гневной истерии. – Вы не знаете, где я был! – орал он, борясь с объединенными усилиями Хоакина и Чонина. Те вдвоем пытались его удержать, пока дежурная медсестра готовила успокоительное. – Вы не знаете, что я видел! Он высвободил руку и заехал Чонину по лицу. Бедняга отшатнулся, и я быстро его сменил. Быстро и осторожно – Перелло был солдатом, и ярость придавала ему дополнительную силу. Я удерживал его у стены, пока он не навредил себе или кому-либо еще. – Вы не знаете! – кипел мистер Перелло, и его лицо было в нескольких дюймах от моего. Черная повязка закрывала левый глаз. – Вы, придурки, думаете, что все поняли. Но ни хрена не знаете. – Ну же, мистер П., – начал Хоакин. – Успокойтесь… – Нехрен меня успокаивать! Я научу вас уважению. Вы не знаете то, что я знаю. – Вы правы, – отозвался я. – Мы не знаем. Слюна попала мне на челюсть, когда его голова повернулась ко мне. – Закрой рот! – закричал он. – Нехрен мне поддакивать! – Я бы никогда не стал, сэр. – Я видел всякое дерьмо. – Да, – подтвердил я. – Мы даже представить не можем, что вы видели. – Я заслужил уважение, черт возьми, – сказал мистер П., устав бороться. – Я заработал его там, в той проклятой пустыне, которую тебе никогда не придется увидеть. – Так и есть. И мы благодарны вам за это. Мистер Перелло прекратил вырываться, и дежурная медсестра подскочила к нему со шприцем. – Ну вот, мистер П., – сказал Хоакин, укладывая его на кровать. – Теперь вы вздремнете, а когда проснетесь, почувствуете себя намного лучше. Мистер Перелло обмяк, и мы отпустили его. – Вы в порядке, босс? – спросил Хоакин. – В порядке. – Чонин вытер с губ струйку крови. – Просто уже старею. Хоакин хлопнул меня по плечу, когда мы выходили из комнаты. – Ну ты даешь, новобранец. Я уж думал, ты вообще молчун, но ты догадался, что сказать мистеру П. Я пожал плечами. – Я сказал ему правду. Чонин кивнул. – Верно. Ты молодец, Хенджин. Действительно молодец. – Спасибо. Остаток дня я лелеял это «действительно молодец» и хлопок по плечу от Хоакина. Судьба скрывала от меня Феликса, а хлопоты не давали думать о чем-то еще. Работа спорилась. Позже днем я взял швабру и ведро и вошел в комнату отдыха, как раз после того, как Рита увела оттуда Феликса. Та улыбалась. «Потому что она вполне счастлива. Продолжай делать свою работу. Так же, как с мистером Перелло». Напевая «Sweet Child O’Mine», я пошел убирать со стола Феликса. Рита оставила там маркеры и несколько листов бумаги. Я собрал их, чтобы отнести на место. И замер на полпути. Я уже видел рисунки Феликса, но на самом деле не присматривался. А вот сейчас посмотрел. Цепочка слов, о которой я спрашивал Риту, была одной из сотен. Тысяч. Весь рисунок пирамиды под египетским солнцем состоял из них. Убористый почерк, такой же аккуратный, как машинный. Каждая деталь рисунка состояла из слов, раскрашенных маркерами. «Все из цепочек? Невероятно». Я схватил стопку рисунков с полки Феликса. Первый представлял собой еще одну пирамиду в египетской пустыне. И следующий. И следующий. Вся стопка состояла из сюжетов Древнего Египта, некоторые с Клеопатрой в сине-золотом головном уборе и с золотыми браслетами на руках. Некоторые с Марком Антонием во главе флота военных кораблей; его высоко поднятый меч блестел на солнце. Каждое изображение было создано из слов. Цепочек слов. Как картины пуантилистов, только вместо точек буквы. Гробница тень вскоре луна стон вырос посеян одиноко потерян потерян Я развернул страницу под другим углом, чтобы прочитать крошечный скрипт, который изображал черную кошку, греющуюся на солнце. Кот сидел пел жало крыло оса было не должно доверить желание последний вздох ушел ушел ушел Тени, отбрасываемые на песок пустыни, представляли собой море слов, написанных черными чернилами и закрашенных серым. Одна строка бросилась мне в глаза. Темный метка жаворонок ловушка ловушка споткнулся разорванный веревка надежда выдержка петь экран крик крик крик – Вот же черт. Это были не просто цепочки слов. Это были струны боли. И в конце каждого одна и та же тема. Припев в конце куплета Феликса. Повтор, как эхо голоса, кричащего откуда-то из глубины, темноты. Потерян. Ушел. Крик. Мои руки дрожали. Я перебирал недельные кипы рисунков, выбирая наугад все новые цепочки слов. Мое дыхание зачастило. Одна строка напугала меня больше всех. Короткая цепочка слов, что составляла небольшую тень под троном Клеопатры. Любовь жить жизнь нож рядом рвать пророк страх износ где? здесь здесь здесь – Здесь, – прошептал я. – Он здесь. Я не дурак и понимал: доктора наверняка видели его рисунки – но какого ж хрена ничего не сделали? Разве это не доказательство, что он понимает свою ситуацию? «Все здесь. Он знает, что с ним происходит». Мысль упала в сердце, точно камень. – Боже. Вдох. Выдох. – Я схватился за край стула, а за окнами сгущались сумерки. – Он знает. Твою мать, он знает. Это не просто набор слов. Нет. Феликс был там, заперт в своем собственном разуме, годами. Рита вошла в комнату отдыха, на этот раз крепко держа Нэнси Уиллис – еще одну резидентку, что страдала от постоянного головокружения из-за травмы, полученной двадцать лет назад. Рита усадила старуху на стул и принесла ей комплект домино. – Я сейчас вернусь, мисс Уиллис, – сказала Рита, читая мое выражение лица. – Хенджин? Ты бледный как стена. Я хотел было показать рисунки Рите, но остановился. Она их видела. Она тоже работает здесь годами. Гнев горел в моих венах, а значит, заикание вылезло наружу. – Н-ничего. Я в порядке. Она нахмурилась, но мисс Уиллис уронила домино и позвала на помощь. Рита оставила меня, вернулась к подопечной, а мне следовало вновь приступить к работе. Я должен был вынести мусор. Сделать свою работу. Выбросить все рисунки Феликса. Все его мольбы о помощи. Я затолкал рисунки в мешок, но не стал его завязывать. Просто вынул из ведра и закрутил, чтобы донести до бака на улице. «Что ты делаешь?» Я смутно сознавал, что хочу забрать рисунки и… что? Отправить их фото доктору Феликса? Другому врачу? Специалисту получше, кто хоть что-то сделает с тем, что он заперт в пятиминутной петле времени? Снаружи воздух был густым и липким; летнее солнце блестело в ясном голубом небе. У мусорного контейнера рядом со зданием я полез в мешок и схватил три или четыре рисунка Феликса, свернул их в трубочку и сунул в задний карман. Затем связал мешок и бросил в бак. – Что ты забрал, Хенджин? Дерьмо… Крышка бака упала, едва не попав мне по пальцам. С колотящимся сердцем я повернулся к нему спиной, глядя на приближающегося Чонина. – Н-н-ничего. – Жарковато нынче для озноба. – Он склонил голову. – Нервничаешь? Покажи мне это «ничего». «А сейчас ты потеряешь свою работу, придурок». Я вдохнул, выдохнул и отдал ему свернутые рисунки. Чонин развернул бумагу и сунул сигарету в рот. – Любишь искусство? – Нет, сэр. – Не расскажешь, почему решил стянуть рисунки мистера Ли из мусорной корзины? Я выпрямился, скрестил руки. Раз он все равно собирался меня уволить, отчего бы не сказать правду. – Неправильно их выбрасывать. Он кивнул и снова свернул бумаги. – Садись. Я опустил руки и последовал за ним к скамейке, обращенной к западному крылу «Голубого хребта». Сверчки стрекотали и мелькали в высокой траве. Чонин зажег сигарету. – Цепочки слов, верно? Я кивнул. Чонин начал говорить, но тут какое-то движение наверху привлекло наше внимание. Феликс появился в окне своей комнаты. Он не посмотрел вниз, лишь положила руку на стекло и уставилась на лес, горы вдали. – Ты не можешь так на него смотреть, – сказал Чонин. Я вздрогнул и оторвал взгляд от Феликса. – Я не… – И ты ничего не можешь выносить из санатория. Узнай об этом Ли Минхо, на куски бы тебя порвал, без вопросов. – Они явно важные, – тихо сказал я. – Эти цепочки. – Это не твое дело, сынок. Мы уже это обсуждали. Он не такой, как ты или я. Он выглядит красивым. Здоровым. Он много улыбается. Но у него поврежден мозг. Поврежден. Мозг. Я вздрогнул. – Я знаю. – Правда? – Чонин склонил голову. – Ты читаешь его каракули, будто секретный код. Ты смотришь на него, будто есть какая-то надежда. – Надежда?.. – Шанс, что ему станет лучше. – Разве мы не хотим этого для наших пациентов? Чонин прищурился. – Хотим, но я тебе сказал: лучше им не станет. Мистер Ли не поправится. Ни сегодня, ни завтра. Ни через десять лет. Доктора изучили его случай вдоль и поперек. Они видели это. – Он помахал рисунками. – Медицина бессильна. Вес его слов как приговор навис над Феликсом. Ему двадцать три года, других проблем со здоровьем нет. Он может легко дожить до… семидесяти? Восьмидесяти? Еще шестьдесят лет в этом месте? Шестьдесят лет рисунков, знакомств и «сколько уже прошло»? И все это время каким-то образом зная, что она в ловушке без возможности выбраться? Я даже не мог этого представить. – Они ничего не могут сделать? – уточнил я. – Вообще ничего? – У Алтеи Ли один из худших зарегистрированных случаев амнезии в истории, – ответил Чонин. – Если бы можно было что-то сделать, его доктора уже бы это сделали. Я откинулся на скамейке. – Он в ловушке. Чонин мгновение изучал меня, затем затушил сигарету и подобрал окурок. – Осторожнее, сынок. Я вскинул голову и встретился с ним взглядом. – Я бы н-н-никогда… – Никогда не будешь забирать его личные вещи? Он прав. Я веду себя как гребаный сталкер. – Я разбираюсь в людях, – сказал Чонин. – Неплохо умею их читать. Я подозреваю, что ты хороший человек, но это последнее предупреждение. Следи за собой и за своей надеждой. Следи за тем, чтобы не мечтал о выздоровлении мистера Ли как ради него, так и ради себя. Он вручил мне рисунки. – Я так понимаю, ты знаешь, куда их деть? Я кивнул. – Хорошо. Увидимся. Он ушел, и только тогда я позволил рисункам развернуться в моей ладони. «Оставь это его докторам». Они были нейрохирургами и психологами с годами практики и высшим образованием. Я был санитаром с дипломом средней школы. Я встал и направился обратно к баку. Бросил последний взгляд на окно, но Феликса там больше не было. «Его там больше нет». Все больше и больше чувствуя себя сталкером, ущемляющим личную жизнь пациента, я одной рукой поднял тяжелую крышку контейнера. Было почти кощунством бросать изображения такого уровня в мусор, но мне вообще не следовало их забирать. Неправильно. Непрофессионально. Мне повезло, что Чонин меня не уволил. Я вновь повторил свою клятву не лезть в жизнь Ли Феликса больше, чем допустимо санитару. Это было не мое дело. Я запихнул страницы в бак, и тяжелая крышка захлопнулась, прищемив один рисунок. Его угол торчал наружу, светлое пятно на фоне ржавого зеленого металла. Мне в глаза словно чертова пульсирующая сирена бросилась цепочка слов. Прощай ложь плач попытка улететь тайком вздох вверх оклик ад помощь помощь помощь