пару минут жизни

Хоакин оказался прав; Чонин дал мне две ночные смены подряд. Я познакомился с Мэри Флинт, дежурной медсестрой, что работала каждую ночь, – женщиной средних лет с короткими темными волосами и большим носом. Большая часть ее работы заключалась в том, чтобы раздавать ночные дозы лекарств из закрытой аптечки на втором этаже. Как только резиденты засыпали, у Мэри не оставалось каких-либо занятий. Каждый раз, когда я проходил мимо ее поста, она дремала. Меня это устраивало. Никаких разговоров. Первая ночь в «Голубом хребте» была как первая ночь в моем новом доме. Я привыкал к звукам и тишине. Приветствовал одиночество и гарантию, что мне не придется ни с кем общаться. Я бродил по залам точно призрак, слыша лишь шорох своих шагов по линолеуму и звук собственного дыхания. «Не застрянь на горе». «Чувствуешь себя как дома?» Я прыгал из одной приемной семьи в другую всю свою жизнь. Концепция дома не имела для меня никакого значения. Дедушка Джек однажды сказал: «Бери, что есть, и извлекай из этого все, что можешь». Чем я и занимался. После ночных смен мне давали полный выходной день, чтобы восстановиться, прежде чем я вернусь на дневную смену. Я проводил его, спя и бренча на гитаре. Дедушка Джек подарил мне подержанную акустику на одиннадцатый день рождения. Дорис не разрешила шуметь в доме, поэтому я уносил гитару во двор и подбирал песни, которые услышал по радио. Я не знал нотной грамоты, но оказалось, что у меня хороший слух. Теперь, в доме в Бунс-Милл, я положил ее себе на колени, чтобы поиграть песню «Beloved», которую услышал на днях. Вместо этого вышло несколько строк из «Sweet Child O’Mine». Я хлопнул рукой по струнам. – Черт возьми, хватит. Оставь его в покое. Я немного почитал, пытаясь не заснуть и вернуться к нормальному графику. В четыре часа дня я растянулся на маленьком диване в своей гостиной и смотрел «Крепкий орешек» по местному каналу. Фильм прерывался рекламой каждые три минуты, а ругательства все смягчили. Брюс Уиллис, босой и окровавленный, ворвался в комнату. Мои глаза закрылись. Мысли разбежались. Сон утащил меня прочь от шума фильма… Ограждение из рабицы на заднем дворе средней школы Вебстера издавало отчетливый шум, когда в него швыряли тело. Скрежет металла по металлу. Обычно я заходил в школу с парадного входа, но сегодня опаздывал. Дыра в заборе была ближе к небольшому дому, что я делил с Дорис. Я протиснулся внутрь. Тоби Кармайкл уже ждал. Он сильно толкнул меня, и забор загрохотал, когда я отскочил от него, твердые изгибы проволоки впились в мои лопатки. – Почему ты не ходишь в специальную школу как остальные неудачники? – спросил Джун. – Все знают, что ты т-т-тупой. Трое друзей, которых он привел, радостно заулюлюкали и захлопали. Джун снова толкнул меня. – Скажи что-нибудь, Хв-Хв-Хван Ничего не говори, велел я себе. Не давай ему повода. Я был невысоким новичком с тощим от недоедания телом. Джун был наглым старшеклассником и сидел на диете из куриных крылышек и чизбургеров с беконом в «Милс-Плейс», куда все дети ходили после школы. Все, кроме меня. Я снова отлетел в забор, и тот завел свою песню, точно огромный металлический сверчок. Я до чертиков ненавидел этот звук. – Я сказал, скажи что-нибудь. Джун снова бросился на меня, и я увернулся, мои руки сжались в кулаки. – П-п-пошел ты. Все четверо парней остановились, уставились на меня, а затем разразились смехом. – «Пы-пы-пы-пошел ты». Джун схватил меня за воротник моей видавшей виды ветровки. – Если еще раз увижу, что ты смотришь на Лиён, то разобью твою ту-ту-тупую рожу. Я изо всех сил пытался вспомнить, кто же такая Лиён. Должно быть, та красивая девушка, что улыбалась мне, когда я вчера убирал свои вещи в шкафчик. Короткий проблеск солнца в вечно сером небе. – Привет, Хенджин. – сказала она, слегка помахав кончиками пальцев. Я никогда не говорил с ней. Конечно, нет. Я никогда не говорил, ни в классе и уж точно не в коридоре, полном учеников. Никогда не отвечал милым девушкам с дружелюбными улыбками. Наверное, ее кто-то подговорил. Может быть, Джун… – Она не хочет иметь ничего общего с таким тупицей, – проревел он, возвращая меня в реальность. – Ты понял? Ярость горела во мне. Ярость от несправедливости, насмешек, проклятого заикания, что причиняло мне столько страданий. Мои руки сжались в кулаки, и я ударил Джуна в живот. Он со свистом втянул воздух, но не отпустил мою куртку. Его глаза расширились от убийственного гнева. – Ты покойник. Ударь меня, подумал я. Черт, ударь меня. Выбей из меня заикание раз и навсегда. Левый кулак Джуна впечатался в мою челюстью, и боль взорвалась у меня во рту. Я отшатнулся назад и рухнул на землю. Он ткнул в меня пальцем. – Это последнее предупреждение. В следующий раз зубы выбью. Не то чтобы они тебе нужны. Ребята ушли, бросив на прощание еще несколько насмешливых комментариев. Я медленно поднялся на ноги. Потерев ноющую челюсть, собрал свой рюкзак и выпавшие тетради. Я сплюнул комок крови и смотрел, как тот падает на землю. Я представлял, что это мое заикание наконец выпало изо рта, кровавое и мертвое. Оно ушло. Ушло навсегда. Я вдохнул, как меня учила миссис Маррен. Выдох. Вдохни, выдохни, затем позволь словам литься… – М-м-меня з-з-зовут Хен-нджин… Дерьмо. Я бы выругался, но и ругательства бы застряли у меня во рту. Я швырнул рюкзак в изгородь и уставился в землю, тяжело дыша. Затем медленно засыпал комок крови землей, подгребая ее своими поношенными кроссовками. Пытаясь похоронить заикание навсегда… Я проснулся в темном доме с затухающей фантомной болью в челюсти. – Нытик гребаный, – сказал себе я. Заикание я действительно похоронил, пусть и в довольно неглубокой могиле, и никто не должен был знать, как плохо мне когда-то было. Те дни прошли. Часы накапливались между «тогда» и «сейчас» точно кирпичи. Я продолжал копить их до тех пор, пока воспоминания не стали всего лишь плохим сном. Я бы с радостью уничтожил их так, как разум Феликса стирал каждый его момент бодрствования. «Господи, прекрати все мысли сводить к нему». Я накинул свою кожаную куртку и направился в город, решив стереть память старомодным способом – напившись. В небольшом деловом центре города Бунс-Милл я нашел бар под названием «Хейвен». Маленький, темный и с крошечной сценой, где какой-то парень как раз играл на гитаре песню. Листовка на столе гласила, что выступать могут все желающие. Мимолетный образ меня на сцене, с моей гитарой, пришел и ушел. Я чуть не рассмеялся вслух. Я заказал пиво у официанта и стал слушать, как парень исполняет песню кантри для скучающей публики из десятка человек. Официант вернулся еще до того, как я осилил половину бутылки. – Готов к следующей? – Конечно. Он положил руку на мой стол и улыбнулся. Милый. Его темные волосы были собраны в небольшой хвост, а узкая черная футболка обтягивала грудь и пресс. – Я тебя здесь раньше не видел, а я видел всех. – Он повел бедрами. – Я Сохва. – Хенджин. – Новенький в городе, Хенджин? Я кивнул. – Я так и подумал. – Улыбка Сохва стала игривой, и официант наклонился ближе. – Тебе не составить компанию? Я умею встречать гостей. Что он предлагал, было ясно как день. И у меня не было причин отказываться, вот только Бунс-Милл был куда меньше Ричмонда. Я нечасто водил мужчин домой, но когда это делал, то встречался с каждым только на одну ночь. С минимальным словесным взаимодействием. «Мне все равно, заикаешься ли ты, – прошептал Феликс мне на ухо. – Я просто хочу, чтобы ты продолжал со мной говорить». – Нет, спасибо, – сказал я. – У меня все в порядке. Он надулся. – Уверен? Этот город такой маленький и… – Мне еще пива, пожалуйста. – Я поднял свою бутылку. Смущение мелькнуло на его лице, но он быстро замаскировал его сердитым взглядом. – Конечно. Сонхва потопал прочь, виляя своей идеальной задницей, а я смотрел ему вслед и мысленно проклинал себя. Маленький город или нет, у меня давно не было мужчины. И какого хрена я вспомнил о Ли Феликсе? Его память полетела на хрен. Он не способен ни на что, даже на дружбу. «Его мозг сломан. Оставь бедняжку в покое». Но он не оставит в покое меня. Сонхва грохнул мне на стол новое пиво и ушёл. В моем жалком воображении Феликс сидел рядом со мной и слушал музыку, покачиваясь на своем месте. – Музыка – это жизнь, – сказала он, беря меня за руку. Его карие глаза сияли узнаванием. Моя жизнь представляла собой череду часов, которые я перетерпел, а не прожил. Мой свет тусклый и неясный. Но я мог бы позаботиться о Ли Феликсе. Это мне по силам. Я оставил официанту щедрые чаевые и поехал обратно домой лишь слегка навеселе. Рано лег и убедился, что завел будильник. Мне предстояла работа. * * * На следующее утро в столовой Феликс оторвал взгляд от завтрака с яйцами и тостами, когда я помог мистеру Уэббу сесть за столик рядом с ним. – Доброе утро, – сказал он, щурясь на мой бейдж. – Хенджин. – Доброе утро. – Сколько уже прошло? Бан Чан, старший медбрат, присоединился к нам и поставил перед Феликсом чашку апельсинового сока. Мужчина за тридцать, светлые волосы всегда аккуратно подстрижены. – Ты можешь ответить, – проинструктировал он меня, как учитель начальной школы. – Два года, – сказал я. – Прошло два года, мистер Ли. – Два года, – повторил Феликс,– Боже, так долго. Но я сейчас вернулся, и врачи скажут мне, что со мной не так. – Непременно, – заверил Бан Чан с ободряющей улыбкой. – Я Феликс, – сказал он, протягивая руку и представляясь мне в пятый раз. «Хватит считать». – Приятно с вами познакомиться, – сказал я, и слова прозвучали так чертовски неправильно. Феликс посмотрел на свою еду. – Я никогда раньше не ел яичницу-болтунью. Правда? – Нет, мистер Ли, – сказал Чан. – Вы ее любите. Феликс поморщился, размышляя, насколько правдиво это утверждение, и наконец пожал плечами. Он улыбнулся мне. – Ты нависаешь, Хенджин. Садись и поешь яичницу с нами. Бан Чан изогнул бровь, молча передавая, что верный только один ответ. – Я должен вернуться к работе, – сказал я. – Облом, – скис Феликс. – Где ты работаешь? Я посмотрел на Чана. Он покачал головой. Слово «здесь» было запрещено. – Я санитар. Если бы Бог надо мной сжалился, Феликс бы надменно сморщил нос, и я бы смог перестать так сильно его любить. Но нет, он сверкнул этой своей улыбкой. – Круто. Мы еще увидимся? – Д-да. Конечно. «Снова и опять как впервые». * * * «Снова» произошло тем же днем, в комнате отдыха. Феликс сгорбился над рисунком, раскидав маркеры по всему столу и сжимая в руке шариковую ручку. Наверняка опять пишет свои цепочки. Я подметал пол и не поднимал глаз. – Черт. – Феликс сильно тряхнул ручкой, положил ее обратно на бумагу и нахмурился. Встряхнул еще раз – а затем резко замер. Перезагрузка. Его рука задрожала, и он огляделся вокруг. У нас, как обычно, не хватало персонала. Только дежурная медсестра на посту. Я должен был что-то сделать, прежде чем Феликса охватит паника. Я положил метлу и подошел. Чуть не спросил, все ли с ним в порядке, но успел себя остановить. – Привет, – выскочило вместо этого. – Привет, – с облегчением сказал он. – Сколько уже прошло? – Два года, мистер Ли. Он глубоко вздохнул, и дрожащая улыбка коснулась его губ. – Долго меня не было, но врачи скажут, что со мной не так. – Его глаза нашли мою табличку с именем. – Хенджин? Я Ли Феликс. «Шесть, – подумал я. – Прекрати это». – В твоей ручке закончились чернила? – спросил я, перенаправляя внимание, как учил Чонин. Феликс нахмурился и попытался что-то написать. Ручка царапала лист рядом с пирамидой из слов, но ничего не выходило. – Как ты узнал? – Я достану тебе новую. Я подошел к кладовке и открыл дверь. Внутри я дернул цепь, и зажглась лампочка, освещая стойки с головоломками, настольными играми, журналами и старыми книгами. Я нашел пачки бумаги, коробки с шариковыми ручками и маркеры. Все художественные принадлежности, которые имелись у Феликса. – Это оно? Ручки и бумага? Внезапно по задней стенке шкафа промчалась крыса. Присев, я обнаружил в гипсокартоне трещину, сквозь которую пробивался дневной свет. Я сделал мысленную заметку сказать об этом Чонину, затем вытряхнул из коробки шариковую ручку и поспешил обратно к Феликсу. Он все еще пытался что-то написать пустой ручкой. – Вот, пожалуйста, – сказал я. – Спасибо, Хенджин, – поблагодарил он, взяв новую ручку. – Вы чудо. С амнезией или нет, Феликс дружелюбно принимал всех, кого встречал. Такой жизнерадостный. Я бы поспорил на хорошие деньги, что в школе он был невероятно популярным. Красивый, талантливый парень, которого просто не получается не любить. – Хенджин? – Д-да? – Ты пялишься. – Он кокетливо похлопал ресницами. – О чем ты думаешь? – О тебе. – Что-то в его прямоте требовало взамен правды. – Я думал, был ли ты таким же хорошим художником в старшей школе. – Я был египтологом, – сказал он, кивнув на свой рисунок. – Египтологом? – переспросил я. – Не этимологом? Его лицо сморщилось. – Что? – Ой. Н-н-ничего. Рита сказала… – Кто такая Рита? «Дерьмо. Блин. Перенаправь его». – Ты изучал Египет? – спросил я, указывая на рисунок. – Думаю, по всей логике, да. Моя старая работа. – Феликс улыбнулся шире и запрокинул голову, чтобы посмотреть на меня. – Присядь, а? Ты нависаешь. «Теперь и я в его повторах». – Люблю эти все египетские штуки, – продолжил Феликс. – Вся их история напичкана ритуалами, богами, монументами и романтикой. Во всех хороших историях должна быть романтика. Любовь. Без любви – какой в них смысл? – Я в этом не эксперт, – медленно признался я. – Нет? Ты не романтик? Уверен? А как по мне, ты вылитый Марк Антоний. Куча доспехов снаружи, но внутри… – Он поморщился. – Ой. Опять я за свое. У меня нулевой фильтр между головой и языком, если ты еще не заметил. Брат всегда меня осаживает, но я называю вещи своими именами. Жизнь коротка, не так ли? «Очень коротка, Феликс. Всего пять минут». – Ты мало говоришь, Хенджин? – Немного. – Я тебе еще не надоел? – Нет, все хорошо. «Все хорошо. Боже». – Хенджин, Хенджин, Хенджин. – Феликс склонил голову набок. – Это от Хенджин-и, верно? Но тебе больше подходит Джинни. Джинни с добрыми глазами. Ты не против, если я буду звать тебя так? Почему этот простой вопрос разбил мне сердце, я понятия не имел, но казалось, что Феликс выстраивает между нами мостик длиной в годы, вместо нескольких минут. «Будь профессионалом. Вели ей звать тебя Хенджин». – Н-н-нет. Я не против. Феликс наклонился над столом, сострадание смягчило его черты. – У тебя есть заикание, Джинни? Я почти сказал ему, что оно вылезало только тогда, когда я нервничал или злился. Тогда Феликс мог бы спросить, неужели он заставляет меня нервничать. Кокетливо рассмеялся бы, а потом сказал, мол, ему плевать, что я заикаюсь, лишь бы продолжал говорить с ним, и что мое заикание не самая интересная вещь во мне… «Боже, вот я влип». Мне пришло в голову, что я мог бы изменить сценарий. Мог сказать ему что угодно. Мог трахнуться с ним, и через несколько минут он бы все забыл. Мне даже плохо стало от этой мысли. Жестокий человек, хулиган – Тоби – трахнулся бы с ним. Посмеялся бы над его растерянностью и страхом и оправдал себя по той же причине – Феликс ничего бы не помнил. Но я-то помню. «Кто-то должен присматривать за ним». – Я заикаюсь только иногда. В детстве было хуже. – Тебя за это травили? – Да. Его губы скривились. – Долбаные хулиганы. Прости, Джинни. Все такие задиры – просто трусы, которые пытаются скрыть свою слабость, переводя внимание на кого-то другого. – Он посмотрел на меня. – Но тебе, наверное, от этого не легче? – Что было – то было. Прошлого не изменить. – А ты крутой парень. Как Марк Антоний. Стойкий солдат, но твои глаза тебя выдают. Я кашлянул. «Перенаправь его». – Марк Антоний, – повторил я и кивнул на его рисунок. – Он тоже из твоих знаний о Египте? Феликс положил щеку на сложенные руки, словно грелся у огня. – Марк Антоний как раз был романтиком. Они с Клеопатрой любили друг друга. Ради нее он пошел на войну. Умер за нее. Когда ей сказали, что он мертв, она положила руку в корзину со змеями. Можешь себе представить? Любить кого-то настолько сильно, что жить без него не хочешь? – Нет. Не могу. Его взгляд упал на мою руку на столе, и Феликс коснулся шрамов у меня на костяшках. – У них своя история, не так ли? – Он прочертил пальцем одну из тонких линий на моем первом суставе. – Ты тоже сунул руку змеям. Я медленно кивнул, наслаждаясь ощущением его теплой кожи. – Поэтому они и оставили меня в покое. – Правда? – В итоге – да. – Я рад. – Он полностью накрыл мою ладонь своей и крепко сжал. – Я тоже чувствую… что-то. Личное. Минхо был бы в ярости, но я чувствую, что… – Что, Феликс? – Как будто мне надо держаться за этот момент, понимаешь? Или ты… я даже тебя не знаю и все же не хочу прекращать с тобой разговаривать. – Его рука сдавила мою. – Мне все равно, заикаешься ты или нет, но, пожалуйста, продолжай говорить со мной, Джинни. Хорошо? У меня пересохло во рту от невыразимого отчаяния в его глазах. «Боже, он знает, что в ловушке? Не может быть. Невозможно…» – Хорошо, – ответил я. – Я буду говорить с тобой каждый день. Обещаю. Феликс с облегчением вздохнула и выпустил мою руку. – Спасибо. Мне почему-то легче. С последней улыбкой – я так понял, прощальной, – он взял свою ручку и затем замер. «Перезагрузка». Смущение отразилось у него на лице. Он посмотрел на меня и слегка вздрогнул, обнаружив в непосредственной близости крупного мужчину. Я мгновенно откинулся назад, чтобы не вторгаться в его пространство. – Сколько уже прошло? – спросил он. – Два года, – сказал я чуть громче шепота. – Но врачи работают над вашим случаем. – Да, точно. – Он нерешительно улыбнулся и нашел глазами мой бейджик. – Я Ли Феликс. «Семь. Седьмой раз». – Хван Хенджин.– представился я. Он протянул руку. Опять. Я механически взял ее, выдержал очередное сердечное пожатие. Опять. Его пальцы не задержались в моих, а сразу же высвободились, как вы бы поступили с чужим человеком. – Приятно познакомиться, Хван Хенджин. «Блин. Я не могу проходить через это снова». Я поднялся на ноги. – Мне пора на работу. Его лицо погрустнело. – Ой. Облом. Мы еще увидимся? Я мог бы обещать ей, что да, но он не запомнит. В обещаниях не было толку. Я мог сказать ей, что небо падает или меня зовут Авраам Линкольн, и он не ощутит чертовой разницы. Это исчезнет, как и любое другое слово, которое мы когда-либо говорили друг другу. Я исчезал каждый раз, когда он перезагружался, и снова воссоздавался в глазах Феликса. Я мог быть кем угодно, чем угодно. И все же он оставался единственным парнем, с которым я мог быть самим собой. Ужасная ирония происходящего походила на медный привкус во рту. – Конечно, мистер Ли, – сказал я. – Увидимся завтра.