Канцлер

Когда она открыла глаза, то не могла понять, спит ли еще или уже очнулась. За тяжелым забытьем следовало не менее тяжелое пробуждение. Голова кружилась, тело ломило. Черт… Одетта по кусочкам собирала события вчерашнего дня среди рассеянных воспоминаний. Девушка нашарила рукой знакомую холодную поверхность телефона. Он был выключен, так что пришлось подождать минуту, пока загорится экран. Руки с трудом удерживали его навесу. Среди дюжины ненужной рекламы блестело сообщение от Фридриха. Одетта открыла мессенджер. «Guten Abend, Odetta! Heute komme ich nach Berlin. Du brauchst Diener einstellen. Ich kann dir helfen, weil ich schon einige Kandidaten habe. Wart auf mich um zwölf.» Одетта взглянула на часы. Было одиннадцать тридцать. Она встрепенулась. Времени совсем мало! Одетта не стала отвечать, подошла к зеркалу. На нее глядело чуть опухшее водянистое лицо нездорового цвета. Девушка попыталась привести себя в порядок, плеснув на щеки холодной воды. Лицо немного оживилось и покрылось легким румянцем. Одетта вздохнула, достала косметичку. Пальцы не слушались и были мертвенно холодны. Кое-как подведя глаза, Одетта села на диван, замерев в ожидании. Ей была известна исключительная пунктуальность Фридриха, так что он должен был появиться с минуты на минуту. В дверь действительно позвонили. На пороге стоял Фридрих, сжимая в руках изящный букет белых роз. Его красивое лицо и стройная фигура, не тронутая пороками, свойственные многим людям его возраста и положения, казались абсолютно бесстрастными. Однако нижний край резной светлой бумаги с золотистым орнаментом, в которую был завернут душистый букет, совершенно сморщился под беспокойными влажными пальцами. Пару мгновений они молча смотрели друг на друга, глаза Фридриха выдавали, как и руки, его состояние, вместо холода в них отражались нерешительность, отчаянье и смущение… Одетта наконец отошла в сторону, пропуская его. В груди ее была пустота. Стало странно и жутко. Как она могла? Подумать только, ведь они муж и жена, но она ничего не чувствует, НИЧЕГО! Кроме жалости. Да, она теперь жалела это несвоевременное, гордое и в тоже время слабое, потерянное создание, стоявшее перед ней. Она не видела в нем мужчину, если вообще могла в ком-то его видеть, тело и манеры ее были женские, но закостенелый грубый остов рассудка и сердца был намного более мужской, чем у большинства нынешних представителей сильного пола. Поэтому Фридриха она любить не могла. На ум пришёл Тойфлиш. Гадкий, неясный, ускользающий и желанный Тойфлиш. Его она уважала? Любила? Хотя как же глупо задавать себе такие вопросы о человеке, которого знаешь один день! Одетта мотнула головой, отгоняя неприятные мысли. Как ОНА могла влюбиться в кого-то вот так, как легкомысленная девчонка из дешевой мелодрамы?.. Фридрих неловко прошел внутрь. На нем был светло-коричневый пиджак и кремовая лёгкая рубашка, что идеально подходило к мягким цветам его точеного лица. Одетта села на диван рядом с ним, Фридрих огляделся, потом изящным, но слишком быстрым движением вручил ей букет. — С новосельем! — кивнул он скомкано. — Прости за мое вторжение, Одетта, я не получил от тебя вчера ответа. Это немного неловко… Но, надеюсь, ты не в обиде. Вскоре надо будет, к тому же, наверное, возвращаться в Мюнхен… Одетта хмыкнула. — Тебе ни к чему извиняться, — с привычным холодом ответила она. — Ты выглядишь нездорово, Одетта. Тебя здесь все устраивает? — спросил Фридрих, помедлив, не зная, уместно ли это спрашивать. — Да-да, все отлично, спасибо. Наверное, это дорого тебе обошлось. — Что ты, это вовсе не важно… Не нужно… Короче говоря, все хорошо, Одетта. Я как раз хотел поговорить об этом… — Что ты несешь какую-то невнятную пургу? Или… Они помолчали. — Или еще любишь меня? — спросила Одетта с некоторой развязностью. — «Еще»? — переспросил Фридрих. — Я всегда любил и буду любить тебя. Но тебе этого неугодно, и я должен повиноваться. Одетта чуть оторопело глядела на его побледневшее лицо. Она верила, не могла не верить, и жалость в ней стала великим, всепоглощающим, мучительным чувством, забытым еще в детстве, оно подкатило к ее горлу, но она ничего не могла поделать, она не могла любить, она одновременно пре- и призирала Фридриха. Это боролось в ней и душило ее. Она была виновата, но не могла искупить своей вины. — Прости меня, — прошептала она и обняла его за шею так, что он удивленно, краснея, как мальчик, впервые почувствовавший женские чары, проводил по ее худым плечам, пушистым коротким волосам. Одетта немного отстранила его и долго смотрела в светлые ореховые глаза, попытавшись улыбнуться. — Я подумал… Я отдам тебе некоторые мои предприятия, которые мне передал отец, и ты сможешь независимо от меня получать доходы. Там надёжные управляющие, тебе не нужно будет вмешиваться во внутренние дела… Так ты добьешься всего, чего хотела от нашего брака… Одетта кивнула. Ей было отчего-то отвратно отвечать. Фридрих взял ее за руку, чувствуя, что пытается удержать нечто эфемерное, необратимо ускользающее. — Одетта, ты не довольна? Чего еще ты хочешь? Ответь, и мы расстанемся. Я обещаю. После сегодняшнего собеседования я к тебе не приеду. Никогда больше. Я готов принять это решение. Я ненавистен тебе. Одетта продолжала молчать. — Не мучай меня, мне тошно, чем дольше страдание любовью, тем оно невыносимее. Одетта бросилась ему на шею. — Я боюсь, Фридрих. Я боюсь, — прошептала она. — Я тебе доверяю. Он не стал более прикасаться к ней, только молча смотрел, как слеза текла по длинной девичьей шее с несколькими тонкими полосами едва заметных складок… — Фридрих, я вчера была на вечеринке… Мир сошел с ума. Это странно слышать от меня, но я уже обо всем жалею. Я развратница, Фридрих, Бог наплевал на меня, и я боюсь стать одной из этой… мерзости! Фридрих, забери меня отсюда… Давай останемся друзьями. Мне страшно быть совсем одной среди этих бесов. Я поддамся им. Прости меня еще раз. Фридрих съежился на слове «друзьями». — Ты хочешь покаяться? — спросил он, в очередной раз обнаруживая свою набожность в этом слове, которое с самого детства пахло для Одетты холодным камнем церковных гулких стен. — Я не знаю, кто хочет превознести меня: Бог или дьявол. Я не люблю никого из них. Я говорю это тебе, потому что ты представляешься мне надежнее обоих сторон. Давай уедем. Моя мать после смерти моего отца никогда не вышла замуж, хотя, не знаю, может быть, теперь это и не так… Но оставим домыслы. Так вот, я тогда сказала себе, что я найду себе супруга и заставлю его жениться на мне, даже если никогда не испытаю любви, что я соглашусь даже на бесстрастное умеренное удовольствие, на холодное исполнение долга… Я знаю, что сейчас это лишь мимолетное желание, вызванное отторжением, страхом, смешением чувств, удивлением, знаю, что я уже через несколько дней снова стану лукавой грешницей, снова буду презирать тебя с твоей наивностью, чистотой, умом… Но все же, давай хоть пару дней поживем по-человечески. Счастливо, мирно и спокойно. Как я себе обещала когда-то. Давай уедем, а потом… Я не буду давать ложных клятв, знай, я не могу любить так, как любишь ты, но мне хочется отдыха, одного мига радости и покоя перед бурей, хотя бы тени поддержки. Фридрих улыбнулся, но в уголках его больших, немного щенячьих глаз стояли слезы. — Мне нужно поехать в Ахен и, возможно, в некоторые другие города для новой главы исторического труда, — сказал он со сдержанной радостью. — Ты ведь знаешь, что я, в отличие от тебя, решил, так сказать, работать по специальности. Поехали со мной. Сегодня же. А там все станет ясно. Не будем пока загадывать. Одетта кивнула. Телефон Фридриха зазвонил. К дому подходили первые кандидатки на роль прислуги… *** Одетта смотрела и слушала приходивших без интереса. Это были несколько полных, пышущих здоровьем, спелой зрелостью довольно молодых расторопных женщин с русыми волосами, розово-молочным тоном гладкой, немного поросячьей кожи, которые смахивали на тех хозяек кабаков, которые в неизменных белых блузах, ярких затянутых юбках и светлых головных платках на круглых затылках разносили горы из кружек, наполненных терпким золотистым пивом с белой кустистой пеной, легко лавируя между завсегдатаев. Одетта как-то подсознательно гнушалась их жизнерадостности, словоохотливости и в некоторой степени напора. Однако и иммигрантов, и мрачных, замученных жизнью людей она также не терпела, и потому одну наиболее спокойную и выдержанную из подобных искательниц работы все же вынуждена был принять на роль горничной (и по совместительству кухарки). С секретаршами дела обстояли чуть получше. Две нравоучительные тетки были отвергнуты, как, впрочем, и некая белокурая Анетта с нездоровым, как выразились бы встарь, «чахоточным» видом. Но вскоре утвердили фрейлейн Лили. Это была весьма современная, весьма типичная, весьма пустая девушка с черными блестящими волосами, темными блестящими глазами. Таких обыкновенно печатают на обложках каких-нибудь посредственных журналов или снимают в рекламе бытовых товаров. Лили был улыбчива и несколько глуповата. Одетте на это было все равно: главное чтобы не слишком доставала и раздражала взгляд. Лили годилась для своей работы. Для нее комнаты не предусматривалось, поэтому она должна была жить у себя, как обыкновенно, впрочем, это и бывает. Лили была свободна, следовательно, не стоило опасаться быстрей надобности в ее замене по случаю беременности. Эта мысль была рациональна и проста, но Одетта отчего-то на ней затормозила и долго еще не могла задавать никаких вопросов. А хочет ли она сама детей? И захочет ли когда-нибудь? И вообще, нужны ли ей дети, и что она будет с ними делать? Какая-то филогенетическая природа всегда имела в ней вес и порождала некоторые несколько несвойственные подобной девушке идеи. Сейчас это нашептывало ей о наследнике. Не очень понятно было что, как и почему он должен был наследовать, но Одетта не могла просто отказаться от подобных соображений. Традиционные, нарочито горделивые взгляды заставляли ее надменно отвергать всякие современные течения вроде чайлдфри, поэтому размышления Одетты свелись к тому, что ребенок когда-нибудь ей понадобится, но скорее всего один, и к тому же она не сможет любить его и надо будет кому-нибудь сбагрить младенца, чтобы он, конечно, знал о своей великой матери, но не мешал ей повышать уровень своего величия. В результате таких отдалённых и, казалось, несколько, несвоевременных суждений Одетта потеряла счет времени, как часто случалось с ней в детстве вследствие того, что ребёнком она была куда как романтичным и мечтательным, хотя и несколько упорным и отстраненным. Лили ушла, а Фридрих рассеянно, забыв по привычке спросить никому не нужное разрешение, заваривал себе кофе. Одетта встала и подошла к нему. — Когда едем в Ахен? — спросила она, припоминая итоги недавнего откровенного, хотя и с долей наигранности диалога. В словах ее чувствовались по-женски обманчиво покорные нотки. Фридрих с нескрываемой любовью взглянул прямо в ее глубокие лучистые серые радужки глаз. — Выпьем кофе и собираемся! — нежно улыбнулся он…