Канцлер

Одетта взяла с собой только рюкзак, хотя они планировали не возвращаться до следующего четверга. Четыре полных дня, которыми обещало располагать путешествие отдавали той захватывающей радостью ожидания, которая трепещет по венам, заставляя сердце биться на новый приподнятый лад. Девушка не путешествовала со времени своего с Фридрихом медового месяца, проведенного в Египте, Греции и Риме. Раньше она всегда мечтала побывать в тех местах. По Германии она много не ездила, что, впрочем, было довольно странно, ей были посещены разве что Веймар, Лейпциг и Дрезден… Gemäldsgalerie с прекрасным целомудренным образом Сикстинской Мадонны навсегда запечатлелась в ее памяти. Между тем она еще со школьных лет желала путешествовать по Европе, а теперь… Недосуг как-то… Ещё она никогда не была в Париже, хотя говорила по-французски не хуже, чем по-немецки. Ну и по-английски, в принципе, тоже, хотя тут все ясно: туманный Альбион никогда не привлекал ее. Наверное, во Франции хорошо… Одетта прикрыла глаза и попробовала себе представить Париж. Она часто так делала в отрочестве с Германией, являя какие-то прекрасные полусказочные видения… Возможно ли все это теперь, когда путь судьбы обещает быть запутанным и тяжелым? Розовые фантазии рассыпались в прах, хотя в понедельник они должны были прокатиться по романтическому Рейну от Кобленца до Бингена, что могло несколько реанимировать и вдохновить её усталую душу… Подъехали к Bahnhof, оставили такси позади, заспешили в стеклянное здание налегке, как когда-то в детстве на школьных экскурсиях в соседние города, от которых девушку, правда, подташнивало вследствие отвратительной ей архитектуры и в целом культуры, сохраняющей в себе перезрелые черты восточноевропейского варварства. Вспомнилось, как она впервые приехала в Германию. Это было пять лет назад. Ей было тогда всего двадцать… Её привез знакомый ее матери на машине, так как самолеты, сколько она себя помнила, из России в Германию не летали, разве что, быть может, когда она еще не ходила в школу… Чертов Светлицкий и его дурацкая политика, неужели непонятно, что внешние дела так не ведут! Одетта сама удивилась, отчего она на него злиться… Ей что, есть дело до России? Да нет, в душе от этого названия такая же огромная дыра как при ответе на вопрос любит ли она Фридриха… Он, кстати, стоял рядом, они подошли к линиям поездов и ждали свой экспресс. Одетта стала искать ту мысль, на которой она остановилась. Ах, да, она приехала с маминым другом в Мюнхен. Все было странно и ново. Она хорошо говорила на немецком, но все же нужно привыкнуть с утра до вечера слышать только его, изъясняться только на нем… Она освоилась быстро. И познакомилась онлайн с Алексом. Сказали бы ей когда-нибудь в детстве, что именно так она впервые переспит с мужчиной… Но на самом деле она не жалела, Алекс был хорошим другом и вообще, Одетта, тогда ещё Ольга, неплохо так скрашивала этим свое одиночество, пока ей не надоело… Интересно, надоест ли ей когда-нибудь политика? И как она закончит свою карьеру? И побывает ли когда-нибудь еще в России? Знала ли она, приезжая на учёбу, что останется здесь навсегда или почти навсегда? Между тем они сели у окна и поезд заскользил по рельсам вперед, в неизвестную еще даль. Одетта, вновь ощущая утреннюю усталость, легла на плечо Фридриха, чувствуя щекой мягкую поверхность его полосатого шарфа с чередованием толстых кофейных и персиковых линий, и прикрыла глаза, видя сквозь скрещение бликующих радугой ресниц тонкую полоску света в окне, сквозь которое на нее падали закатные лучи солнца розового-золотистого цвета. Фридрих тоже смотрел в прозрачное вымытое стекло на участки леса и деревни, мелькавшие по бокам. Осень медлила вступать в свои права, поэтому все было еще зелено и свежо, небо светлым и высоким куполом нависало над равниной, и все дышало свежим вечерним спокойствием и негой… Через полтора часа они прибыли. Одетта вынуждена была прервать дремоту, охватившую её и выйти вместе с Фридрихом. Станция здесь, в общем, не сильно отличалась от тех, что были в России. Пара вышла на перрон главного вокзала и поспешила выйти в город, чтобы не пересекаться с другими пассажирами и не нарушать атмосферы приятного уединения. До Северного парка было довольно далеко, и они решили вначале поехать в гостиницу, забронированную Фридрихом по дороге, поужинать и только потом, возможно, отправиться на прогулку. Одетта не возражала. На ум пришел отчего-то сюжет «Укрощения строптивой». Смешно! Нет, у нее сегодня просто хорошее настроение, а после вновь будет укрощать она, а не ее. Они пошли пешком, миновав полукруглое массивное здание Bahnhof. На улицах темнело, но архитектурные образы все же массивными призраками выделялись из полутьмы среди беспорядочной переглядки огней. Здесь не было, как и во многих частях Берлина, единого стиля, более современные многоэтажки переходили в приземистые выбеленные дома, а на севере и вовсе виднелись мрачноватые очертания двуглавого собора над Эльбой, где выше по течению находился остров с Культуропарком и дорогой Генриха Гейне, любимого поэта Одетты после Гете и безусловно выигрывавшего в сравнении и с Рильке, и с Фонтане. Между тем они приближались к реке, пока наконец неподалёку от Альташтадта и собора не подошли к ArtHotel Magdeburg, который, хотя обладал только тремя звездами, выглядел весьма эффектно, футуристично и празднично, как огромный причудливый торт. Несмотря на то, что Одетта не любила современное искусство, ей приглянулся аккуратный люксовый номер с видом на Эльбу и угол Dom. Оставив вещи, они выскользнули из номера, Одетта не хотела там оставаться. Она сама, наверное, не могла ответить себе на вопрос почему, может быть, потому что там все было так идеально ярко, чисто, свежо, а сколько она себя помнила в детстве ни внутри, ни снаружи нее так не было… Людей на улицах отчего-то было не много. Не то что в это время в Москве… Москва и Магдебург начинаются на одну и ту же букву, но больше в них нет, кажется, ничего схожего. Две совершенно разных жизни, Ольга и Одетта тоже на одну букву, но это совершенно разные люди… Могла бы она остаться там, работать сейчас, скажем, на кафедре или в каком-нибудь престижном лицее, гимназии? Нет. Потому что частицу «бы» история отвергает. Отвергает потому, что с этим вечным «бы» жизнь стала бы невыносима. Schicksal. Судьба. У тех, других людей, оставшихся в Москве, она совсем другая. Они любят, страдают, плачут, ревнуют, путешествуют в своем, другом, никак не связанном с этим мире. Может быть они даже никогда не увидят Магдебурга, никогда не пройдут по этим самым улицам. Если власти, конечно, не помириться. Одетта посмотрела в небо, где отражалась влажная пыль звезд… Фридрих взял ее руку в свои изящные длинные пальцы и чуть потянул в сторону. Они оказались в кафе, молодой человек говорил что-то официанту — отчего-то на французский манер выглядящему худому мужчине с усами и чуть шепелявым голосом. Одетта не слушала. Она продолжала смотреть на звезды сквозь подсвеченное теплым приятным сиянием окно. Она не хотела ничего есть, но Фридрих уже заказал две Rote Grütze и Baumkuchen. Baumkuchen принесли на редкость большой, классической круглой формы со множеством поджаристых колец. Было не очень понятно, отчего Фридрих заказал только десерты, да еще в такой количестве, ибо одной Rote Grütze для него было бы достаточно, а Одетта и вовсе собиралась отказаться. Она никогда не сидела на диетах, но ела немного, хотя и не отказывая себе ни в чем. Регулярные занятия спорта или просто гимнастика поддерживали ее форму, так что она не стала все же сильно противиться сладкому ужину, ароматно пахнущему песочным тестом, взбитыми сливками и лесными ягодами… Baumkuchen ели вдвоем, невзирая на этикет, всегда строго сдерживающий семейство Фридриха, берущее свое начало, видимо, от каких-то древних светских курфюрстов, а может быть и вообще племенных вождей. Некоторая сомнамбулическая меланхолия, находившая несколько раз за день на Одетту, исчезла. Она смеялась искренне, так что ее несколько непропорционально расположенные зубы на редкость обворожительно поблескивали в томном свете приглушенных ламп. Она подозвала официанта и попросила принести кофе. Все равно она вряд ли сегодня быстро уснет. Дух странствий, задавленный в ее крови, вновь разыгрался, кружа голову. Аромат кофе взбодрил еще больше, Фридрих снова взял в пальцы ее тонкую жилистую кисть и поднес к губам. В кафе было мало людей, но несколько человек, все же присутствовавшие здесь, сдержанно и по-доброму улыбались им. Если бы жизнь всегда могла бы быть такой: беззаботной и счастливой… Без страсти и греха… Супруги встали из-за стола только, кажется, перед самым закрытием. Разговор тек, в принципе, ни о чем, но Одетте и не хотелось переходить на какие-то конкретные темы. Она в последнее время слишком много пережила и перечувствовала. Вспомнилось, как они в России на каждый Новый год собирались за обильным общим столом, делясь впечатлениями и событиями. Хотя до Рождества было еще далеко, Одетте уже было бы что рассказать… Да, их было тогда всего пятеро: она, мать, бабка и две кошки. Старшей мурлыки уже наверное нету живых. Ей было бы восемнадцать… А может быть обе еще живы там, где-то за сотни километров рядом с матерью Одетты, чья истинная дочь давно уже потерялась за своей маской, которая уже не существует, она растворилась, расплавилась, уступая место Одетте Шикзаль. Кстати, почему у нее нет кошек здесь, в Германии? В этой суете она совсем забыла, что у людей бывает что-то кроме карьеры… Негоже начинать новую жизнь, все на свете растеряв и позабыв. Может, стоить купить кошку? Туда, в Берлин. Кухарка будет за ней приглядывать. Станет не так одиноко без Фридриха… Будут ли они еще когда-нибудь так близки, как вовремя этого путешествия? Будет ли он еще когда-нибудь так счастлив?.. Одетта боялась разглядеть ответ на этот вопрос в глубине своей души… Они подошли к отелю. Поднялись по изящной лестнице, на которую молча взирали глухие розовые стены. Фридрих повернул ключ, Одетта задернула шторы. Все было просто и понятно, весь этот ритуал казался древним, неколебимым, родным… Одетта погасила все лампы, и луна, пробивавшаяся сквозь сотни километров чистого небо, жидким размазанным светом наполнила комнату. Фридрих в нерешительности взглянул на Одетту. Она стояла у окна, так что отражённые лучи просвечивали сквозь легкое атласное платье, прикрытое болотно-зеленым стеганым жакетом. Сознание Фридриха находилось в состояние опьянения, что невозможно, конечно, объяснить через материальные вещи, да, в общем, и не требуется. Это сочетание кремового и зелёного порождала в его туманном мозгу бесконечные, неописуемые цепи ассоциаций и аллегорий… Жаль, что он не писатель и может заниматься только историческими трудами, а то это бы ему пригодилось. Одетта медленно стягивала одежду, пока та наконец не упала с легким шелестом на большой, застилающий всю комнату ковер с абстрактными узорами. «Раздевайся», — бросила она Фридриху с улыбчивой, спокойной развязностью и подошла к постели…

* * *

Было еще совсем рано. Служба не началась, и гулкое эхо шагов отражалось в пустом сером пространстве камней. Сквозь высокие окна за резными решетками по бокам нефов светили косые теплые солнечные лучи. Пыль клубилась в потоках юного, еще не окрепшего света, равномерно под наклоном подсвечивавшего с двух сторон дорогу к алтарю. Переход от романики к готике, явленный здесь вследствие тринадцатого века постройки, которая, к тому же, длилась три столетия, больше чувствовался снаружи среди замысловатых деталей шпилей с башенками и скульптурами, которые со стороны деамбулатория сменялись романской тяжеловесностью и немногословностью. Здесь же были только крестовый своды и орган позади… Изящные стрельчатые арки отделяли два боковых нефа, которые как бы вытягивали пространство вместе с трансептом, предавая ему ощущение какой-то необъятности лабиринта, вроде того, что изображён перед западной частью собора… План же здания, в целом, был классическим для своего времени, заканчивающийся апсидой с венцом капелл, которые, однако, можно было лицезреть только снаружи. Одетта прошла к стульям, на которых сидели прихожане и устремила взгляд на резные украшения за распятием. Фридрих между тем ходил вокруг, и шепот его протяжно свистел в холодных стенах. Одетта не решалась нарушить ни мерное его бормотание, ни подавляющую глушь здания, потому она лишь на цыпочках приблизилась к Фридриху и, как любопытный ребенок, заглянула в его исписанный мелкими черными немецкими буквами блокнот. Фридрих не посмотрел на нее, но видно было, что он улыбается. Одетта принялась читать. Фразы были несколько бессвязными, не отточенными острым ножом редакции, но становилось с первых же слов ясно, что это не обычные заметки. Старинный язык Анналов и летописей сквозил в них всей своей ветхой, кажется, вечной витиеватостью. Но Одетта не стала спрашивать. Только читала. Она не знала, сколько они стояли так, Фридрих глядел на клубящуюся пыль и писал всё новые и новые чернильные ряды знаков, а Одетта читала и читала их, не смея оторвать взгляда… Кто-то окликнул их со стороны входа. Фридрих договорился, конечно, заранее обо всем со служителями, но им пора было занимать свои места перед мессой. Их оклики заставили Одетту вздрогнуть. В детстве она всегда точно так же неотрывно листала книжки с картинками. Потом без картинок… Фридрих писал историю, она сочилась из кончика его старомодной ручки, она капала вместе с черными штрихами на бумагу, она лилась с каждым новым начерченным словом, такая, какой ей надлежит быть: неизменная, минувшая, непонятная, странная. Вечная борьба добра и зла, не причины, не следствия, нет, только события, только выхваченные лица, дворцы, войны, даже животные… Одетта верила ей. Потому ли, что она верила Фридриху? Возможно. Но история была выше Фридриха. А Одетта любила все недостижимое, что никогда уже нельзя узнать, исчерпать целиком, ибо течение уносит с собой слишком много деталей, часто невосполнимых, но все же безусловно существовавших, сгинувших в огромной клоаке Леты, но все ещё не дающих покоя сердцам алчущих… Посетили и монастырь Богоматери двенадцатого века. Убранство его было скромным, отдающим аскетизмом в простых, немного грязных светлых тонах, но с белыми выгнутыми сводами. Тяжелые стены из каменных блоков без намека на скульптуру, высокие башни без всяких готических фигур над трансептом, узкий наос, темные перекрытия, мертвенных холод совершенно серой крипты с приземистыми колоннами, на капителях которых было так же гладко и просто, как и на наружных столпах. В капеллах было еще темнее чем, в основном пространстве храма, так что статуи святых действительно существовали как бы в дали от мира сего с его красотами и удовольствиями, повторяя житие своих прототипов. В церкви Святого Себастьяна надолго не задерживались. Здесь было светлее и все казалось просторным, у алтаря видны были золотые и раскрашенные части, балки поблескивали своим ярким свежедеревянным оттенком, на окнах виделись интересные завитки и витражи за алтарной частью. На западе неизменно поблескивали металлические трубы органа, колонны, как огромные леденцы, закручивались ввысь… Одетта была преисполнена светлого благоговения, оно странными невидимыми ручьями затекало в нее, подсвечивая изнутри… Фридрих неизменно писал все дальше и дальше, так что было странно, что его блокнот не кончился уже после Магдебургского собора. Он был тих, спокойно умиротворен, но вместо подъёма его состояние следовало бы назвать некоторой экстатичной меланхолией с долей флегматичности, всегда ему свойственной…