***
Айзава не считает себя злым или склонным к насилию человеком. Возможно, он нетерпелив, его часто раздражает неразумность людей. Но он просто никогда не видел смысла бесполезно злиться. И все же он оказывается здесь, в окружении своих коллег и нескольких полицейских, обдумывая преднамеренное убийство. Его руки дрожат, а глаза чешутся от желания лишить монстра перед ним всякой власти, а затем избить до потери сознания. Это совершенно неразумно — причуда злодея уже подавлена. Он отправится в тюрьму, в этом нет никаких сомнений. А Айззава, скорее всего, только навлечет на себя неприятности. И все же. Он все еще думает о том, чтобы свернуть этому человеку шею, несколько раз ударить его головой о стол, бить снова и снова, пока от него ничего не останется… — Хирота Масаджи, — раздается голос председателя. Злодей ухмыляется. — Здесь! Вы должны простить меня, я бы поднял руку, если бы мог. — Вы признали себя виновным в очень серьезном преступлении, — говорит Полночь, ее голос острее, чем любой кнут или нож, которые у нее когда-либо были. — Я бы не советовала проявлять легкомыслие в такой ситуации. — Прошу прощения, — говорит Хирота, откидываясь назад настолько, насколько позволяют его ремни. — У меня сложилось впечатление, что я снова в школе, где все учителя в сборе. Я просто пытался следовать протоколу. Пальцы Айзавы дергаются. Когда он получил предупреждение Токоями о том, что Бакуго не отвечает на сообщения после того, как отправился за злодеем, то попытался подавить инстинктивную панику. Даже если учесть все то, через что прошли его ученики, все равно было гораздо более вероятно, что Бакуго просто не ответил на сообщение, чем обязательно что-то плохое. А потом ему позвонили… — Вам нужно подкрепление? — спросил Айзава, сняв трубку на первом же гудке. Последовала пауза, и на мгновение он был почти уверен, что ответит не Токоями. Но затем его ученик сказал: «Я… я не уверен», — и, судя по голосу, он действительно был в сомнениях. — Там был злодей, — продолжил Токоями, и Айзава отметил использование прошедшего времени. — Мы задержали его. Мы… мы связались с властями, и полагаем, что он будет взят под стражу без дальнейших проблем, но… — Токоями, — резко произнес Айзава приказным тоном, — дай мне полный отчет. Однако нерешительность по-прежнему оставалась, как будто Токоями все еще решал, что ему следует сказать. — Для Бакуго вызвали скорую помощь. У Айзавы перехватило дыхание. — Мы… не считаем, что его травмы опасны для жизни, — сказал ученик, — но они серьезны. Айзава не стал настаивать дальше и дал простые инструкции, прежде чем направиться к месту, указанному Токоями. Когда он прибыл, Бакуго уже увезли, как и злодея, а четырех его учеников — Токоями, Киришиму, Яойорозу и (конечно же) Мидорию допрашивал офицер. — Господин Айзава, — сказал Мидория, вскакивая на ноги, с облегчением и едва не расплакавшись (впрочем, такое случалось не так уж редко). — Что случилось? — требовательно спросил Айзава, переводя взгляд с учеников на офицера. Тот казался неуверенным. — Я не имею права разглашать конфиденциальную информацию по делу… — Пожалуйста, — промолвила Яойорозу. — Мы бы хотели, чтобы он присутствовал при даче показаний. Офицер переводил между ними взгляд. — Вы их учитель? — Да, — нетерпеливо ответил Айзава. Мужчина кивнул. — Учитывая вашу опеку над ними, полагаю, я могу это позволить. — Хорошо. Теперь кто-нибудь скажет мне, что, черт возьми, происходит, — сказал Айзава, глядя на своих четырех учеников. Но все они были необычно молчаливы. Киришима смотрел прямо перед собой, его глаза были пустыми и в то же время наполненные болью. Только тогда Айзава заметил кровь, залившую его лицо. Мидория выглядел ненамного лучше — он был более собранным, но его глаза были широко раскрыты и полны ужаса, он явно был потрясен. Яойорозу и Токоями были менее очевидны, но в выражениях их лиц тоже было что-то затаенное. Айзава провел последние двадцать минут, стараясь не поддаваться панике, тщательно перебирая все возможные значения скудного отчета Токоями. «Тяжело ранен, но его раны не представляют угрозы для жизни». Это может означать что угодно: наиболее вероятной будет травма, которую можно вовремя исцелить. Но если бы это было так, Токоями не был бы так нерешителен. Он не из тех, кто испытывает трудности со словами. И Айзава не мог остановить предположения, громоздящиеся друг на друга. Неужели кто-то пытался навсегда разорвать его связь с его причудой? Пытал его? Какая-то иррациональная часть разума задается вопросом, был ли в этот раз Бакуго слишком болтлив со злодеем, и в итоге остался без языка. Однако ни одно из объяснений не кажется правильным. Он просто… ему нужно знать… Наконец-то офицер ответил ему. Слово «изнасилование» эхом отдается в голове Айзавы даже спустя несколько часов. Каждую секунду, что он находится в этой комнате, он остро осознает, что дышит тем же воздухом, что и насильник Бакуго Кацуки. — Мистер Хирота, — говорит председатель, слегка раздраженный тем, что его прерывают, — вы обвиняетесь в изнасиловании несовершеннолетнего и нанесении ему телесных повреждений сексуального характера. Вы признали себя виновным по всем обвинениям. Ваши преступления будут рассмотрены в присутствии судьи, и вам будет вынесен соответствующий приговор. Вы понимаете, в каком положении находитесь? — Это та речь, которую мне придется слышать каждый раз, когда кто-то захочет поговорить со мной? — спрашивает Хирота. — По-моему, это пустая трата драгоценного времени. Председатель игнорирует его. — Представители школы Юэй хотят расспросить вас о ваших действиях. Меня попросили выступить посредником. Вы понимаете, что все, что вы здесь скажете, может быть использовано в суде? Айзава представляет, что если бы злодей мог это сделать, он бы просто махнул рукой на председателя. — Да, да, просто позволь им задать свои вопросы. Председатель глубоко вздыхает через нос, после чего кивает Полночи. Она едва обращает внимание на посредника, вместо этого сразу переходя к следующему: — Мы хотим знать, почему ты выбрал своей целью Бакуго Кацуки? — Хмм? — Хирота приподнимает бровь. — Выбрал целью? Думаю, вы неправильно поняли — это он преследовал меня. Обычно я стараюсь избегать героев — стажеров или любых других. Взгляд Полночи сужается. — Ты знал, кто он такой. Как вывести его из строя. Твои… действия свидетельствуют о том, что у тебя есть личная неприязнь и четкая цель. Хирота по-прежнему выглядит невозмутимым. — Если вы думаете, что я не знал бы, кем он был, после того, как вы, придурки, распространили его лицо и лицо каждого ребенка-героя в этом поколении по экранам телевизоров повсюду, тогда вы должны простить меня за эти слова, но вы глупее, чем я думал. Кроме того, даже если бы я не помнил его по фестивалю и инциденту в Камино, злодеи все равно болтают о нем. Он интересный парень, я спрашивал о нем. Но на этом все. У меня есть дела поважнее, чем зацикливаться на сопляке, — на лице злодея появляется настораживающая улыбка. — В этом не было ничего преднамеренного, я просто действовал по ситуации. Что-то более мрачное окрашивает лицо Полночи, и Айзава предполагает, что, возможно, он не единственный, кто хотел бы, чтобы вокруг было не так много свидетелей. — Ты ожидаешь, что мы просто примем… — Вряд ли, — легко отвечает Хирота. — Но боюсь, что так или иначе вам придется смириться. Это не было частью какого-то грандиозного плана. Парень просто пошел не за тем человеком и затеял не ту драку. Он наклоняет голову, и его серо-голубые глаза сверкают в ярком освещении комнаты. — Вы спрашиваете, потому что хотите знать, не грозит ли вашей школе новая опасность, верно? Может быть, кто-то еще планирует украсть маленького Кацуки или кого-нибудь еще прямо у вас из-под носа? Полночь сжимает челюсти, ее губы растягиваются в нехарактерном для нее оскале. — Вам не о чем беспокоиться насчет меня, — продолжает Хирота, все еще ухмыляясь им. — Но, если вы действительно хотите знать, кто подвергает опасности ваших бедных маленьких героев, я мог бы порекомендовать вам хорошенько заглянуть внутрь стен. Айзава чувствует, как у него перехватывает дыхание, он видит, как Полночь, Хизаши и Секиджиро напряглись рядом с ним. Было ли это… знал ли злодей о возможности предателя? — Вы выбрасываете их в мир, как маленьких рыбешек, насаженных на крючок. С вашими фестивалями, освещением в прессе и саморекламой, — Хирота наклоняется вперед, упираясь в стол, — вы не должны так удивляться, когда акулы решат откусить кусочек, — он щелкает зубами для пущей убедительности. Эмоции в комнате осязаемы — мгновенное облегчение, затем удивление, а после гнев и возмущение. — Ты хочешь сказать, — рычит Секиджиро, — что это мы подвергаем опасности наших учеников? Хирота пожимает плечами. — Конечно. Вы так озабочены тем, чтобы привлечь к ним всеобщее внимание, что вам все равно на то, что вы подвергаете их опасности. Вы могли бы просто сосредоточиться на том, чтобы научить их сражаться, но нет. Вам нужно внимание. Неважно, как они преуспеют. — А теперь послушай сюда… — начинает Секиджиро, делая шаг вперед. — Шигараки не стал бы возиться с ним, если бы не спортивный фестиваль, — говорит Хирота. — И я никогда не узнал бы о нем, если бы не это. Даже если бы я не был знаком с другими злодеями, это было во всех новостях. Вы ни разу не подумали, что, может быть, просто может быть, за этим наблюдали не только гражданские лица? Айзава видит, как Секиджиро трясет от ярости. Но в комнате царит тишина. Наступает долгая, тягучая пауза, прежде чем Хирота просто пожимает плечами, откидываясь на спинку стула. — На этом все? Полночь свирепо смотрит на него. — Потому что, если мы закончили, я бы хотел… — Почему ты это сделал? Голос Айзавы прорезает повисшее в воздухе напряжение, низкий и резкий. Все в комнате удивленно поворачиваются к нему. Даже Хирота, кажется, немного сбит с толку его внезапным вмешательством, и мгновение рассматривает его с задумчивым выражением. Но затем по его лицу вновь расплывается та самая, сверкающая, как у акулы, улыбка. — Почему? — спрашивает он с недоверчивым смехом. — Потому что хотел. Почему же еще? Айзава знает, что дрожит, но ему все равно, поскольку он продолжает свирепо смотреть на злодея. — Ты насмехался над нами все это время, — произносит Айзава. Он пытается говорить ровным, стойким голосом, но не в силах сдержать шипение, сквозящего в его словах. — Ты не производишь впечатление человека, который делает что-то подобное просто чтобы сексуально развлечься. Краем глаза он видит, как Секиджиро вздрагивает. — Я сказал, что хотел, — говорит Хирота, но это звучит почти как злорадство, — а не то, что сделал это, потому что хотел просто потрахаться. Не поймите меня неправильно, это приятный бонус. Но я мог бы сделать это где угодно. Айзава изо всех сил пытается контролировать кровь, бегущую по его венам, побуждающую его крушить, рвать, ломать… — Тогда почему? — выдавливает он сквозь зубы. — Я думал, что это очевидно, — отвечает Хирота. — Я сделал это, потому что хотел сломать его. Айзаве кажется, что из комнаты выкачали весь воздух. — Потому что я хотел научить его и всех этих маленьких героев, которых вы припрятали, сосущих ваши соски, что тренировка, причуды и гордость не дают им силы в реальном мире. Его легкие не двигаются должным образом. Они расширяются слишком медленно, сжимаются слишком быстро. Хирота продолжает, теперь уже без подсказок, явно наслаждаясь возможностью втянуть их в свою извращенную точку зрения. — Секс — это сила. Самый честный и первобытный вид власти, который только существует. Герои забывают об этом. Вы думаете, что быть пойманным и трахнутым — это за гранью возможного, что это не может случиться с такими могущественными людьми, как вы, — Хирота произносит это как шахматист, объявляющий «шах и мат». — Но причуды и статус ничего не значат, когда вас заставляют пасть или обхватить ртом член. Вот как получают власть. У Айзавы звенит в ушах, и все, кроме голоса Хироты, звучит слишком приглушенно, слишком далеко. Глаза злодея впились в него, и зрение Айзавы сужается до ужасного серого цвета. — Кацуки было очень больно усвоить этот урок, — говорит Хирота. — Мне понравилось наблюдать за этим. Понравилось, что это сделал именно я — лишил его силы и трахнул до чертиков… Айзава даже не замечает, что двинулся с места, пока не слышит хруст. Голова преступника ударилась о металлический стол. Звук приводит его в себя, и он немедленно отпускает волосы Хироты. Но Секиджиро и Хизаши с криками уже нагоняют его вместе с Полночью и председателем оттаскивая прочь. Хирота стонет, поднося одну из своих закованных в наручники рук к лицу, и смотрит на кровь, капающую ему на руку. Затем он запрокидывает голову и смеется. Раскаты смеха злодея, истеричного и безумного, усиливают какофонию комнаты, он снова поднимает взгляд на Айзаву, не обращая внимания на то, что кровь стекает из его носа в рот, окрашивая зубы. — Знаешь, это было прекрасно! — Хирота кричит, перекрывая шум, когда Айзаву утаскивают прочь. — Я вырвал у этого ребенка его нелепую гордость, затолкал обратно в глотку и наблюдал, как он давится ею! Айзава рычит и отталкивает своих коллег, сверкая глазами и активируя причуду, однако это лишь слегка ослабляет силу Секиджиро. — Я бы сделал это снова! — кричит Хирота, повышая голос все громче. — Я бы трахнул его или любого другого твоего сопляка в любой день недели, просто чтобы сломать их снова, и снова, и снова… Айзаву выталкивают за дверь, но Хирота все еще не закончил, нанося последний удар. — Знаешь, он был потрясающ! — злодей вытягивает шею, его улыбка слишком широка, слишком безумна. — Изнывал на моем члене, пока я заставлял его кричать! Дверь в комнату для допросов захлопывается, и голос Хироты остается за толстыми бетонными стенами. Напряжение отпускает тело Айзавы, и он оседает между двумя коллегами, тяжело дыша. Его глаза по-прежнему прикованы к двери, он едва осмеливается моргнуть. Его глаза горят. Он использует свою причуду? Он не может сказать. В коридоре слышно только его и чужое неровное дыхание. Наконец, Хизаши говорит: — Это было глупо, Шота. Айзава опускает глаза, волосы падают ему на лицо и заслоняют зрение, пока он пытается восстановить дыхание и хоть какую-то рациональную форму мышления. Дерьмо. Черт, черт, черт… — Ты напал на преступника, — говорит Секиджиро суровым голосом. — Они могут предъявить обвинение за это… — Я знаю, — огрызается Айзава и, наконец, вырывает руки из хватки коллег. Они легко отпускают его. — Я знаю, ладно? — Тогда о чем ты думал… — Ни о чем, — говорит Айзава, прерывая Секиджиро. — Я просто… не думал. Хизаши пристально смотрит на него, но Айзава не может понять, о чем тот думает сквозь его нелепые очки. — Кан, — говорит Хизаши, поворачиваясь к про-герою, — я позабочусь о нем. Тебе, наверное, стоит пойти и помочь Полночи уладить все дела. Секиджиро переводит взгляд с одного на другого, прежде чем кивнуть. —Хорошо. Айзаву снова хватают за локоть и оттаскивают в сторону, а Кан поворачивается обратно к двери. — Я не собираюсь делать глупостей, — вздыхает Айзава следуя за Хизаши. — Ты уже это сделал, — говорит тот напряженным голосом. Айзава морщится. Они правы. Он знает, что это так. Ему стыдно, что он вот так потерял контроль над собой. Он не хотел этого, но… Оправданий никаких не было. Он читал лекции своим ученикам и коллегам об отсутствии у них рациональности. А потом он идет и делает что-то настолько совершенно неразумное, что просто… И самое худшее в том, что он не жалеет об этом. Хизаши останавливается после того, как они заворачивают за угол. Однако он не отпускает руку друга, вместо этого поворачиваясь и снова смотря на него сверху вниз сквозь чертовы очки. Айзава встречает его непоколебимый взгляд. Он заслуживает осуждения Хизаши. Обладатель громкого голоса наконец отводит взгляд. — Ты в порядке? Айзава хмурится, застигнутый врасплох неожиданным вопросом. — Что? Хизаши со вздохом разжимает хватку, снимает очки с лица и трет следы, оставшиеся на переносице, крепко зажмуривая глаза. — Послушай, то, что ты сделал, было… это было глупо, ладно? Мы оба это знаем. Но… — Хизаши слегка качает головой и встречает пристальный взгляд Айзавы искренними, обеспокоенными зелеными глазами. — То, что он там говорил. О Бакуго… твоих учениках. Я знаю, это было тяжело слышать. Так что, — он указывает на Айзаву, — ты в порядке? Айзава молчит, обдумывая вопрос. Формально с ним все в порядке. Это не на него напали. Он не пострадал. Все, что он сделал, это позволил бреду сумасшедшего вывести его из себя. Это было его ошибкой. Но… это не делает боль в груди, затуманивающую голову, менее реальной. — Я… не знаю, — честно отвечает Айзава. — Я не знаю. Выражение лица Хизаши печальное, но он стойко держится. — Даже если так, ты должен взять себя в руки. Не только ради имиджа Юэй или даже себя самого. Но ради своих учеников. Ты будешь им нужен. Ты не можешь рисковать своим положением. Айзава вздыхает. — Я знаю, Хизаши. Я… буду иметь это в виду. Этого больше не повторится. И это так. Даже если для этого ему придется полностью избежать участия над судебным процессом Хироты. Кроме того, все так, как сказал Хизаши — он нужен своим ученикам. Сейчас, пожалуй, больше, чем когда-либо.***
— Интересно, — размышляет Сталь, возвышаясь над Бакуго и разглядывая дело своих рук, — я буду у тебя первым? — Заткнись… мать твою, — удается выдавить Бакуго тяжело дыша. — Ты не производишь впечатления человека, который легкомысленен с этим, — продолжает Сталь, игнорируя его. — Но опять же, в наши дни кажется, что дети теряют девственность все раньше и раньше. Хотя откуда мне знать? Пальцы Бакуго дергаются, сильнее напрягаясь в ловушке. Он предполагал, что Сталь будет быстрым и жестоким, как только его намерения раскрылись поцелуем. Но ему следовало бы догадаться. Злодей с самого начала пытался оттянуть время, как только мог. Поэтому он не торопится разрушать гордость Бакугу, а медленно унижает его по частям, по кровавым, отвратительным кусочкам. Бакуго брыкался, рычал и пинался, пока Сталь не слишком тщательно кромсал его униформу, сдирая ткань с кожи, но все безрезультатно. Его тело усеяно синяками, царапинами, засосами и следами укусов (самый худший из которых находится на шее). Боль и усилия только привели к тому, что он дрожал и был измотан, но он должен был попытаться что-то сделать. Потому что, черт возьми, Бакуго точно знает, куда Сталь планирует это завести, и это ужасает, и нет, он не делал этого раньше. Что на самом деле не так уж много значит. Бакуго никогда особо не интересовался такими понятиями, как девственность, его почти не заботило, будет ли у него когда-то секс или нет. Он не берег себя для кого-то или чего-то, это было глупо. Ему просто… было все равно. Раньше у него даже никогда не возникало желание заняться сексом. Он решил, что не станет над этим заморачиваться. И если рассуждать логически, Бакуго понимает, что даже если бы это не был его первый раз, то, что делает Сталь, не стало бы менее отвратительным. Но он все равно чувствует себя ужасно от мысли никогда не вернуть это. О том, что ему никогда не придется выбирать, с кем он сделает это в первый раз. Блять, даже что-то такое простое, как поцелуй… И какая-то часть его, какая-то часть, за которую он слишком цепляется, которая звучит слишком юно и напугано, кричит, что это невозможно. Что этого не случится. Что кто-нибудь, кто угодно, найдет его прежде, чем это зайдет дальше. До… До чего? До того, как все станет хуже? Как будто сейчас лучше? Это глупая мысль. Но детский, отчаянный голос не обращает внимания на логику и просто продолжает кричать, чтобы его нашли прежде, чем Сталь сделает что-нибудь похуже. И сам факт существования этого голоса, кричащего о спасении, бесит Бакуго. Он не должен нуждаться в спасении. Только не снова. Не после всего. Ему кажется, что он задыхается от собственной гордости, а также желчи. Черт, как далеко еще до спасения? Как давно он здесь? Кажется, что прошли часы. Часы, проведенным раздетым и беспомощным, прижатым к холодному, твердому полу. Он уязвим и унижен, лежит здесь, на глазах у злодея. Черт возьми, Бакуго должен быть героем. Лучшим героем. И все же он здесь. Во власти сумасшедшего, который хочет его изнасиловать. У Бакуго больше нет возможности думать об этом, потому что Сталь внезапно снова оказывается на нем сверху, усаживаясь поверх его бедер, прижимая вниз. — Что ж, — говорит он со своей приводящей в бешенство ухмылкой, — если это впервые, то мне лучше произвести впечатление, а? И прежде чем у Бакуго успевает наброситься на него, на нем оказываются руки, обжигающие его, поглощающие, и его мир сужается до прикосновения Стали. Одна рука сжимает один из его сосков, на мгновение отвлекая его, прежде чем другая внезапно хватает его за гениталии, грубо и безжалостно, и скручивает. Крик боли вырывается из горла Бакуго, его спина выгибается дугой. Затем так же быстро, как появилась, боль прекращается. А потом все становится намного, намного хуже. Хватка Стали на его члене ослабевает, и ему кажется, что руки обжигают его, потому что ему так холодно, слишком холодно, вплоть до суставов. Другая рука, наконец, отпускает его теперь пульсирующий болью сосок и движется дальше вниз, и Бакуго вздрагивает, когда она сжимает его яички. Он кричит, выкрикивает мат и всякую чепуху, пытаясь безрезультатно отбиться. А затем ужасное, неестественное жжение возникает внутри него, спускается по груди и собирается в паху, и Бакуго чувствует, как его глаза начинают слезиться от унижения. Кажется, что сердце пытается провалиться внутрь, создать черную дыру, которая поглотит все вокруг. Он не хочет этого, он не хочет, он не хочет, он не хочет… Палец прижимается к его головке, и стон пытается вырваться из его горла, нет, нет, нет, нет, нет… Сдавленный стон превращается в крик боли, когда коготь внезапно рассекает кожу, раня его в одном из самых интимных мест. Он задыхается и трясется от ужасной смеси боли и удовольствия, глаза слезятся, но он не доставит этому ублюдку удовольствия видеть, как он плачет, он не позволит. Ему резко засовывают в рот три пальца. Инстинкт Бакуго — укусить их. Заставить Сталь кровоточить. Заставить его заплатить, заплатить, заплатить… Зубы встречают металлические щитки. Блять. — Попробуй еще раз, — говорит Сталь как всегда спокойно, — и я выполню свою угрозу отпилить тебе руки. К черту последствия. Бакуго может только свирепо смотреть на злодея и давиться, когда пальцы касаются внутренней части рта, тщательно исследуя жар его языка. Рот Стали снова начинает кусать, посасывать и облизывать теперь уже изодранную грудь Бакуго. Все эти ощущения слишком сильны, чтобы тело Бакуго могло за ними угнаться. Все меняется от удовольствия к боли и обратно, и Бакуго тяжело, ему кажется, что его предает собственное проклятое тело, когда Сталь медленно доводит его до эрекции. Он хочет, чтобы это прекратилось, прекратилось, прекратилось… И на секунду это происходит. Сталь отпускает его пенис, и на мгновение Бакуго думает, что на этом все закончится. Затем палец бесцеремонно засовывают ему в задницу, и Бакуго рычит от неожиданного вторжения, когда тепло, слишком горячее, слишком обжигающее на его слишком холодной коже пробегает вверх по позвоночнику. Бакуго бьется, пытаясь вырваться из ограничителей, освободиться, освободиться… Слюна стекает по лицу от засунутых в рот пальцев. Сталь только забавляется, надавливая еще сильнее, наслаждаясь толчками и звуками, которые издает Бакуго, когда он сгибает и шевелит пальцем. — Вау, — усмехается Сталь, — теперь ясно, что ты никогда не делал этого раньше. Бакуго хочет зарычать, хочет закричать, но все, что выходит, это жалкий, приглушенный скулеж. Черт, он так сильно хочет, чтобы это прекратилось. А потом добавляется еще один палец, и он горит, черт возьми, он горит, Бакуго чувствует плоть пальцев Стали, которые тянутся и трутся о его внутренние стенки, и это больно, это неправильно, неправильно, НЕПРАВИЛЬНО… Его медленно и уверенно растягивают пальцы злодея, Бакуго чувствует, как что-то гнилое и тяжелое оседает у него в животе. Его трахают. Он… этот психопат насилует его, и он ничего не может с этим сделать. Его зрение затуманивается, но, черт возьми, он не будет плакать из-за этого ублюдка, не будет. Он в ловушке, воздух кажется слишком плотным. Бакуго давится пальцами во рту и пытается вывернуться из тех, что у него в заднице, и… Внезапно пальцы Стали натыкаются на что-то внутри него, и Бакуго весь напрягается, а из горла вырывается низкий стон. Нет, нет, нет, нет, это не… это неправильно, он этого не хочет. Не хочет, не хочет. Почему… он не хочет… Сталь откидывает голову назад, его глаза полуприкрыты, когда он сам издает стон. — Черт, это потрясающе, — выдыхает он. А Бакуго… стыд заставляет его лучше понять свое тело — его живот и грудь горят от унижения, но все остальное холодное, слишком холодное… Пальцы трахают его, снова и снова находя простату, и Бакуго не может сдержать себя, поскольку его пах горит почти болезненно, приближая его все ближе и ближе к тому, чего Бакуго не хочет. Его спина выгибается, отрываясь от земли, и он продолжает брыкаться и корчиться, надеясь вырваться, и… Наступивший оргазм болезненный. Мучительный. Обжигающий. И Бакуго дрожит, обессиленный, изможденный… Сталь смеется. — Ну разве ты не прелесть? Наслаждаешься? Он вынимает пальцы из задницы Бакуго, и тот не может сопротивляться дрожи, сотрясающей его тело. Бакуго пытается сглотнуть с пальцами во рту, но дается нелегко. Это ужасно. Его тошнит, он хочет избавиться от каждого грязного прикосновения, разъедающего его внутренности. Бакуго чувствует себя преданным собственным телом. Нечистый в таком смысле, который он не знает, как исправить. Сталь смеется и медленно убирает пальцы ото рта. Бакуго тут же отшатывается назад, подальше от чужой конечности. Но злодей не дает ему даже небольшой передышки, проводя пальцами по остаткам оргазма Бакуго, а затем быстрым движением скручивая перевозбужденный пенис, от которого Бакуго вскрикивает от боли, засовывает пальцы обратно в рот юного героя, заставляя того попробовать себя на вкус. Бакуго задыхается от вкуса и ощущений, унижение отпечатывается на его лице. Это отвратительно. Развратно. Унизительно. Бакуго отказывается рыдать.***
Бакуго Мицуки — женщина достаточно сознательная, чтобы признать свое нетерпение. И обычно, в большинстве случаев, она делает все возможное, чтобы стиснуть зубы и поговорить с бедным и перегруженным работой персоналом больницы с долей человеческой порядочности. Сегодня не тот случай. — Где. Черт возьми. Мой сын, — требует Мицуки, перегнувшись через стойку перед лицом скучающего администратора. — Доктор скоро подойдет к вам, — повторяет мужчина таким же ровным тоном, как и прежде. — Пожалуйста, присядьте, мэм, пока я не позвал охрану. — Дорогая, — говорит Масару мягким голосом, кладя руку ей на локоть и пытаясь осторожно увести, — давай просто присядем и… — Вы сказали, что ему лучше, — говорит Мицуки, стряхивая руку мужа. — Мы его родители. Если есть какая-то причина, по которой мы не можем его видеть, то, по крайней мере, мы заслуживаем знать почему… — Я не имею права разглашать конфиденциальную информацию, — бурчит администратор, щелкая мышью за компьютером. — Доктор обсудит с вами все детали. В горле Мицуки нарастает рычание, и она почти готова схватить этого человека за рубашку и ударить его об стол. К черту охрану! Но Масару берет ее за плечи, крепче, чем раньше, и медленно оттаскивает в сторону. Он натянуто улыбается администратору. — Спасибо, мы будем ждать здесь. Мицуки бросает на него взгляд, но он просто поворачивается к ней и шепчет: — пожалуйста, милая, не здесь, хорошо? Злость ничего не решит. Мицуки хмурится, но не протестует, позволяя мужу подвести ее к стулу. — Что, если на этот раз он действительно пострадал? — наконец спрашивает она после долгого молчания. Она помнит, каково было получить звонок, когда Кацуки похитили почти год назад. Она помнит панику, гнев, всеобъемлющий страх. Она испытала огромное облегчение, когда ее сыну не потребовалось ничего, кроме беглого осмотра, чтобы его сочли невредимым, если не считать нескольких царапин и ушибов. Но это было похоже на повторяющийся кошмар, когда сегодня она подняла трубку и услышала: «Вашего сына доставили в больницу Хирокия». Ее желудок резко сжался, как только она услышала слово «больница». Она потребовала сообщить, что произошло, но единственной информацией, которую ей дали, было местонахождение Кацуки и то, что он находится в «стабильном состоянии». Это мало утешало. Ее сердцебиение не замедлилось с момента звонка. Да, ее сын жив, но она понятия не имеет, все ли с ним в порядке. Что произошло. Что произойдет. Несмотря на все трудности, Кацуки был в больнице всего один раз — когда ему было шесть лет и ему удалили миндалины. Героическая работа на самом деле никогда не причиняла ему вреда, по крайней мере не так, как сейчас. Такое чувство, что многочисленные страхи Мицуки воплощаются в жизнь. — Они сказали, что он не в критическом состоянии, — говорит Масару, потирая большим пальцем костяшки ее пальцев. — С ним все будет в порядке. Кацуки сильный, — он одаривает ее легкой, искренней улыбкой. — В конце концов, он пошел в свою мать. Мицуки усмехается, однако не может сдержать слегка слезливой улыбки, растягивающейся на губах. — Не будь таким тупицей. Это немного снимает страх, давящий ей на грудь, и оставляет что-то почти теплое, обволакивающее шею. Но все же какая-то часть Мицуки шепчет: «Лучше бы ему не пришлось быть сильным». Муж берет ее руку в свою, поднимает и целует костяшки. — С ним все будет в порядке. С нами все будет в порядке. Как и всегда. Мицуки не религиозный человек, но она молится, чтобы он оказался прав. Проходит еще двадцать минут, прежде чем доктор наконец подходит к ним. — Господин и госпожа Бакуго? — спрашивает женщина, отрываясь от бумаг. Они оба резко встают. — Где мой сын? — немедленно спрашивает Мицуки, не обращая внимания на все остальное в этот момент. Женщина мгновение рассматривает их, а затем говорит: — Почему бы нам не найти более уединенное место для разговора? Уши Мицуки словно набиты ватой. Слова доктора Микосы едва доходят до нее. — Его травмы, хотя и неприятные, в конечном счете довольно незначительные, — говорит доктор, когда усаживает их в маленьком кабинете. — Порезы, ушибы и так далее. Его плечо было вывихнуто, но его вправили, и через неделю-другую все должно быть в порядке. Хуже всего было с коленом. Нам пришлось провести небольшую операцию, и потребуется некоторое время, прежде чем Бакуго снова станет полностью работоспособным, но он должен полностью восстановиться. Мицуки свирепо смотрит на нее. Это звучало… плохо. Но не ужасно. Не так, как она опасалась. Все повреждения были поверхностными. — Тогда какого черта нас так долго мариновали, если это… — Это не все, — выражение лица женщины суровое, однако в нем есть что-то, похожее на сочувствие. В тот момент, когда слово «изнасилование» слетело с ее губ, Мицуки больше не могла слушать. Она дрожит. Ее сердце бьется слишком громко. Все остальное кажется произнесенным под водой, искаженным, непонятным, и ее разум снова и снова крутится вокруг этого слова, пытаясь найти в нем смысл. Мицуки стоит, ее руки, колени, все тело дрожит. — Вы хотите сказать мне, — начинает она, ее голос дрожит, как и все остальное, — что злодей… какой-то отморозок… изнасиловал моего сына? Обычно это тот момент, когда Масару тянулся к ней, клал ладонь на плечо и успокаивал. Но руки мужа закрывают большую часть его лица, она может видеть только его глаза, широко раскрытые и немигающие, уставившиеся на колени. А Мицуки все глубже и глубже падает в пропасть… слова доктора не имеет смысла. — Я вам не верю, — рычит она. — Я не… никогда… Кацуки не… он не… — Госпожа Бакуго, — говорит доктор, тоже вставая, — пожалуйста, я знаю, что это… Я знаю, что это должно быть ужасно для вас. Это последнее, что хотят услышать родители, но отрицание не принесет никому пользы. Вам или Кацуки. — Пошла ты! — огрызается Мицуки почти инстинктивно. — К черту тебя, ты сумасшедшая су… с моим сыном все в порядке. Злодеи не… они не… Доктор больше не выглядит суровым. Только грустным. — Для сбора улик был использован набор для изнасилования. Вряд ли это понадобится, но мы провели все необходимые процедуры. Сейчас мы проводим тестирование на любые возможные ЗППП. Если вы хотите взглянуть на… — Нет, — голос Масару тих по сравнению с дрожащим от ярости голосом Мицуки, но он тверд и бескомпромиссен. — Мы не… Пожалуйста. Нам просто хотелось бы увидеть нашего сына. — Конечно, — отвечает доктор. Реальность настигает Мицуки в холле, за несколько дверей от ее сына. Она издает сдавленный всхлип ужаса, ноги подкашиваются. Муж поддерживает ее, обнимая, когда они оба опускаются на скамейку. Она прижимается лицом к его плечу и чувствует, как он дрожит. Мицуки не знает, обращает ли доктор на них какое-то внимание, или она отошла, чтобы дать им минутку побыть наедине, прямо сейчас ей все равно. Они с мужем, дрожа, прижимаются друг к другу, пока она пытается вспомнить, как дышать. — Лучше, — пытается рассудить она, — чтобы это произошло сейчас, а не посреди больничной палаты Кацуки. Ей нужно взять себя в руки. Она нужна своему сыну.***
— Умоляй, — приказывает Сталь, — умоляй меня остановиться. Грудь Бакуго вздымается, когда он смотрит на него снизу вверх, отвращение и страх скручивают и разлагают его внутренности. Он едва сдерживается, чтобы не зарычать и не плюнуть прямо в лицо этому ублюдку, сказать, куда тому следует засунуть его гребанные приказы. Но, честно говоря, в данный момент он не решается открыть рот, слишком боясь, что Сталь воспользуется этим как еще одной возможностью заткнуть ему рот пальцами. Поэтому он просто пристально смотрит на злодея, мысли путаются. Ему хочется плеваться, кричать и яростно сопротивляться от мысли, что его заставляют умолять насильника остановиться. Как будто он каким-то образом должен заслужить право не подвергаться насилию со стороны этого человека. Но с другой стороны… что, если это выход? Что, если Сталь действительно предлагает ему способ остановить все это? Если все, чего тот хочет, это сломить гордость Бакуго, тогда мольба — небольшая цена, чтобы остановить то, что может произойти дальше. Он даже мог бы заставить себя притвориться, если бы это было нужно. Отчаянный детский голос, который упорно отрицал реальность и умолял о спасении, заткнулся к чертовой матери примерно в тот момент, когда Сталь засунул в него свои пальцы. Единственное, что ему остается, это дистанцироваться. Сказать себе, что это не имеет значения, что это похоже на любую другую форму пытки. Это ничем не отличается от физической боли. (Но эта мысль звучит глухо в его сознании, потому что, даже когда он думает об этом, он знает, что Сталь вонзается ему под кожу так, как никогда не смог бы нож.) Так и должно быть. Потому что Бакуго должен быть в состоянии вынести это. Потому что спасение не придет. Но… но если он сможет каким-то образом найти способ остановить это… Если есть хоть малейший шанс… Дыхание Бакуго слишком неровное, он вынужден зажмурить глаза и прикусить язык, чтобы не расплакаться. Он должен держать себя в руках. Он должен. И мольба… Мольба сломила бы его. И не остановила бы злодея. Бакуго пытается обдумать все, что он знает об этом человеке: Сталь — психопат. Похоже, он намеревается изнасиловать Бакуго до того, как закончится их стычка. Он хочет, чтобы Бакуго чувствовал себя беспомощным, униженным. И заставлять Бакуго умолять его остановиться, с мыслью, что, может быть, просто может быть, он его послушает, только чтобы продолжить действовать… это звучит именно так, как он бы поступил. Бакуго открывает глаза и свирепо смотрит на злодея. Если тот хочет еще больше унизить его, ему придется сделать это самому. Бакуго не собирается ему помогать. — Нет, — говорит он и немного гордится тем фактом, что его голос звучит четко и твердо, несмотря на то, насколько он потрясен. Сталь лишь приподнимает бровь, и Бакуго использует свой гнев, свое разочарование, ту малую толику гордости, которая у него осталась, и собирается с силами. — Пошел ты, больной сукин сын, — рычит Бакуго. — Я не собираюсь доставлять тебе такого удовольствия. Мы оба знаем, что ты не собираешься останавливаться. Что бы я ни сказал. Сталь ухмыляется. — Тогда не жалуйся, что я не предлагал тебе выход.***
Бакуго устал, зол и, самое главное, хочет пить. Оказывается, быть трахнутым и пройти через многочисленные операции, — верный способ заставить вас чувствовать себя чертовски обезвоженным. Когда приехала скорая помощь, медики сочли нужным дать ему бутылку воды. На вкус она была странной (не как наркотик, на чем пыталось настаивать слишком активное воображение Кацуки, а просто как что-то больничное). Но после этого он отчетливо осознал, насколько на самом деле у него пересохло в горле. Справедливости ради, Бакуго полагает, что они, вероятно, дали бы ему воды после того, как он очнулся после операции. Но, скорее всего, это вылетело у них из головы после того, как он очнулся от наркоза и пришел в ярость. Бакуго не претендует на звание самого справедливого в отношении себя человека, но он знает, что его реакция, вероятно, была немного чрезмерной. Для этого даже не было никакой рациональной причины. Но когда он очнулся, его разум все еще был затуманен препаратами, и он каким-то образом совершенно забыл о подмоге и вообще о больнице. Все, что он чувствовал — это руки на нем, и он просто знал… знал, что это должен быть Сталь, что он все еще был со злодеем и просто потерял сознание от… от… Он знает, что в этом нет никакого смысла. Даже когда его зрение прояснилось, и он не увидел Сталь, его мозг все равно кричал, что он здесь, что существует опасность, что он должен бороться… Даже когда рациональность Бакуго наконец проявилась, это не принесло ему никакой пользы. Он был словно заперт в собственном теле, руководствуясь одними инстинктами страха. Кажется, он случайно обжег руку одной из медсестер. Он знает, что сломал капельницу в своей руке. Так что на самом деле он не может винить их за то, что они привязали его ремнями, приковав его руки к кровати кожаными наручниками. Но это все равно заставляло его сердце биться слишком быстро, заставляло чувствовать себя пойманным в ловушку, беспомощным, прижатым к… Каким-то образом ему удалось успокоиться после того, как у его тела появилось время, чтобы прийти в себя, достаточное для того, чтобы перестать кричать и пытаться всех взорвать. Он достаточно благоразумен, чтобы понимать, что они не пытались навредить ему, что на самом деле он не в ловушке, что Сталь не собирается войти дверь, или проскользнуть в окно, или внезапно появиться, нависая над ним, и… Кроме того, технически Кацуки все еще мог использовать свою причуду. Это была не самая удачная идея — в лучшем случае он взорвал бы свою кровать, а в худшем просто пустил взрывы в бесполезных направлениях. Но это было не так, как тогда, когда Сталь поймал его руки в ловушку. Он… он все еще мог… С ним все в порядке. Он просто чертовски хочет пить, вот и все. И он ничего не может с этим поделать, когда все еще вот так связан. Неважно. Он просто позаботится о том, чтобы следующая медсестра, которая зайдет, принесла ему немного воды. И развязала его. Он надеется на это. (На самом деле он не уверен, могут ли у него быть неприятности из-за всей этой истории с его буйством, и, возможно, нанесением ожога кому-то.) Он слышит шаги и бормочущие голоса за дверью, и Бакуго напрягается, готовый сказать любому, кто, черт возьми, войдет в дверь, чтобы он перестал быть говнюком и уже принес ему немного гребаной воды. Затем входят его родители, и Бакуго внезапно снова становится очень-очень холодно. Дерьмо. Он совсем забыл. Он забыл, что пребывание в больнице, прохождение через все это дерьмо означало, что придется позвонить его родителям. Что они… что его мама… узнают. О Стали. О… Черт. Доктор, которого он смутно узнает (он думает, что она разговаривала с ним, когда его доставили в больницу), входит следом за ними и закрывает дверь. Долгое мгновение никто ничего не говорит. Бакуго смотрит на своих родителей, как олень в свете фар, их глаза блуждают по нему, отмечая порезы и синяки, которые все еще видны, чертовы засосы и следы укусов по всей его шее и челюсти. В выражениях их лиц есть что-то похожее на ужас, и Бакуго знает. Он знает, что они знают. Что им сказали. Что он не может скрыть это от них. Доктор переводит взгляд между ними, явно неуверенный. Затем его мать делает несколько нерешительных шагов вперед. — Кацуки, — ее голос дрожит, и он ненавидит это, он чертовски сильно ненавидит это. Она должна быть сильной, той, кто никогда не колеблется, никогда не дрогнет. Он ненавидит, что она так звучит из-за него. Она медленно протягивает руку и замирает, когда он напрягается. Но когда он не делает ни малейшего движения, чтобы отстраниться, она медленно делает последние несколько шагов вперед и кладет руку ему на голову, нежно и успокаивающе. Ее губы мгновение дрожат. — Ты, паршивец, — удается выдавить ей, прежде чем она обхватывает его руками и притягивает к себе, прижимая его голову к себе под подбородком. Физический контакт оказался не таким уж плохим, как он опасался. От мысли о прикосновении у него по коже все еще бегут мурашки, но присутствие матери успокаивает, а ее знакомая близость во многом сводит на нет его тревогу (давнее знакомство также могло быть единственной причиной, по которой Бакуго был способен терпеть любой вид физического контакта со стороны Деку). Так что Бакуго просто держится невероятно неподвижно, остро ощущая каждую точку соприкосновения со своим телом, и не угрожает ничего взорвать. Он чувствует, как тихие рыдания сотрясают тело матери, и, черт возьми, он не может справиться с этим прямо сейчас, он действительно, действительно не может. Его мать не плачет. Бакуго может пересчитать по пальцам одной руки, сколько раз он видел, как она это делала, и каждый раз это было сердито, громко и беззастенчиво. Но теперь это тихо, полно горя, и так неправильно слышать это от нее, Бакуго ненавидит это. Но он позволяет ей этот момент, разделяя его, и делает глубокий вдох, пытаясь найти облегчение в ее присутствии. Но затем момент уходит, и ему нужно защитить свою репутацию. — Ладно, ладно, хватит уже. Отвали от меня, старая карга! — восклицает Бакуго, отстраняясь от нее так сильно, как только может со связанными руками. — Заткнись, маленький засранец, — хрипит она, на мгновение усиливая хватку. Бакуго напрягается, но она быстро отпускает его. — Мне позволено обнять родного сына. Это знакомое взаимодействие, заучено наизусть для обоих. Но это все равно кажется натянутым, слишком фальшивым для их нормы. Бакуго никак это не комментирует. Взгляд матери вспыхивает, когда она замечает наручники, приковывающие его к кровати. — Какого черта? — требовательно спрашивает она, поворачиваясь к доктору. — На моего сына только что напали, так почему, черт возьми, это он связан? — Мои извинения, — говорит доктор терпеливым и ободряющим тоном, направляясь к больничной койке — У него был небольшой приступ, когда он впервые очнулся. Мы опасались, что он представляет опасность для себя и персонала, поэтому на некоторое время ограничили его. Простите, что не освободили его раньше. При этих словах мать Бакуго поворачивается к нему, в ее глаза возвращается часть ее обычного блеска, и она кричит: — Кацуки, какого хрена? Ты не можешь нападать на сотрудников больницы, сопляк! Это не то же самое, но это знакомо. Кусочек нормальности, за который Бакуго может ухватиться. Поэтому он закатывает глаза и играет свою роль. — Отвянь, а? Не то чтобы я сделал это нарочно! Он поворачивается к доктору, который в данный момент расстегивает пряжки на его ремнях безопасности. — Эй! Не мог бы кто-нибудь из вас или ваших гребаных сотрудников найти мне немного воды или чего-нибудь еще? У меня пересохло в горле с тех пор, как я очнулся в этой адской дыре! — Не ругайся на персонал! — кричит Мицуки (лицемерка). Однако доктор не растерялся, просто ответив: — Я позову одну из медсестер. На мгновение единственными звуками становится щелканье металлических пряжек. Бакуго ловит взгляд отца, прежде чем они оба тут же отводят глаза. Дерьмо. Что они должны сказать? Ему приносят воду, и доктор, наконец, решает нарушить ужасное молчание, повисшее в воздухе, перечислив его травмы и приблизительное время восстановления. Синяки и порезы заживут со временем — на одну из ран на груди пришлось наложить швы, но на этом все. Его плечо и колено потребовали больше работы и, вероятно, доставят ему больше хлопот. — Исцеляющая девочка сообщила в больницу, что придет завтра, чтобы убедиться, что твои травмы зажили, — говорит доктор, не откладывая папку. Однако ее глаза поднимаются к нему, оценивая. — В первую очередь ученик Юэй, во вторую — гражданский, я полагаю. В ее голосе нет злобы, но Бакуго все еще пристально смотрит на нее. Он вздрагивает, как и оба его родителя, при упоминании «разрыв прямой кишки» и пропускает большую часть рассказа о его лечении. До тех пор… — Мы проводим тестирование на ЗППП, но есть те, которые мы пока не можем исключить. Мы смогли дать тебе лекарство, которое должно предотвратить развитие ВИЧ, но мы не можем знать наверняка. Некоторым заболеваниям может потребоваться до трех месяцев, чтобы заявить о себе, поэтому рекомендуется приходить по крайней мере два раза в месяц для дополнительного обследования до тех пор, — говорит доктор, и Бакуго тут же реагирует. — Что за хрень? — рычит он. — Что, черт возьми, ты имеешь в виду… этот ублюдок мог еще и заразить меня помимо всего остального? Она поднимает глаза, твердо встречая его пристальный взгляд. — Да, это возможно. Мы также запросили образец крови у твоего нападавшего — и если он окажется чистым, то мы сможем немного успокоиться. Но на всякий случай все равно стоит быть начеку. Не стоит рисковать в таких случаях. Бакуго резко выдыхает и пытается не обращать внимания на то, как трясутся его плечи. Черт, это должно было закончиться. Сталь получил свой гребаный час и заплатил за него, и все должно было закончиться. От ярости у Бакуго трясутся руки. Но так или иначе, Сталь, возможно, все еще не закончил сеять хаос в его теле. Возможно, никогда не закончит. Кацуки не притворяется, что много знает о ЗППП, но он знает, что такое дерьмо, как ВИЧ, портит жизнь человека, что оно, вполне вероятно, никогда полностью его не оставит. Блять. Сталь будет течь в его венах до конца его гребаной жизни. Бакуго рад, что за последнее время пил только воду. Потому что в противном случае, он уверен, что его бы стошнило в этот самый момент. Вместо этого он просто опускает взгляд на свои колени, где его руки сжимают жесткие больничные простыни с такой силой, что костяшки пальцев белеют. Он свернет шею этому ублюдку, если когда-нибудь увидит его снова.***
Изуку кажется, что большая часть дня прошла словно под водой. Слова кажутся невнятными, спутанными, зрение никак не может сфокусироваться, он чувствует тошноту, как будто проглотил слишком много морской воды. Он не может заставить себя собраться. Он чувствует, что не может нормально дышать. — Изуку, мальчик мой, — голос Всемогущего, как и все остальное, доходит до него лишь через несколько секунд. Изуку моргает и медленно поднимает голову, чтобы посмотреть на своего наставника и кумира. Ясный взгляд Всемогущего вмещает в себя так много, слишком много, Изуку может видеть боль, страх, и все это слишком обнажено, слишком много… — Мне очень жаль, — говорит Всемогущий. Он знает, потому что, конечно, он знает, очевидно, это просто… Нижняя губа Изуку дрожит, он пытается выдавить из себя слова. Но… ничего не выходит. Глаза Всемогущего наполняются беспокойством, он протягивает свободную руку, но затем останавливается, колеблясь, и Изуку клянется, что видит, как дрожит его рука. Всемогущий кладет руку на его плечо, выглядя неуверенно, но испытывающий облегчение, когда Изуку не отстраняется от прикосновения. — Ты в порядке? — спрашивает он тихим голосом, слишком тихим. Изуку пытается ответить, пытается сказать: «Я не знаю», но единственный звук, который вырывается из него, это прерывистое рыдание, наполненное горем. Он хочет остановиться, остановить слезы, которые уже льются из его глаз и оставляют дорожки на щеках, потому что, черт возьми, он не имеет права плакать из-за этого. Не тогда, когда не он тот, кто пострадал, не когда… — О, мальчик мой, — говорит Всемогущий и медленно, но уверенно обнимает Изуку, притягивая его ближе. — Мне очень, очень жаль. — Он прижимает Изуку к своей груди, его объятия нежные, но крепкие. — Мне так жаль. Изуку не может отдышаться, ему кажется, что он задыхается. Но каким-то образом между всхлипами вырывается слово… — Почему? И это звучит так надломлено, и по-детски, и глупо, но… — Почему? — Изуку повторяет, задыхаясь. — Я не… я не понимаю. Почему… зачем кому-то… Руки Всемогущего сжимаются вокруг него, одна из них поднимается, чтобы погладить его по волосам — маленький жест утешения. — Почему? Кажется, это единственное, что он может сказать. — Я не знаю, мальчик мой, — признается Всемогущий, его голос звучит так грустно и потерянно, и если Всемогущий потерян, то как Изуку вообще сможет это понять, как… — Я не знаю. Изуку просто прижимается к своему наставнику и рыдает.***
— Мы не можем быть уверены, что это был единичный инцидент, — говорит Недзу им четверым, выражение его лица нечитаемо, но тон суровый. — Мы решили усилить меры безопасности. Ученики должны оставаться в общежитии на выходные, — он наклоняет голову, почти извиняясь, когда говорит: — Я знаю, что встреча с родителями… — Все в порядке, — говорит Момо, ее голос такой усталый. Как и у всех остальных. — Мы… мы понимаем, что это к лучшему. Остальные кивают. Изуку думал о том, чтобы попросить отпустить его домой. Он хотел провести ночь, свернувшись калачиком на коленях у матери и снова прижимаясь к ней, как ребенок. Он определенно чувствует себя ребенком. Но в то же время… он не хочет покидать своих одноклассников. Не с такой открытой незаживающей раной, как нападение на Каччана. Это грызет его изнутри — мысль о том, что что-то может случиться с одним из них, с любым из них, в любое время. Что-то настолько ужасное… Он не хочет быть вдали от них сейчас. Изуку не знает, действительно ли школа заботится об их безопасности, или, возможно, как и он, они просто хотят быть уверенными, что их ученики в безопасности в стенах Юэй. Они проводят ночь, свернувшись калачиком на одеяле Момо: ее кровать достаточно большая, чтобы вместить их всех, пусть и с трудом. Изуку сжался у изножья кровати, подтянув колени к груди. Киришима лежит на правом краю кровати, глядя на остальных. Момо находится с другой стороны, ближе к середине, копируя позу Киришимы. Токоями сидит недалеко от Изуку, опираясь на стойку кровати и подложив под спину подушку. Его подбородок склонился к груди. Никто из них не смог найти в себе сил поговорить с одноклассниками. Большинство из них все равно не бодрствуют так поздно. Они не планировали оказаться в одной постели. Но приняв душ и переодевшись, мальчики не захотели расходиться. Поэтому вместо того, чтобы идти по своим комнатам, они просто постучали в дверь Момо. Она впустила их без вопросов. Они говорили тихо, завуалированно, но на самом деле ни о чем. Никто из них не мог заставить себя уйти. И теперь они здесь, теснятся и притворяются, что засыпают. Как будто они могли. Для Изуку это долгая, ужасная ночь, полная прерывистых снов. Но присутствие друзей делает ее хоть немного терпимей.***
Это нелепо, Бакуго знает, что это так, но когда Выздоравливающая девочка входит в дверь, его охватывает какой-то детский, иррациональный страх. Проснуться утром в больнице казалось чем-то нереальным. Это не было похоже на пробуждение после операции. Бакуго проснулся с болью в животе и в суставах, особенно в пояснице, покрытый потом, и он просто… Знал. Знал, что его трогали руки другого человека, знал, что с него содрали одежду и лишили его силы, знал, что его изнасиловали. Но это кажется отчасти отстраненным. Как некий факт, витающий в воздухе. С другой стороны, все его тело тоже чувствует себя немного разобщенным, как будто его качает взад и вперед волнами, в то время как Бакуго остается неподвижным. Или, может быть, все наоборот. В любом случае все его тело ощущается чужим, инородным, чего не должно быть. Единственная реальная связь, которую он чувствует с собой и произошедшим — жгучая боль от травм. Вот почему как только он видит Исцеляющую девочку, какая-то часть него впадает в панику. — Привет, Бакуго, — говорит она, ее голос звучит как обычно, только устало, очень, очень устало. — Как ты себя чувствуешь сегодня? — Хреново, — огрызается Бакуго. — Как еще я могу себя чувствовать? Исцеляющая девочка задумчиво хмыкает. — Я просмотрела твою карту вместе с твоими врачами. Учитывая, что ты хорошо отдохнул ночью, у тебя должно хватить сил, чтобы я залечила большинство травм. Твоему плечу и колену, возможно, потребуется еще день или около того, если мы не хотим переусердствовать, но я могу позаботиться обо всем остальном. Это совершенно иррационально, Бакуго это знает. Он хочет поправиться, правда. Он хочет выбраться из этой гребаной кровати, из этой гребаной больницы и просто вернуться в школу, где он должен быть. Но какая-то нелогичная часть него напрягается и раздражается при мысли об исцелении. Царапины и синяки на его бедрах и спине, следы укусов на шее и плечах, порезы на животе и лопатках, боль — все это доказательство. Доказательство того, что то, что с ним случилось, было реальным. Было осязаемым. Он не хочет оставаться с вещами, которые только у него в голове. Потому что как тогда Бакуго с этим справляться? Если это не физическая боль, которую можно медленно излечить, то как он должен… Бакуго делает глубокий судорожный вдох. Он ведет себя неразумно. Он знает это. Так что он собирается смириться с этим и позволить старушке излечить его. Он может это сделать. Все в порядке. Это ничего не значит. С ним все в порядке.***
Бакуго хочет, чтобы Сталь был быстрым и жестоким. Он хочет, чтобы это поскорее закончилось. И, может быть, если это будет больно, только больно, он сможет убедить себя, что это не так уж ужасно, чтобы с этим не справиться. Сталь, похоже, не заинтересован в услужении. На этот раз, когда он наклоняется и целует его, Бакуго отказывается открывать рот. Ублюдок все еще просовывает язык сквозь сомкнутые губы, но вынужден остановиться перед барьером из зубов. Он просто смеется, ничуть не смущаясь, прежде чем медленно покрыть поцелуями его лицо, шею и плечи, покусывая и посасывая. — Убери от меня свой рот, ты, отвратительный, мелкий… — Бакуго обрывает себя воплем безысходности. Металл вокруг пальцев Стали продолжает деформироваться, снова превращаясь в когти с острыми кончиками, а затем вновь в тупые ногти. Коготь оставляет неглубокую царапину на внутренней стороне бедра. Бакуго начинает чувствовать головокружение. Он не знает, от боли ли это, или от потери крови, или от того факта, что он, кажется, не может дышать. Когда член Стали прижимается к нему, Бакуго не готов к этому, слишком поглощенный попытками уйти от рта и пальцев Стали. Он дергается, пытаясь сбросить его, но хватка на нем слишком крепкая. — Отвали от меня! — рычит Бакуго, не обращая внимания на то, что он близок к истерике. Сталь просто улыбается ему сверху вниз и медленно входит. Бакуго чувствует каждую гребаную секунду этого. Кожа цепляется за кожу, тянется и горит, и на ужасный момент Бакуго думает, что так будет продолжаться все это чертово время. Затем Сталь резко подается вперед, полностью погружаясь в Бакуго, и тот кричит, когда боль пронзает его поясницу. Это слишком много и быстро, даже с учетом подготовки, которую Сталь проделал. Крик боли Бакуго переходит в другой: — Я разнесу твою гребаную башку! Сталь только смотрит на него, эта удивленная ухмылка и ужасные серые глаза пригвождают его к земле так же сильно, как и его путы. Бакуго ничего не может сделать, кроме как лежать и чувствовать, как член Стали полностью входит в него, и струйку крови, стекающую по бедрам. Злодей движется назад, медленно, так неестественно, ужасно медленно, прежде чем снова толкнуться вперед. Бакуго дергается от этого движения, запястья больно скручиваются. — Блять! — кричит он, зажмуривая глаза, чтобы не потекли слезы. — Отцепись от меня! Он пытается отбиться, вырваться из чужих рук, но чувствует, как член злодея перемещается внутри него, и это кажется таким неправильным, отвратительным, и болезненным… Сталь откидывает голову назад и издает долгий, низкий стон. И нет. Нет. Бакуго так просто не оставит это. Он отчаянно пытается оказаться где-нибудь в другом месте. Где-то в безопасности. Пытается отстраниться от происходящего и подумать о чем-нибудь другом. О чем угодно. О школе, о геройстве. О солнечном свете, смехе, запахе стирального порошка и рыжих волосах. Но Сталь не позволяет ему. Он поддерживает неровный ритм и не позволяет Бакуго привыкнуть к какой-либо одной скорости или углу проникновения. Он сжимает его бедра достаточно сильно, чтобы оставить синяки, а затем вонзает когти в кожу. Он царапает спину, хватает за бедра и щиплет кожу Бакуго, держа его на грани боли и неопределенности. Несколько раз Бакуго чувствует, как его простату снова задевают, и он паникует, думая, что Сталь снова попытается довести его до оргазма. Но тот никогда долго не остается в одной позе и, кажется, не заинтересован в каком-либо удовольствии для Бакуго. Это единственный плюс, который Бакуго может найти в данный момент. Поскольку отвлечься не получается, Бакуго цепляется за гнев внутри себя, игнорируя яму стыда и отвращения в животе, и обрушивает на Сталь все известные ему проклятия и оскорбления, угрожая ему всеми возможными видами смерти, которые он только может вообразить. Он едва понимает, что говорит. В любом случае это не так уж и важно. Ведь в конце концов Бакуго все еще здесь, его насилует психопат, и никто не приходит, чтобы спасти его. Он даже не уверен, что это имело бы какое-то значение, если бы кто-то это сделал. Ему хочется вырвать собственные органы, каждое растяжение и толчок кажутся такими отвратительными и унизительными. У него сводит желудок, когда он чувствует, как этот психопат двигается внутри него, облегчая путь благодаря крови Бакуго. Бакуго каким-то образом инстинктивно понимает, что после этого он никогда не будет чистым. Он никогда не сможет смыть прикосновение Стали. Одна из рук злодея медленно начинает скользить вверх по его груди, и толчки замедляются, на мгновение становясь более вялыми, когда он останавливается на шее Бакуго, нежно обхватывая ее. Бакуго напрягается, после чего вздрагивает, поскольку это только усиливает ощущение Стали внутри него. — Представь, — говорит злодей, его голос глубокий и приторно-сладкий, словно он шепчет нежные слова на ухо влюбленному, — каково будет, когда твои товарищи-герои узнают, что здесь произошло, — звук, который издает Бакуго, сдавленный и полон боли. — Представь, каково им будет узнать, что самый выдающийся ученик самой лучшей школы был лишен гордости и изнасилован каким-то второсортным злодеем. Интересно, что они тогда подумают о тебе? Бакуго думает, что он снова захлебывается грязью. Все, что он может выдавить из себя, это ответное: — Заткнись. Сталь продолжает, как будто не слышал его. — Интересно, что они подумают о себе, когда узнают? Как думаешь, они испугаются? В Бакуго вспыхивает гнев, яркий и знакомый, и он цепляется за него, прежде чем тот успеет ускользнуть вместе с остатками его достоинства. Он с вызовом смотрит на злодея. — Если ты так думаешь, — усмехается он, — тогда ты идиот. Сталь, однако, кажется невозмутимым и просто продолжает ухмыляться, когда его движения внезапно набирают скорость. — Что ж, посмотрим. Он пытается удержать эту нить гнева, он пытается. Но в конце концов она ускользает из его рук вместе с любым чувством контроля и самоуважения. И постепенно Бакуго начинает чувствовать, как усталость и беспомощность поглощают его, и все, что он может сделать, это повернуть голову и попытаться продолжать дышать (безрезультатно), пока Сталь продолжает трахать его. — Что случилось? — спрашивает злодей со смехом в голосе, протягивая руку и притягивая Бакуго за подбородок к себе. — Ты притих. Только не говори, что тебе скучно. Бакуго рычит на него, но это не звучит уверенно. Он просто хочет, чтобы все это поскорее закончилось. И довольно скоро, после еще нескольких порезов и синяков, и ужасного, мучительного ощущения чужой плоти, вонзающейся в него, Сталь замирает от последнего толчка и вздрагивает. У Бакуго едва есть секунда, чтобы подготовиться, прежде чем тепло разливается внутри него. Ощущения кажутся гротескными. На секунду его переполняет отвращение, и он уверен, что нарушит данное самому себе обещание и начнет рыдать прямо здесь, потому что это кажется таким неправильным. Как будто его опустошили, и единственное, что осталось, это Сталь. Злодей наклоняется и прижимается губами к губам Бакуго еще раз. Поцелуй грубый, медленный, мерзкий, Бакуго думает, что его сейчас стошнит. Злодей прерывает поцелуй почти с сожалением. — Жаль, что у нас нет больше времени, — говорит он, и желудок Бакуго сжимается, когда его охватывает паника. Нет, все кончено, верно? Должно быть. Так должно быть… — Представь, что я мог бы сделать с тобой за неделю или две. Держу пари, я мог бы заставить тебя так красиво умолять. Бакуго просто зажмуривает глаза и отворачивает голову. Все кончено. Должно быть. Сталь просто должен встать и уйти. И он уйдет. Так и будет. А Бакуго… Бакуго останется, чтобы его кто-нибудь нашел. Он не знает, что чувствует по этому поводу. Он слишком устал, чтобы думать об этом. Кажется, что за пределами этого момента не существует ничего другого. Кроме ощущения спермы Стали в заднице. Кроме ощущения себя использованным и маленьким. Такое чувство, будто кто-то протер его внутренние органы стальной мочалкой и тер их до тех пор, пока они не превратились в кровавые обрубки. Его трясет. Он больше не может смотреть на Сталь. Он не может. Рука проводит по его волосам, и Бакуго вздрагивает. Пожалуйста, пожалуйста, просто пусть это закончится… Боль внезапно пронзает Бакуго, над ним раздается приглушенный крик, и внезапно Сталь исчезает. Бакуго резко открывает глаза, потому что он должен быть уверен, он должен знать… Деку стоит перед ним. Чертов Деку из всех людей, лицом к лицу со злодеем, который теперь вышел из него и медленно встает. Бакуго откидывает голову назад, даже когда слышит, как к нему приближаются другие. Все кончено.***
К полудню он должен был выбраться из этой адской дыры. По словам врача, поскольку Исцеляющая девочка залечила его травмы, восстановление было лишь вопросом времени, как и наблюдения за любыми возможными инфекциями. А потом Бакуго как идиот устроил истерику в чертовом душе. Он… он не хотел навредить себе. Это не так… он не такой… Блять. Просто… Это был первый настоящий душ, который он принял после нападения, и он всего лишь мылся, пытаясь избавиться от ощущения Стали на коже. Но это не сработало. Потому что, даже когда он до крови натирал свою кожу, он все еще чувствовал его, словно призрачное прикосновение под своей плотью, и он просто хотел, чтобы тот исчез, исчез, исчез… Вся эта история с раздиранием ногтями его рук в клочья была ненамеренной. Он даже не осознавал проблему, пока не посмотрел на свои руки и не увидел, сколько на них крови. Скрыть это было не так-то просто. Доктор осмотрел его раны, перевязал их, а затем сказал Бакуго, что он останется на ночь для наблюдения. Бакуго чуть не взвыл от досады и гнева, потому что нет, нет, нет, нет, нет, нет, ему не нужно быть здесь, от этого становится только хуже! Ему едва удается вести себя как нормальный человек, а не как раненое животное, но его тупоголовому врачу, похоже, все равно. Она просто дала ему лекарство от боли, от которого он провалился в сон на следующие несколько часов. Вечер прошел как в тумане. Он знает, что его родители вернулись и что они волнуются, но не может вспомнить, говорил ли он им что-нибудь на самом деле. Но именно в это время, когда мир вокруг продолжает то проясняться, то тускнеть снова и снова, он дрейфует между сознанием и забытьем, когда слышит: — Пошла ты! Это определенно его мама. — Миссис Бакуго, пожалуйста, — говорит доктор (Бакуго понятия не имеет, когда она здесь появилась), ее тон уже не такой нудный и официальный. — Я просто говорю, что было бы разумно рассмотреть… — Моему сыну не нужна чертова психиатрическая клиника, — выплевывает его мама. Вялый разум Бакуго на мгновение замирает. Когда до него доходят слова, его охватывает отдаленная паника. Психиатрическая клиника… они хотят поместить его в психушку? — Ему нужна поддержка и его семья! — продолжает мама. — А вы предлогаете запереть его, как гребаного психопата? Из-за того, что кто-то другой сделал с ним?! Нет, я не собираюсь рассматривать это дерьмо! — Мицуки, пожалуйста, успокойся, — говорит его отец, чей голос едва слышен на фоне напыщенных криков матери. — Ваш сын навредил себе, — говорит доктор, в ее голосе слышится разочарование. — Он имеет дело с трудными и эмоционально разрушительными вещами. Это… если это признак того, что будет дальше, тогда он может представлять опасность для самого себя. Клиника могла бы обеспечить лучшую безопасность и… — Мне. Все. Равно, — шипит его мать. — Мы не бросим сына в психушку только потому, что он выздоравливает после… Она прерывает себя резким вдохом. — Просто залечите его физические раны. Это ваша гребаная работа, — выплевывает она. — Позвольте нам позаботиться об остальном. Доктор мгновение молчит. — Это ваше решение, — говорит она. — Я только советую быть осторожней при его принятии. Потому что все будет намного хуже, если мальчик нанесет себе непоправимый вред. — Мы позаботимся об этом, — говорит отец, его голос намного тверже, чем обычно. — Спасибо за совет, доктор Микоса. Бакуго хочет полностью проснуться, хочет сказать им, что ему не нужна гребаная психиатрическая клиника, что с ним все в порядке, и он может сам разобраться со своими чертовыми проблемами. Но он уже чувствует, что возвращается в бессознательное состояние, и не может найти в себе физических сил бороться с этим. Но когда дверь закрывается и звуки снова начинают искажаться и приглушаться, ему кажется, что он слышит мужской плач. Однако он не может быть уверен.