***
Для Айзавы привычно чувствовать усталость. Сегодняшний день не является исключением. И все же со вчерашнего дня он не может заснуть. Он пытался, но каждый раз, когда он закрывает глаза, в его сознании возникает лицо этого ублюдка, и гнев охватывает его. Даже измотанный до предела, Айзава не может найти в себе сил заснуть. Он был… неспокоен со вчерашнего дня. Взбудораженный. У школы хватило ума не впутывать его в судебное разбирательство после его срыва. Айзава старается не обращать на это внимания — на их месте он поступил бы точно так же. Но это нисколько не помогло ему успокоиться. Несмотря на то, что ему сказали, что Хирота находится под надежным контролем (он не смог бы воспользоваться своей причудой, даже если бы попытался), Айзава не может остановить страх, пронзающий его позвоночник каждый раз, когда в памяти всплывает лицо этого человека. Он пытался предоставить своим ученикам личное пространство, в конце концов, он не психолог, но он не смог удержаться и не проведать их сегодня вечером, просто чтобы убедиться. Возможно, он должен быть удивлен больше, увидев их всех, расположившихся в общей комнате общежития. Но опять же, его класс всегда был сплоченней, чем большинство других. Вполне логично, что они нашли утешение друг в друге в такое время. Мидория, казалось, был единственным, кто не спал — он рассеянно смотрел перед собой, его плечи были напряжены. Айзава почувствовал, как что-то сжалось в его груди при виде этого зрелища. Самое меньшее, что он мог сделать, это дать своим ученикам спокойный ночной отдых. В общей комнате тихо, только тихий храп нескольких человек заполняет пустоту. Айзава откидывает голову к стене, его пальцы все еще остаются в волосах Мидории, даже после того, как тот заснул, и просто наблюдает. Его переполняет неоспоримое удовлетворение, когда он видит перед собой своих учеников: в безопасности и невредимыми, поддерживающими друг друга всеми возможными способами. Даже это небольшое облегчение резко контрастирует с тем, насколько он был взвинчен в последние дни. Однако он снова напрягается, когда слышит, как со скрипом открывается дверь, и поворачивается ко входу в общежитие, готовясь к схватке. Но затем в дверь просовывается лохматая белокурая голова, и Айзава тут же с облегчением вздыхает, снова приваливаясь к стене. Хизаши одаривает его натянутой, но извиняющейся улыбкой и тихо закрывает за собой дверь, запирая ее на ключ, прежде чем приблизиться к спящей толпе учеников. Он на мгновение замирает, наблюдая за классом, заполнившим комнату, с чем-то средним между тоской и забавой. Наконец, он встречается взглядом с Айзавой. — Привет, — здоровается он, после чего замолкает. Он всегда выглядит по-другому с этим дурацким динамиком на шее и распущенными волосами. Более сдержанно. Айзава лишь слегка кивает в знак приветствия. — Похоже, они все утомились, — говорит Хизаши, обходя нескольких детей и останавливаясь, чтобы наклониться и натянуть одеяло Хагакуре до подбородка. — Я немного удивлен. — Формально, — говорит Айзава, благодарный за то, что его отвлекли, — они не должны выходить за пределы своих комнат в общежитии после комендантского часа. — Разве можно их винить? — Хизаши прислоняется к стене рядом с другом. — Кроме того, — усмехается он, — ты слишком мягкотелый, чтобы разбудить их всех и разлучить. Айзава лишь хмыкает. — Не волнуйся, — говорит Хизаши, — я сохраню твой секрет. Айзава не утруждает себя ответом. Наступает затишье, когда они оба стоят, оперевшись о стену, скрестив руки на груди и расслабив позы, наблюдая за учениками. — Я чувствую, что должен знать, что делать, — говорит Хизаши после долгой паузы. — Мы должны быть их учителями. Направлять их, показывать, как быть героями, и что делать нельзя. Но, если честно, я… я действительно не знаю, как со всем этим справиться. Айзава поджимает губы, на мгновение прикусывая внутреннюю сторону щеки, прежде чем признать: — Я не думаю, что кто-то из нас знает. Хизаши качает головой. — Я имею в виду… Я уверен, что такое случалось раньше. Вероятно. Но я просто… это ненормально. То, как злодеи преследуют этих детей с первого дня. То, как все изменилось с… с Камино. Такое чувство, что каждый раз, когда мы думаем, что видели худшее, кроличья нора становится только глубже. Потому что это не кроличья нора, хочет сказать Айзава. Это яма. Яма, разверзшаяся под ними в ту секунду, когда Всемогущий пал. Яма, у которой нет дна, не знающая границ. Но Айзаве вряд ли нужно говорить об этом Хизаши. — У нас все было иначе, — вместо этого говорит он. — Мир, в котором мы живем сейчас, другой. В конце концов, в их поколении был Всемогущий. — Другой, — усмехается Хизаши нерешительно и нехарактерно подавленно, — более жестокий, вот бы как я сказал. Откуда только берутся эти мрази? — Вероятно, они всегда были, — говорит Айзава. — Они просто выходят из тени, становясь храбрее с тех пор, как Всемогущий ушел в отставку. Он смотрит на Мидорию сверху вниз, нахмурив брови. — Хирота, — Айзава выплевывает имя, словно яд, — сказал, что он лишь авантюрист. Второсортный нарушитель, с кем полиция или невыдающиеся герои обычно с большой вероятностью справились бы. Но теперь… злодеи вроде него осмелели. Они думают, что могут уничтожить героев, тогда как раньше они избегали нас. — Они дети, — говорит Хизаши, словно пытаясь привести какой-то аргумент. — Они важны, — парирует Айзава, хотя ответ вызывает у него отвращение, — обществу героев. И обществу в целом. Они следующее поколение героев. Он знает, что выступает адвокатом дьявола, что важно попытаться понять эту новую породу злодеев, если они собираются бороться с ними. Но аргументация все равно звучит отвратительно. Хизаши долго молчит, прежде чем сказать: — Этот человек заслуживает худшего. Айзава наклоняет к нему голову. — Ты ждешь, что я буду с тобой спорить? — Как мы должны защитить их от подобных вещей? — за более чем пятнадцать лет знакомства Айзава не уверен, что когда-либо слышал, чтобы Хизаши звучал так потерянно. Айзава закрывает глаза. — Я не знаю, — говорит он, в словах чувствуется горечь и боль, и он хочет больше всего на свете, чтобы у него был ответ получше. Потому что, честно говоря, это пугает его больше всего. Снова воцаряется тишина, пока его ответ висит в воздухе. — Ты думаешь, с ними все будет в порядке? — наконец спрашивает Хизаши. Взгляд Айзавы блуждает по ученикам, останавливаясь на Киришиме, который, даже когда спит, выглядит обеспокоенным. — Они сильные, — говорит Айзава, и когда он это произносит, он знает, что верит в это. — Я сомневаюсь, что они когда-нибудь забудут это, но я также не думаю, что это их остановит… Возможно, просто потребуется время. Хизаши улыбается, и это одна из немногих улыбок, которая действительно кажется настоящей. — Всегда приятно знать, насколько сильно ты веришь в них. Взгляд Айзавы возвращается к Мидории. — Они дают мне причины верить. — А Бакуго? — спрашивает Хизаши. Айзава чувствует, как холодный страх пробегает по его спине. Бакуго. Сердце сжимается от боли. Айзава не видел его после нападения. Бакуго уже направлялся в больницу, когда он прибыл на место происшествия. И, как они выяснили сегодня, он не принимает посетителей. По правде говоря, Айзава на самом деле не знает, чего ожидать от Бакуго. Парень был самоуверенным и гордым. Но, вероятно, было бы трудно, чтобы эти вещи остались непоколебимыми после того, что произошло. Даже после Камино он был другим. Будет ли он вести себя тихо, как тогда? Или станет громким, срываясь на все, что подвернется под руку? В любом случае есть одна вещь, в которой Айзава уверен: Бакуго Кацуки не из тех детей, которые сдаются. — Ты знаком с ним, — говорит он. — Это может выбить его из колеи, но он не позволит случившемуся сломить его. Он встанет на ноги и продолжит идти. — А если ты ошибаешься? — тихий голос Хизаши почти растворяется в молчании комнаты. — Не ошибаюсь, — отвечает Айзава. И это окончательно.***
Момо смотрит сквозь ресницы, оставаясь сидеть неподвижно, подтянув колени к груди. Она пытается притвориться спящей, положив руки под голову на колени и прислушиваясь к разговору учителей. С этого ракурса она едва видит Сущего Мика. Телевизор со стойкой закрывают вид на Айзаву и Мидорию. Она была разбужена разговором Мидории и Киришимы на кухне и с болью в груди слушала, как говорил Киришима. Она была на грани того, чтобы снова заснуть, когда Айзава проскользнул внутрь. Она знает, что подслушивать невежливо, но ничего не может поделать со своим болезненным любопытством. Ее сердце наполнило тепло, когда Айзава пообещал присмотреть за ними и посоветовал Мидории немного поспать. Но это чувство медленно рассеялось, пока он и Сущий Мик разговаривали. Тяжело слышать, что их учителя чувствуют себя такими же потерянными, как и они. Это похоже на осознание того, что скала, на которой ты стоял, тоже тонет. — Как мы должны защитить их от подобных вещей? — Я не знаю. Сердце сжимается от этих слов. Со вчерашнего дня она чувствует себя плохо от ужаса, горя и неизвестности. То, что случилось с Бакуго, кажется неописуемым даже в ее голове. Но на самом деле про это необязательно говорить. Она видит это. Каждый раз, когда закрывает глаза. Почему-то Момо чувствует, что ее собственные мысли обернулись против нее. Она повторяет про себя слова Айзавы: «Они сильные. Они сильные. Они сильные». Они пройдут через это. Бакуго пройдет через это. — А если ты ошибаешься? — Я не ошибаюсь. Момо закрывает глаза и надеется, что они не видят слез, которые текут по ее щекам. Она надеется, что Айзава прав.***
Это имя, Хирота Масаджи, навсегда останется выжженным в мозгу Бакуго, как клеймо. Но, несмотря на это, оно кажется далеким. Слишком далеким. Отстраненным от Стали — человека, который его изнасиловал. Они называют ему имя на собрании, прежде чем ему, наконец, разрешают покинуть больницу на следующее утро. Они объясняют, что Хироте предъявлено обвинение. Что он признает себя виновным. Что он под охраной. Бакуго хочет крикнуть, что ему плевать. Он хочет, чтобы этот человек умер, а не был заперт в камере на… сколько? Несколько лет? Максимум десятилетие? Никакие их банальности никогда не убедят его, что он действительно в безопасности. Затем ему, наконец, разрешают пойти домой, и Бакуго едва не вздыхает с облегчением. Дома, однако, так же скучно, как и в больнице. Он остается в своей комнате, доделывая домашнюю работу, и выходит только для того, чтобы принять душ и поесть. И что хуже всего, его родители не спускают с него глаз, дышат ему в затылок, и все это, целиком и полностью, абсолютно невыносимо. Когда той ночью он сворачивается калачиком в своей постели, скрипя зубами, пытаясь игнорировать призрачное ощущение пальцев на своей коже и боль в прямой кишке, Бакуго понимает, что не может оставаться в этом доме ни дня дольше. Поэтому на следующее утро он делает единственное, что может. Он одевается в школу, как в любой другой день. Большая часть его одежды в общежитии, но у него все еще есть запасная форма дома (за исключением галстука, который он никогда не носит). Исцеляющая девочка должна была прийти к нему домой сегодня, чтобы, как он надеется, закончить лечение его ноги и плеча (они хотели дать ему день отдыха между сеансами исцеления), но не раньше полудня. Когда он заходит на кухню, где его родители готовят и разговаривают друг с другом необычно мягкими тонами (ну, во всяком случае, необычными для его мамы), они оба поднимают на него глаза и застывают, пристально глядя. Бакуго игнорирует их, направляясь к холодильнику, чтобы налить себе сока. — Кацуки, — говорит его мать низким и опасным голосом, — какого черта ты делаешь? Бакуго закрывает дверцу холодильника и вызывающе смотрит в ответ на мать. — Завтракаю. — Не умничай со мной, сопляк, — огрызается она. — Я не останусь в этом чертовом доме на весь день только для того, чтобы плакаться о своих чувствах, — Бакуго ставит коробку с апельсиновым соком на стойку сильнее, чем следовало бы. — Я в порядке. Мои раны почти зажили. У меня нет причин не возвращаться в школу. — Кацуки… — начинает отец с беспокойством в голосе, но мать обрывает его. — Нет причин?! Кацуки, ты что, черт возьми, издеваешься надо мной? После того, что случилось… — Какая, на хрен, разница? — рявкает Бакуго. — Я в порядке. Все кончено. Этот ублюдок не сможет тормозить меня только потому, что… ему не победить, ясно? Он Бакуго — черт возьми — Кацуки, и ему пора забыть об этом и двигаться дальше. Мицуки отстраняется, ее рука опускается с талии, и взгляд на мгновение смягчается, когда она смотрит на сына. — Кацуки — пытается она снова, но ее голос слишком тих, слишком мягок, и Бакуго не может слышать это… — Я иду в школу, — говорит он решительным тоном. — Оставаться здесь взаперти не помогает. Я просто схожу с ума. Его мать вздыхает, закатывая глаза к потолку. — Честно говоря, ты невозможен, — бормочет она, качая головой. — Ладно. Она смотрит на него, нахмурившись. — Но лучше бы мне не звонили из твоей школы в середине дня и не сообщали, что у тебя очередной приступ паники, понял? Если это повторится, я отправлю тебя домой на весь месяц. Бакуго усмехается и отводит от нее взгляд, поворачиваясь, чтобы открыть дверцу шкафчика и поискать стакан. — Как угодно.***
Ему тяжело сгибать колено. Это не невозможно, но из-за этого скрывать хромоту становится сложнее. На данный момент у него только болит плечо, когда он пытается поднять его, но на этом все. Еще один сеанс с Исцеляющей девочкой — это все, что ему нужно, чтобы вернуться в боевую форму. Бакуго не заходит в общежитие, когда приходит в школу, вместо этого он решает направиться прямо в кабинет медсестры. Когда он входит, Исцеляющая девочка откладывает свои дела, и долго смотрит на него. Как раз в тот момент, когда Бакуго собирается рявкнуть на нее, что таращиться невежливо, она выдыхает и качает головой. — О боже, — говорит она усталым голосом. — Что нам с тобой делать, Бакуго? — Для начала вы могли бы закончить лечить меня, — ворчит Бакуго, закрывая за собой дверь и плюхаясь на кровать. Ее взгляд следует за ним, внимательный и оценивающий. — Я не уверена, что с твоей стороны разумно уже возвращаться в школу. — Почему? — с вызовом спрашивает Бакуго. Она мгновение молчит, явно обдумывая свой ответ. — Ты пережил сильную травму, — говорит она беззлобно, но Бакуго все равно напрягается. — Это не то, с чем можно справиться за несколько дней. Может быть трудно жить нормальной жизнью и при этом бороться с подобным. По крайней мере сразу. Бакуго чувствует тошноту, но он сохраняет беспристрастное выражение лица. — Вот только я в порядке. Что сделано, то сделано. После этого я исцелюсь, и что бы ни сделал этот ублюдок, это больше не будет иметь значения. — Бакуго, — говорит она, и в ее голосе столько жалости и сочувствия, что он не может этого вынести, — это всегда будет иметь значение. Бакуго не отвечает. Потому что нет. Этого не будет. Это не так. Сталь не имеет никакого значения. — Это не слабость — испытывать боль, — говорит она, когда не получает ответа. — Никто не будет думать о тебе хуже, если тебе потребуется время, чтобы восстановиться как эмоционально, так и физически. — Вы меня вообще слышите? — Бакуго рычит. — Я говорю, что мне не от чего «эмоционально восстанавливаться», понятно? Я был в порядке после инцидента с Грязевым монстром, я был в порядке после Камино, и я в порядке сейчас. Исцеляющая девочка встречает его пристальный взгляд. Наконец, она говорит: — После того, как ты отправишься в класс, я сообщу директору, что ты здесь. Он, вероятно, захочет поговорить с тобой. — Без разницы, — говорит Бакуго, снимая пиджак. Исцеляющей девочке не требуется много времени, чтобы выполнить свою работу. Когда он встает, его плечо чувствует себя как новенькое, а нога лишь немного затекла. Раны на руках теперь превратились в маленькие, неглубокие рубцы, которые прекрасно заживут самостоятельно. Он кивает сам себе. Достаточно хорошо. — Бакуго, — зовет Исцеляющая девочка, как раз в тот момент, когда он снова натягивает пиджак. Бакуго стонет. — Я и так опаздываю на урок. Мне не нужна еще одна лекция. Исцеляющая девочка игнорирует его. — Береги себя. Бакуго не встречается с ней взглядом, выходя из медпункта. — Да. Конечно. Он чувствует на себе ее взгляд даже после того, как дверь закрылась.***
Бакуго намеренно пришел после начала занятий. Он не хотел, чтобы люди пялились на него и прочее дерьмо, когда он войдет внутрь. Зная его одноклассников, они тоже не были бы менее очевидными в этом вопросе. Но теперь пришло время встретиться с неизбежным, и Бакуго чувствует, как напрягается каждый мускул в его теле, словно резинка, которая вот-вот лопнет, когда в поле зрения появляется дверь класса 2-А. На долю секунды он почти подумывает развернуться, выбежать обратно из школы, не оборачиваясь. Но он тут же обрывает эту мысль, как только она приходит в голову. Он Бакуго — черт возьми — Кацуки, и он не гребаный трус. Он не останавливается на пороге, рывком распахивает дверь, не обращая внимания на урок, который может проходить в данный момент, и заходит в класс. Все взгляды разом обращаются к нему. Айзава замолкает на полуслове, на долю секунды выглядя раздраженным из-за того, что его прервали, прежде чем он понимает, кто стоит в дверях. Его глаза расширяются от удивления, и на мгновение Бакуго почти чувствует удовлетворение от этого. Не часто ему удается застать своего классного руководителя врасплох. Но удивление исчезает в мгновение ока, сменяясь чем-то оценивающим и неуверенным. Все в классе уставились на него широко раскрытыми глазами, и, кажется, затаив дыхание. Бакуго стискивает зубы. — На что, черт возьми, вы, придурки, уставились, а? И это похоже на то, как будто чары пали, поскольку большая часть класса внезапно возвращается к реальности, и звук тут же заполняет пространство. — Бакуго, чувак, ты вернулся! — восклицает Каминари, и его улыбка выглядит слишком натянутой, слишком дружелюбной даже для него, но, черт возьми, по крайней мере, это напоминает нормальность. — Мы скучали по твоему ворчливому лицу! — говорит Мина, откидываясь на спинку стула. Ее голос звучит немного более естественно, но глаза слишком настороженные. Бакуго слушает еще несколько возгласов «Я рад, что ты в порядке» и «Хорошо, что ты вернулся», когда направляется к своему месту. Это… с одной стороны, Бакуго почти испытывает облегчение. Они не пялятся, не ведут себя странно, не задают ему назойливых вопросов, хотя Бакуго знает, что они должны знать, даже если они знают только часть. Приятно видеть, как они ведут себя, или, по крайней мере, пытаются вести себя так, как будто все нормально. С другой стороны, это кажется почти невыносимым, потому что это ненормально. Все это натянуто и фальшиво, и Бакуго может видеть и чувствовать все, что остается невысказанным. От этого у него чешется кожа, а пальцы подергиваются. Это должно быть нормально, но это просто неправильно, неправильно, неправильно… Но все в порядке. Он может с этим справиться. — Значит, ты уже выздоровел, дружище? — спрашивает Киришима, когда Бакуго садится напротив него. Бакуго фыркает. — Ага. Краем глаза он видит, что Минета все еще смотрит на него, разинув рот, но Седзи вытягивает руку и с силой поворачивает его голову вперед, давая понять — «не пялься». Однако Айзава, по-видимому, не испытывает никакого смущения и до сих пор ничего не сказал, просто следя за Бакуго глазами, на что тот уже подумывает огрызнуться. Однако взгляд учителя сужается, и на мгновение Бакуго думает, что его сейчас позовут, что Айзава спросит, почему он здесь, чтобы он шел домой, или к директору, или… — Тихо, успокоились, — говорит Айзава, поворачиваясь обратно к доске. — Урок все еще идет. По всему классу раздается хор: «Да, мистер Айзава», и Бакуго чувствует, как напряжение в его плечах спадает от облегчения. Айзава снова с головой уходит в учебный процесс, как будто ничего и не произошло. Или так и было бы, если бы не ощутимая атмосфера недовольства в классе. Но никто не обращает на это внимания, и Бакуго со своей стороны способен игнорировать это ровно настолько, чтобы чувствовать себя почти нормально в течение нескольких часов.***
Полночь ждет у дверей класса, когда их отпускают на обед, чтобы сопроводить его в кабинет директора. Бакуго не удивлен, но все равно отстраняется от нее, скрипя зубами, когда она пытается протянуть руку. Полночь выглядит растерянно, но ничего не говорит, пока ведет его по коридорам, держась на почтительном расстоянии. Большая часть его разговора с директором Недзу — это тупой гул в голове. Сожаления, бла, бла, бла, меры предосторожности, прочее и… очевидно, они наняли психолога. Только из-за него. — Вы серьезно собираетесь потребовать от меня встречи с чертовым мозгоправом? — Бакуго рычит, и даже когда он произносит это, что-то похожее на панику вспыхивает в его груди. Что, если они скажут «да»? Что, если в школе действительно думают, что он сломался из-за этого? Что, если он больше не может быть героем из-за того, что сделал Сталь? Этот ублюдок и так забрал так много, что перспектива того, что он украл у Бакуго шанс преуспеть в Юэй, почти достаточно, чтобы заставить его желудок перевернуться. Недзу выглядит обеспокоенным. — Нет. Мы не можем требовать от тебя чего-то подобного. Но мы бы рекомендовали. Мы… мы хотели бы помочь тебе преодолеть это как можно лучше. — Уже преодолел, — ворчит Бакуго, упираясь ногой в переднюю панель стола директора. — Мы порекомендовали твоим одноклассникам, тем, что… (Недзу явно не решается использовать фразу «спасли тебя») задержали Хироту, также посетить психолога. Но теперь он открыт для всех учеников. Мы включили время в твое расписание, чтобы ты мог встретиться с ним. Это не обязательно, но мы бы хотели, чтобы ты хотя бы попробовал. Бакуго прищуривается. Он чувствует, что ходит по тонкой грани. Тонкая грань между тем, чтобы его заставили сделать что-то настолько слабое и жалкое, как посещение мозгоправа, и тем, чтобы его сочли непригодным для Юэй. — Как скажете, — наконец соглашается Бакуго. Он посетит сеанс или два, даст понять этому психологу, что с ним все в порядке, и это останется в прошлом. Директор говорит что-то о том, что его не будут осуждать, если у него возникнут «непредвиденные трудности в боевых симуляциях», и Бакуго намеренно не слушает остальную часть речи Недзу. С ним все в порядке. И он, черт возьми, собирается это доказать.***
С Бакуго все в порядке, и поэтому он делает все, что обычно, когда он в порядке. Потому что так оно и есть. За исключением того, что по какой-то причине ему трудно вспомнить, что именно для него нормально. Как часто он запирается в своей комнате или остается в общей комнате со своим классом? Как часто он ест на общей кухне? Сколько минут или часов он обычно проводит с Киришимой, или Каминари, или с кем-либо из тех, кого он мог бы, условно, назвать друзьями в глубине души? Что для него норма? (И какая-то часть его, какая-то громкая, назойливая часть, звучащая слишком похоже на чертового тупого Деку, которую Кацуки продолжает пытаться подавить, говорит ему, что если ему приходится так стараться, чтобы понять, как вести себя нормально, то, может быть, просто может быть, он не в порядке.) Ему повезло, у него не так уж много шансов для долгого самоанализа. В основном потому, что его одноклассники не дают ему такой возможности. Не имеет значения, куда он идет или что делает, один из них, обычно несколько, всегда рядом с ним. — Эй, Бакуго, ты отстаешь в таблице лидеров, тебе следует постараться! — восклицает Каминари, втягивая его в игру «Марио Карт». — Мне нужна помощь в приготовлении еды! — говорит Урарака, заталкивая его на кухню (но не прикасаясь к нему). — Бакуго, — хнычет Мина, протягивая учебник по математике, Серо рядом с ней, — мы умираем, пожалуйста, помогииииии. И еще есть Киришима, который смеется и шутит, и, что самое примечательное, никогда не отходит от него. (В моменты, когда Киришима думает, что Бакуго ничего не видит, его взгляд становится неуверенным и печальным, и Бакуго искренне ненавидит как его, так и себя.) Это… утомительно. Утомительно, когда тебя таскают с места на место. Никогда не оставляют в покое. Заставляют себя вести себя нормально, вместо того, чтобы свернуться калачиком в постели, или царапать руки, пока они снова не начнут кровоточить, или взрывать что-нибудь, как ему хочется. Утомительно наблюдать, как его одноклассники притворяются, что все в порядке. Но уже почти полночь, а он все еще не может сделать гребаный перерыв. Люди постоянно толпятся в его комнате для «учебных занятий» начиная с комендантского часа, и до сих пор не ушли. Это чушь собачья. Чертов Деку и Хвостатая тоже здесь, и Бакуго знает, что им не нужна помощь, не говоря уже о том, что они никогда не тусуются вместе. Но уже поздно, поэтому Каминари зевает и говорит: — Чувак, я устал, — что вызывает у Бакуго мысль: «Пора бы уже, черт возьми». А потом… Придурок просто ложится. На полу. Растягивается на животе и подпирает голову руками, как будто пришло гребаное время вздремнуть. — Какого хрена ты делаешь? — рычит Бакуго. — Тссс, — говорит Каминари, пряча лицо на сгибе локтя, и Бакуго готов поклясться, что тот пытается скрыть самодовольную ухмылку. — Я пытаюсь уснуть. — Иди в свою гребаную комнату, — огрызается Бакуго. — Но Бакуго, — ноет Мина (всегда чертово нытье), — мы устали. И наши комнаты так далеко. — Нет, блять, не далеко. — Просто дай нам отдохнуть, чувак, — говорит Серо, тоже зевая. — Что в этом плохого? — Вы нахрен издеваетесь надо мной? — Бакуго взрывается, в переносном и буквальном смысле, когда маленькие хлопки и крошечные вспышки света вспыхивают в его ладонях. — Просто иди спать, братан, — говорит Киришима, ложась на пол вместе с остальными. — Нам и здесь хорошо. — Мне не хорошо с вами! — Перестань быть таким драматичным, Каччан, — говорит Деку со своего места у стены, и Бакуго на самом деле рычит на него, обнажая зубы, как дикое животное. — Шшшшш, — Каминари снова успокаивает их, на этот раз громче. — Пора спать. Бакуго разевает рот. — Вы, должно быть, шутите. Ответа он не получает. Все расположились на полу с закрытыми глазами, притворяясь, что на самом деле заснули. Они… они это серьезно? Они действительно спят здесь. Как какой-то отряд охраны. Черт возьми, Бакуго не нужно… — Мы можем остаться, верно? Бакуго опускает взгляд и видит, что Киришима смотрит на него широко раскрытыми красными глазами с неуверенностью, и Бакуго плевать, он полностью намерен сказать ему, что нет, нет, они не могут, чтобы они свалили. Но вместо этого… — Отлично. Черт… как хотите. Мне все равно. Хотите испортить себе спину? Прекрасно. Но лучше никому из вас, блять, не жаловаться, если я наступлю на вас утром. Все остальные заняты тем, что притворяются, будто каким-то волшебным образом заснули. Однако на губах Киришимы появляется улыбка. — Спасибо, дружище. Мы у тебя в долгу. Бакуго ворчит и переворачивается на кровати, сбрасывая одну из своих книг на пол, не обращая внимания на то, что она может задеть Деку по пути вниз. Но когда он закрывает глаза и пытается заставить свои нервы успокоиться настолько, чтобы на самом деле, черт возьми, немного поспать, Кацуки не может не почувствовать, как какая-то приглушенная благодарность согревает его грудь. Он предпочитает не обращать на это внимания.***
Так продолжается больше недели. Люди спят в его комнате по очереди, как будто у них есть чертово расписание. Хвостатая, Токоями, Серо, Мина, Джиро, Парень-хвост, Урарака, даже чертовы Очкарик и Двухмордый в какой-то момент оказываются на его полу. Каминари остается чаще, чем уходит. Каждые несколько дней он заваливается в его комнату. Киришима и Деку — единственные абсолютные константы. Киришиме Бакуго не слишком удивлен. Раздражен, безусловно. Однако не удивлен. Но Деку… Тот факт, что чертов Деку находится там каждую чертову ночь, прислонившись спиной к балконной двери и подтянув свои чертовы колени к груди, приводит его в бешенство. Какого хрена Деку теперь торчит здесь? Кацуки видит его на третью ночь вместе с Киришимой, и его злая, иррациональная часть приходит в бешенство. Если этот ублюдок так сильно заботился о том, чтобы «быть рядом», то где, черт возьми, он был после Камино? Где его носило после инцидента с Грязевым монстром? Что, теперь, когда «бедного Каччана» изнасиловали, он хочет быть рядом? На хрен это. Кацуки не нуждался в нем тогда, и он чертовски уверен, что не нуждается сейчас. Если бы он думал, что это стоит усилий, он бы сказал Деку убираться нахер из его комнаты и никогда не возвращаться (в последнее время он не считает многие вещи стоящими усилий). Но в конце концов гнев проходит, и Бакуго признает, что эта мысль, возможно, не совсем справедлива. Буквально за несколько часов до фиаско с Грязевым монстром Бакуго велел Деку покончить с собой. И он, по сути, позаботился о том, чтобы Деку держался от него как можно дальше после того, как все пошло наперекосяк. Не похоже, чтобы Бакуго когда-либо давал этому засранцу хоть какой-то повод думать, что он может помочь. И Деку пытался что-то делать по мелочи после Камино. Но Бакуго достаточно хорошо себя знает, чтобы признать, что он едва терпел присутствие Деку — он точно не хотел, чтобы тот был рядом. И Деку не настолько глуп, чтобы не знать этого. Так что, по всей вероятности, Деку намеренно передал помощь ему в руки других. (Не то чтобы он нуждался в помощи с самого начала. Он справился со всем этим дерьмом, как только с ним было покончено. Это просто… дело принципа). Так что же изменилось теперь? Бакуго полагает, что они стали… лучше в отношении друг друга. Менее вспыльчивы. Они все еще вступали в жаркие дебаты, и Изуку порой все еще шарахался от него, а Кацуки все еще заходил слишком далеко, но… все было лучше. Это не было дружбой, определенно нет. Но это было своего рода понимание. Но все же это точно не делает его очевидным выбором для «защиты и утешения» Бакуго в трудную минуту. Затем Бакуго вспоминает (он забыл, что так много вещей произошло после поимки Стали, даже не думал об этом), что он позволил Деку помочь ему на складе. Позволил увидеть его в самом худшем состоянии. Помочь ему. Поддержать его. Он не предоставил Киришиме такого права. По всей вероятности, ботаник вбил себе в голову, что это означает, что он обязан помогать Бакуго преодолевать его дерьмо или что-то в этом роде. Это чертовски глупо. Но неважно. Если чертов Деку хочет тратить время на то, чтобы каждый вечер вредить своей шее, кто такой Бакуго, чтобы останавливать его? Но это не только ночью. В течение дня Бакуго не может найти ни единой секунды для себя. Рядом с ним всегда кто-то есть, шутит, тянет его за собой, просит о помощи или просто доставляет неудобства, следуя за ним по пятам, даже молча. Если Бакуго хочет хотя бы секунду побыть наедине с собой, чтобы, черт возьми, подумать, то ему ничего не остается, кроме как укрыться в ванной. Он не может находиться рядом с ними, когда начинает чувствовать, как фантомные пальцы танцуют по его коже, или когда не может перестать скрежетать зубами, потому что ему кажется, что что-то давит на язык, заставляя челюсть открыться, вторгаясь в его рот, или когда он вдруг перестает ощущать себя в настоящем моменте, и Сталь оказывается прямо перед ним, сверху, трахает его, или когда он внезапно не может перестать потеть, или дрожать, и ему кажется, что весь мир рушится вокруг него, и это неправильно, неправильно, неправильно, даже если ничего неправильного нет… Он не может ничего из этого показать. Он отказывается позволять им видеть. Он чувствует себя пойманным в ловушку. Один в своей голове, даже когда его окружают люди. И когда это становится невыносимым, ему приходится убегать, тесниться в кабинке туалета и пытаться дышать. Вот только единственное, что хуже, чем быть одному со своими мыслями, когда он окружен людьми, — это быть одному в своей голове, когда он на самом деле остается в одиночку. Потому что тогда… тогда ничто не мешает ему провести ногтями по рукам, пытаясь избавиться от этого чувства… или просто сидеть, застыв, вцепившись руками в синяки на бедрах, когда все вокруг кажется слишком размытым и расфокусированным, а лицо и руки Стали продолжают появляться в поле зрения… или устраивать небольшие взрывы, возвращающие его к реальности. Единственное, что удерживает Бакуго от чего-то слишком серьезного — это страх быть пойманным, что если кто-то заметит раны и узнает, то отправит его в гребаный сумасшедший дом. Так он учится терпеть присутствие своих одноклассников. Это лучше, чем альтернатива. Это лучше, чем чертов психолог. Бакуго встречается с ним на третий день после возвращения в школу. Это женщина — моложе, чем он ожидал. Вероятно, ей под тридцать или чуть больше, у нее темные волосы, спокойный взгляд и безмятежный вид. Бакуго сразу же возненавидел ее. Когда он приходит, она просит его заполнить чертовы бланки. Как будто это гребаная инвентаризация или подобная хрень. — Мне просто хотелось бы знать, с чего мы можем начать, — говорит она вместо реального объяснения. Неважно. Бланки раздражают, но с ними можно справиться Бакуго сердито стучит по планшету, отвечая на дурацкие вопросы, проверяющие его на депрессию. Он даже не думает о них, просто сразу же нажимает на то, что кажется наиболее правильным. Ему грустно больше, чем обычно? Нет. Раздражительный? Нет. Неуверенный? Нет. Нет, нет, нет, да, нет, да, нет — какими бы ни были ответы, он выберет любой, который подходит под описание: «нахрен депрессию». У него, блять, ее нет, и ему не нужен хренов психолог, и если для доказательства этого ему нужна всего лишь одна дурацкая анкета, то ему несказанно повезло. Затем он переходит к следующей странице, полной дурацких бланков. «Оцените, насколько верно каждое утверждение», и тогда… «Кто-то другой смог бы предотвратить событие» Хватка Бакуго опасно усиливается. «Моя реакция после произошедшего показывает, что я слаб» Планшет поскрипывает под его пальцами. «По моей вине произошел инцидент» Бакугу резко встает и швыряет планшет на стол — или, по крайней мере, он собирался это сделать. Вместо этого взрыв разбивает устройство вдребезги вместе с дешевым журнальным столиком. Бакуго чувствует, как по всему телу разливается жар, и он не может… он не может выносить это ни секунды больше. Он отказывается смотреть на психолога. Он выбегает прежде, чем эта тупая сука успевает задать какие-либо вопросы. Нахер ее и ее глупые вопросы. Ему не нужно это дерьмо. Слова не перестают отдаваться эхом в голове. «Кто-то другой смог бы предотвратить» — слабый — «моя реакция» — слабый — «по моей вине» — слабый, слабый, слабый… Он сделал все возможное, чтобы оставить эти мысли в темноте, в своих воспоминаниях, где им самое место — под бедрами Стали и ужасным, леденящим душу взглядом. Это не имеет значения. Каждый раз, когда его разум осмеливался вернуться туда, Кацуки заставлял себя вернуться к реальности — это не имеет значения. Это не должно иметь значения. Но его тупому мозгу все равно. Он надеется сбежать от этого во сне, забыть слова, прожигающие череп. Но вместо этого… Бакуго не спал нормально с тех пор. Даже в те дни, когда ему лучше, сны преследуют его, мучают, отказываются оставить прошлое в прошлом, чего он так отчаянно желает. Большую часть ночей это просто Сталь. Сталь, удерживающий его, насилующий. Иногда это воспоминания, обостряющие некоторые моменты. В других случаях все то же самое, но хуже — никто не приходит, Сталь не останавливается. Иногда… иногда в своих снах Бакуго перестает сопротивляться. Ему это нравится. И Сталь смеется, и хохочет, и произносит монологи о том, что владеет им, а Бакуго слишком сломлен, чтобы сопротивляться, и… В такие дни он просыпается еще более злым, с чувством тошноты и отвращения в животе. А порой ночами лицо Стали тает. Порой его удерживает кто-то другой. Это Шигараки. Это чертов Грязевой монстр. И, что еще более странно, это Бест Джинс и Киришима. (Когда это Киришима, Бакуго теряет часть своего самообладания. Потому что это Киришима — Киришима, который остался рядом с ним, который сделал себя равным Кацуки, который всегда был рядом, обнажая острые зубы и…) Но они никогда ничего не говорят. Никакая часть его подсознания не требует, чтобы они говорили, чтобы их поняли. Они просто существуют, чтобы напоминать Бакуо о его недостатках, его страхах. Однако самое частое лицо, помимо Стали, не является ни одним из них. — Ну же, Каччан, — говорит Деку, и иногда он приседает рядом с головой Кацуки, привлекая его внимание, пока Сталь насилует его, а иногда он и есть Сталь — его тело неправильное, и голос слишком высокий, и все это один большой пиздец… — Я думал, ты должен быть выше меня, — говорит Деку, его голос высокий и раздражающий, как ужасное сочетание между его голосом, каким Кацуки помнит его, когда они были детьми, и голосом сейчас, и Кацуки ненавидит его, ненавидит так сильно, так сильно… — Разве ты не должен быть лучше? Кацуки не может ответить, не может придумать, что сказать, не может сосредоточиться, не может… — Или, может быть, ты позволяешь этому случиться, — говорит Деку, как будто размышляя вслух. — Нет… — выдыхает Бакуго. Он не позволяет… не позволял… — Нет? — вторит Деку, и Бакуго понимает, что его глаза без зрачков, остекленевшие, пустые, такие чертовски пустые, как у гребаного трупа, как… — Бедный Каччан, — воркует Изуку, и Кацуки пытается склонить голову набок, пытается посмотреть куда-нибудь еще, но он не может, не может… — Наконец-то ты почувствовал это на собственной шкуре, — рука Деку сжимает его лицо, когти, которых у него не должно быть, впиваются в челюсть Бакуго. — Ты так долго делал людей несчастными — тебе это сходило с рук всю твою жизнь. А теперь… теперь ты почувствуешь, каково это — быть таким, как все мы. Быть похожим на всех, кого ты унизил. Кожа Деку холодная, слишком холодная, и Бакуго внезапно поражает мысль, что его трахает оживший труп друга детства. (Бакугу откуда-то уже знает, что если Деку мертв, то это должна быть его вина) — Нет… — слово похоже на всхлип. — Шшш, — успокаивает его Изуку, с притворной нежностью проводя рукой по волосам. — Все в порядке, Каччан, все хорошо. Ты получаешь именно то, что заслужил. — Изуку… — Бакуго задыхается, прошли годы с тех пор, как он произносил это имя, так много лет, что он даже не знает… — О, Каччан, — вздыхает Изуку, и теперь он склоняется над ним, наклонившись так близко, что их губы почти соприкасаются, когда он говорит: — Слишком поздно искупать вину. Ты знаешь это.***
Изуку просыпается от звука сдавленного рыдания, а затем от легкого треска, как будто фейеверка, как… Он резко выпрямляется, открывая глаза. Каччан. Тот все еще спит в своей постели, свернувшись в позе эмбриона. Полуприглушенные звуки продолжают вырываться из его груди, и сердце Изуку замирает. Он поднимается на колени, стараясь не наступить на Киришиму, который спит недалеко от него. Он тут же понимает, что Каччану снится кошмар, но не знает, что ему следует делать. Должен ли он разбудить его? Не сделает ли это еще хуже? Должен ли он попытаться утешить его во сне? Он протягивает руку, нерешительно и дрожа. Но прежде чем кончики пальцев успевают коснуться чужого плеча… — Нет, — слово срывается с губ Каччана, и грудь Изуку болезненно сжимается. Логично предположить, что Каччану, должно быть, снится нападение на него. И так больно думать об этом. Боль только усиливается, когда он слышит, как бывший друг детства звучит так уязвимо. Это кажется таким неестественным. — Каччан, — тихо зовет Изуку, изо всех сил стараясь не разбудить остальных. Изуку не думает, что Каччан хотел бы, чтобы люди видели его таким. — Каччан, проснись. Мышцы Бакуго напрягаются, как будто он ожидает нападения. Но он не шевелится. Что-то отчаянное и полушепотом, настолько тихо, что Изуку едва удается услышать, произносится как шипение сквозь зубы Каччана. Но он достаточно близко, чтобы едва уловить последние звуки. -… зуку. Сердце Изуку останавливается. Это… это звучало почти как его имя. Как его настоящее имя. Но нет, нет, это, должно быть, ошибка. Каччан не называет его так. Не называл с тех пор, как им было по четыре года. С тех пор, как Изуку узнал о своем диагнозе. И уж точно Каччан не шепчет это, как прерывистую мольбу посреди ночи. У Изуку скручивает живот, и это последняя мотивация, которая ему нужна, чтобы, наконец, положить руку на плечо Каччана и легонько встряхнуть его. — Каччан, — снова зовет он. Реакция следует незамедлительно — Каччан подскакивает в постели, из ладоней вырываются маленькие взрывы, а глаза как у дикого зверя. Изуку немедленно отдергивает руку, избегая любой возможной опасности, в то время как глаза Каччана мечутся по комнате, смотря, но не сразу видя. Проходит мгновение, но затем его взгляд останавливается на Изуку. Каччан долго смотрит на него, его грудь тяжело вздымается. Глядя в эти красные глаза, Изуку внезапно вспоминает, как видел Каччана в тисках Грязевого монстра. Это… это пугает. — Каччан? — спрашивает Изуку, невысказанное беспокойство пронзает голос. Каччан резко смыкает зубы, и его плечи расправляются, когда он делает глубокий вдох через нос, глаза проясняются, как будто он только сейчас по-настоящему проснулся. Секунда, короткая, тихая пауза, а затем… — Деку, — рычит Каччан. Изуку наблюдает за ним, нахмурившись. — Да. Извини, что разбудил тебя, я просто… Мне показалось, что тебе приснился плохой сон. Каччан усмехается. — Чертов Деку, — это все, что он говорит, прежде чем отвести глаза и осмотреть комнату. Часть напряжения спадает с его плеч. — Если… если тебе нужно поговорить, — нерешительно начинает Изуку, — я знаю, что, возможно, я не лучший выбор, но… Я готов выслушать. Губы Каччана кривятся. — Идиот. И да, это более или менее то, чего ожидал Изуку. Но после… После Каччан вздыхает, раздраженно закатывая глаза, и требовательно произносит: — Иди уже нахрен сюда сюда, говнюк. Предложение удивляет Изуку, но он колеблется лишь мгновение, прежде чем медленно забраться на кровать, стараясь не наступить ни на кого из своих все еще спящих друзей. Каччан отодвигается, когда Изуку входит в его пространство, прижимается спиной к стене в дальнем углу кровати и подтягивает колени к груди. Изуку тоже прижимается к стене, съеживаясь, когда пружины кровати слегка поскрипывают, и имитирует позу Каччана. Между ними несколько футов пространства, и хотя Изуку вполне мог бы протянуть руку и коснуться плеча Каччана кончиками пальцев, расстояние кажется непреодолимым. Они так и не помирились (если вообще было что-то, что можно было примирить). Между ними все еще так много вражды и горечи. И, честно говоря, Изуку не может в полной мере представить, через что пришлось пройти Каччану. Так что же он должен сказать? Долгое мгновение между ними повисает тишина, Изуку не решается сказать хоть слово. Если Каччан захочет поговорить, то он это сделает. Изуку не собирается испытывать судьбу. Тишина длится так долго, что на мгновение Изуку задается вопросом, не заснул ли Каччан снова. Но когда он осмеливается взглянуть на него краем глаза, то видит, что Каччан определенно не спит и пристально смотрит на него. Изуку приходится сопротивляться инстинктивному желанию вздрогнуть (за последний год это стало проще), но замечает, что взгляд Каччана выглядит странно отстраненным, его подбородок лишь слегка наклонен в сторону Изуку. Он не собирается устраивать драку. Не собирается нападать. Изуку может пересчитать по пальцам одной руки, сколько раз Каччан смотрел на него вот так: в те первые несколько минут после провала Грязевого монстра, когда их окружили профессиональные герои, и в ту ночь, когда он позвал его на разговор после экзамена на временную лицензию. Но даже тогда Изуку видел в его взгляде явное недовольство. Но сейчас его не было. Каччан не отводит глаз, когда Изуку замечает его пристальный взгляд. Вместо этого он говорит, хриплым, дрожащим голосом: — Иногда я задаюсь вопросом, не является ли это способом Вселенной наказать меня. При этих словах Изуку садится чуть прямее, любые мысли, крутящиеся в голове рассеиваются, разум пуст. Подождите… — Что? Каччан отводит взгляд и смотрит на стену, около которой Урарака съежилась в его кресле. — Сначала нападение Грязевого монстра. Затем Камино… Теперь это. Как будто Вселенная сделала меня мишенью с табличкой: «Ударь меня». Воздух в комнате внезапно кажется слишком густым, удушающим, тяжелым как от запаха дыма. — Почему… — выдавливает из себя Изуку, — почему ты так думаешь? Губы Каччана снова изгибаются в усмешке. — Не смотри на меня так. Я не идиот. Я знаю, как обращался с людьми… как я обращался с тобой. Я был ужасен по отношению к тебе. Я был ужасен, и я знал это, и мне было все равно. — Какое это имеет отношение к… — И мне это сошло с рук, — говорит Каччан, его тон начинает повышаться. — Учителя, мои родители — все… — он подавляет горький смех. — Никто никогда не сделал мне за это даже гребаного замечания. А теперь… Он обрывает себя, его голос срывается, и Изуку чувствует, как болезненно сжимается его сердце. — Как будто Вселенная компенсирует все пропущенные наказания… с процентами, — выплевывает он. В ушах Изуку звенит, когда голос Каччана затихает, хотя он и не был особо громким. Как будто в голову набили вату. — Я… — он качает головой, пытаясь разобраться в разрозненных, ломаных кусочках головоломки, которые Каччан бросил к его ногам, пытаясь понять. — Вселенная так не работает. Это… изнасилование — это не наказание, Каччан. Каччан вздрагивает при слове «изнасилование», и это не ускользает от внимания Изуку. Никто из них не произносил этого слова даже между собой. Ни разу с того дня, как они нашли Каччана на том складе. И, конечно, никто не был достаточно храбр, чтобы использовать его в присутствии Каччана. Даже Цую. Но Изуку не позволяет себе колебаться, не позволяет своей убежденности ослабнуть. — Это… это не Вселенная наказала тебя. Это был просто человек. Ужасный, извращенный, больной человек, который… который сделал то, что сделал, просто… просто потому что. Никто другой не несет ответственности за это, кроме него самого. Изуку не кричит, но все равно чувствует одышку после того, как высказался. Каччан пугающе тих и неподвижен, его взгляд просто скользит по стене перед ним. Затем, так тихо, что Изуку даже не совсем уверен, предназначалось ли это для его ушей, Каччан спрашивает: — Как думаешь, я заслужил это? Изуку бледнеет и клянется, что чувствует, как останавливается его сердце. — Что? Слово вырывается почти машинально, с тихим ужасом. — Нет, — говорит он, повышая голос, на мгновение забывая, что его окружают спящие одноклассники. Что-то, чему он не может дать названия, обхватывает его горло и грудь и сжимает. — Нет! Конечно, нет. Как ты вообще можешь спрашивать об этом? Каччан снова смотрит на Изуку, его глаза пусты, он ничего не говорит. Изуку трясет, он весь дрожит. Каччан действительно так думал? Что Изуку настолько озлобится или возненавидит его, что найдет удовлетворение в том, что ему причинили такую боль? Сама мысль вызывает отвращение. — Я… — Изуку пытается справиться с тошнотой и желанием кричать. — Послушай, я не собираюсь врать, я думал, что ты заслуживаешь некоторых вещей. Таких, как… провал на экзамене на временную лицензию, или… или неудачная стажировка. Или отстранение. Или даже удар по лицу. Но я… — Изуку качает головой, на этот раз сильнее, со всей уверенность, которую он может вложить в движение. — Я бы никогда не поверил, что ты заслуживаешь… нападения, или похищение, или… или это. Каччан резко вдыхает, на мгновение закрывая глаза, Изуку внимательно наблюдает за ним. — Я бы не винил тебя, если бы ты так считал. Слова подобны удару в живот, выбивающему воздух из легких. Изуку изумленно смотрит на некогда друга детства, отчаяние и ужас медленно охватывают его грудь, горло и язык, когда слова полностью осознаются. Он пытается что-то сказать, но у него ничего не выходит, и когда пытается снова, то чувствует, как горячие струйки слез стекают по его лицу. — Это ужасно, — его зрение слишком затуманено, чтобы полностью разглядеть выражение лица Каччана. Слова звучат чуть громче испуганного шепота, голос срывается. — Каччан… было бы ужасно даже думать об этом. Он не рыдает, но, по мнению Изуку, очень близок к этому. Он не должен плакать, не сейчас. Не тогда, когда Каччан… Тот ничего не говорит. Изуку яростно трет глаза тыльной стороной ладони, пытаясь прояснить зрение. Когда он снова может ясно видеть, выражение лица Каччана не меняется. Его глаза открыты, он все еще смотрит прямо перед собой, и он выглядит таким непохожим на себя, таким усталым, смирившимся, и… В голову Изуку приходит ужасная мысль. — Каччан, — нерешительно произносит он. — Ты… ты не… — он прикусывает нижнюю губу. — Ты думаешь, что заслужил это? Слова ощущаются во рту как желчь, как кислота, причиняющие боль и обжигающие, потому что нет, конечно, нет, не будь глупым… Но Каччан молчит с мрачным выражением на лице. Изуку не может отвести взгляд, не может перестать искать что-то, что угодно, что скажет ему, что он неправ, что глупо даже думать об этом. Изуку хочет умолять его отрицать. Он должен отрицать это. — Ка-Каччан? — Я устал, — говорит Каччан, и его голос звучит так глухо — лишенный гнева, уверенности, гордости, чего бы то ни было. Всего, что Изуку когда-либо ассоциировал с ним. — Просто иди нахрен спать, Деку. Рот Изуку двигается, как у рыбы, когда он пытается выдавить из себя слова. Но ничего не выходит. Что он вообще может сказать на подобное? На такое скрытое подтверждение. Каччан даже не пытался это отрицать. Сердце словно превратилось в клеймо, обжигающее его тем, как быстро и громко оно бьется, заставляя грудь гореть. В этот момент Изуку понимает, что сделал бы все, чтобы занять место Каччана. Чтобы взять на себя боль и неуверенность во всем этом, снять любую вину, которую он возложил на себя. Но он также знает, что если скажет об этом, то временное перемирие, которое установилось между ними, наверняка будет нарушено. Поэтому Изуку молчит и просто ложится на край кровати Каччана, сворачиваясь калачиком, чтобы занимать как можно меньше места. Но Каччан так и остается в дальнем углу своей кровати, прислонившись спиной к стене, с закрытыми глазами и неровным дыханием. Изуку на самом деле не спит той ночью. Он просто дрейфует между периодами бодрствования каждые несколько минут. И когда солнечные лучи проникают сквозь жалюзи, Качан не покидает свое место.***
Психолог выглядит мило. У нее длинные черные волосы, собранные в слегка небрежный пучок. Она одета в брюки и свитер. Ее глаза темные, но искренние, а лицо круглое и доброе. Она выглядит на удивление нормально, особенно для человека, нанятого Юэй. Она говорит, что ее зовут доктор Хано Акина, и просит, чтобы он называл ее по имени, если ему так удобнее. Изуку отвечает, что не чувствует себя вправе не использовать ее звание, которое она заслужила. Она называет его милым и говорит, что с радостью примет «доктор Акина». Изуку думает, что она похожа на человека, которому можно доверять. Возможно, это ее причуда. — Я полагаю, это было довольно тяжело, — говорит она, и Изуку ерзает на своем месте, поджимая ноги под себя на маленьком диване, — видеть, как твоему однокласснику причиняют такую боль. — Да, — подтверждает Изуку, сжимая руки на коленях. — Это… «тяжело» не кажется достаточно подходящим словом. Но я… не уверен, что смогу найти что-то подходящее, чтобы выразить это. Простите. Она наклоняет голову. — Эмоции, особенно сильные, часто бывает трудно выразить словами. Но ты можешь попробовать? Может ли он? Это кажется таким ошеломляющим, как будто он тонет в собственном ужасе, и страхе, и замешательстве, и во всем, чему он не может дать названия. Как он вообще может попытаться разобраться в чем-то подобном и найти способ озвучить это? Изуку закрывает глаза, пытаясь думать, пытаясь найти обрывок эмоциональной нити, по которой он мог бы следовать. — Я… Я просто… Я никогда не думал, что увижу Каччана таким, — говорит он голосом едва громче шепота. Глупое начало, но это хотя бы уже что-то. — Это было так… так неправильно. Я просто… я хотел… защитить его. Сделать больно ответственному за это человеку… — его голос срывается, и Изуку опускает голову от стыда. — Просто… Я был так зол и напуган, мне казалось, что меня вот-вот вырвет, но в то же время мне нужно было что-то ударить, пока оно просто не исчезнет, и я хотел обнять Каччана, но я не мог, конечно, не мог, я лишь… Изуку качает головой. — Простите. Думаю, я просто… слишком много чувствовал. «Спасибо, мозг», — мысленно добавляет он тоном, который можно было бы назвать язвительным, если бы он не был таким усталым. Доктор Акина одаривает его мягкой, грустной улыбкой. — Это нормально. И не волнуйся — здесь нет неправильных ответов. Ты проделал отличную работу. Изуку пытается улыбнуться в ответ, но улыбка получается натянутой и вялой. — В своем опросе ты упомянул, что вы с Бакуго давно знакомы, — говорит она, откидываясь на спинку стула. — Что вы выросли вместе. — Да, — говорит Изуку, кивая. — Мы жили в одном районе. Ходили в одни и те же школы с… всегда, в общем-то. — Ты также упомянул, что у вас были не самые лучшие отношения, — мягко говорит Акина. Изуку горько смеется. — Да. Мы, э-э... оглядываясь назад, Каччан всегда был немного злым. Ко всем, но, эм… ко мне особенно. Я думаю, ему просто нравилось, когда люди ходили за ним по пятам. Люди, которые заставляли его чувствовать себя лучше — чувствовать себя особенным. И…ох, Изуку нужно сейчас же прекратить этот ход мыслей, потому что он начинает чувствовать, как внутри него бурлит неприятное чувство, а это не то, о чем сейчас должна быть речь. Он не должен говорить об этом в этот момент, не после всего, что случилось с Каччаном. Это… Это неправильно. Но… — И после того, как у него проявилась причуда, а у меня… нет… после этого он стал довольно жестоким. Я не помню, когда именно мы перестали общаться. Но… — Изуку беспомощно пожимает плечами. Акина кивает, наклоняясь вперед. — Твоя причуда? — спрашивает она. — Если ее… — О! — говорит Изуку, быстро выпрямляясь. Черт, он почти забыл. — Да, я был, э-э… на самом деле она довольно поздно проявилась. Они… мы все думали, что у меня нет причуд, на самом деле, до года перед старшей школой. — Понятно, — говорит она. — И это как-то изменило твои отношения с Бакуго? Изуку морщится. — Нет, не совсем. Стало просто… хуже. Я не думаю, что ему это сильно понравилось, что я внезапно смог конкурировать с ним. Мы… мы все еще работаем над этим, — Изуку качает головой. — Если честно, все это довольно запутанно. Каччан не самый простой человек, с которым можно найти общий язык. Наша история только усложняет ситуацию. — Но ты все равно был тем, кто попытался спасти его, когда на него напал злодей, — говорит доктор Акина, заглядывая в свои записи (Изуку предполагает, что Юэй, должно быть, предоставила какое-то досье на них, если только это не дело ее причуды). — И одним из тех, кто отправился спасать его, когда его похитили. — Конечно, — говорит Изуку, и его голос слишком слабый, слишком неуверенный. — Я… я, возможно, не знаю, были ли мы когда-нибудь на самом деле друзьями, но Каччан… он по-прежнему важен для меня. Я никогда не смог бы бросить его. — Я полагаю, — говорит она, снова откидываясь назад и откладывая свои записи в сторону, — что, учитывая вашу совместную историю, эта ситуация должна быть еще более сложной. Изуку прикусывает губу. Так ли это? «Как думаешь, я заслужил это?» Ему приходится подавить дрожь при воспоминании о словах Каччана. Он знает его, возможно, лучше, чем кто-либо другой. Видеть его таким…тяжело. Изуку не может представить, что можно испытывать еще большее отвращение и ужас. Но их история только усложняет его попытку помочь Каччану. — Я не знаю, — наконец произносит он. — Мы можем поговорить об этом, если хочешь, — предлагает доктор Акина. Изуку делает глубокий вдох, расправляет плечи и пытается найти опору, за которую можно уцепиться, даже когда его эмоции кружатся вокруг него подобно ураганному ветру. — Да, — говорит он. — Хорошо.***
Токоями не перестает сверлить женщину взглядом с тех пор, как пришел, но ее, кажется, это не беспокоит. Он отвечает коротко и лаконично. Он не намерен потакать внезапному проявлению жалости со стороны их школы. По его мнению, это бессмысленно и не уместно. — Похоже, ты недоволен тем, что находишься здесь, — наконец говорит психолог, переходя к сути. Она убирает планшет на журнальный столик и кладет локти на колени. — Это пустая трата времени, — отвечает Токоями, не утруждая себя любезностями. Она хмыкает, словно обдумывая эту мысль. — Если ты так считаешь, зачем тогда вообще приходить? — Школа рекомендовала, — глаза Токоями сужаются. — Я здесь только для того, чтобы выполнить их пожелания. — Полагаю, это достаточно веская причина, — говорит она. — Но я не могу не задаться вопросом, насколько верна твоя позиция. Учителя прислали мне краткие отчеты о том, как у тебя и твоих одноклассников идут дела после нападения. Они упомянули, что в последнее время ты кажешься замкнутым. Токоями усмехается. Конечно, они это сделали. — Я вообще замкнутый человек, — говорит он, стараясь не огрызаться на женщину. В конце концов, она всего лишь выполняет свою работу. — Тогда, возможно, показательно, что они сочли твое поведение в последние несколько дней достойным внимания, — предполагает психолог. Токоями старается не сорваться. — Конечно, — выдавливает он. — Если вы ожидаете, что я скажу вам, что не расстроен случившимся, то вы серьезно ошибаетесь. Конечно, я расстроен. Я был свидетелем чего-то невообразимо ужасного. Я живу с осознанием того, что произошло, каждый день. Невозможно не быть расстроенным из-за этого Психолог просто наклоняет голову, ее невысказанный вопрос легко понять. — Я просто не верю, что разговоры об этом, — говорит Токоями, его тон слишком напористый и сердитый даже по его мнению, — особенно с незнакомцем, будут полезны. — И почему ты так думаешь? — спрашивает она. В ее голосе нет обвинения, только простое любопытство. — Разговоры, — говорит Токоями, — не изменят реальности ситуации. Они только бередят раны и могут лишь затянуть заживление, а не помочь ему. — У тебя был такой опыт? — спрашивает психолог, изучая его, все такая же терпеливая. Токоями делает паузу. Его опыт? Он пытается вспомнить вещи, которые беспокоили его на протяжении всей жизни. Их много, но, возможно, они тривиальны по сравнению с подобными ситуациями. Он думает о Темной тени и страхе, постоянно таящемся в его груди — страхе быть порабощенным. Он думает консультанте по делам причуд в начальной школе, о том, как говорил с этим человеком о своем страхе. Помогло ли это? Он до сих пор борется со страхами, не так ли? — Да, — отвечает Токоями, держа голову высоко поднятой. Темная тень шевелится внутри него, словно улавливая его мысли. (Но какая-то его часть, которую он не признает, задается вопросом, кем бы он был без того разговора, не смотря на того, насколько неудовлетворенным он чувствует себя сейчас) — Мне очень жаль, что так вышло, — говорит она, и ее слова звучат искренне. — Но я все же хотела бы узнать: не согласишься ли ты попробовать еще раз? Всего пару сеансов? Просто чтобы посмотреть, могу ли я чем-то помочь. Даже если разговоры не помогают. Токоями раздраженно вздыхает. — Какой в этом смысл? Психолог пожимает плечами. — Какой в этом вред? — возражает она. Что ж, у Токоями нет на это подходящего ответа.***
— Я действительно не знаю, что сказать, — признается Момо. Ее плечи ссутулены, руки зажаты между ног, глаза избегают смотреть на терапевта. — Что я могу сказать? Акина улыбается, по-доброму и ободряюще. — Это не тест, Момо. Здесь нет правильных или неправильных ответов. Момо качает головой. — Нет, я знаю, я просто имею в виду… Я даже не знаю, с чего начать. Я… нас учат, как бороться со злодеями и спасать людей, но… но не это, — она ненавидит то, как потерянно и подавленно она звучит. — Как мы должны преодолеть что-то подобное? Акина на мгновение задумывается, затем спрашивает: — Как ты думаешь, почему об этом трудно говорить? Момо на мгновение прикусывает нижнюю губу и пытается справиться со свинцовой тяжестью в груди, которая погружается в бурное море ее желудка. — Это просто кажется… слишком большим. — Почему так кажется? Момо чувствует, как растет ее разочарование, и ей хочется закричать, что она не знает… она просто не знает… — Потому что, — наконец удается произнести ей, восстанавливая небольшой контроль над собой, — мы ничего не можем сделать. Мы ничего не можем сделать, чтобы… противостоять или изменить то, что произошло. Это просто… существует, — она склоняет голову, сдерживая слезы, щиплющие глаза. — И как мы можем преодолеть что-то, если ничего не можем изменить? — Есть много вещей, которые мы не можем изменить, — мягко замечает Акина. Момо снова качает головой. — Нет, это другое. Это… это непреодолимо. — Почему? Раздражение Момо вспыхивает, и она выпрямляется, бросая на Акину полусердитый взгляд. Но терапевт лишь криво усмехается. — Я знаю, вопросы раздражают. Мне жаль. Но это вроде как входит в мою должностную инструкцию. Если мы хотим с чего-то начать, то важно понять, почему нам вообще сложно начать, — объясняет она. Момо смягчается, вздыхает и снова опускает взгляд в пол. Как она должна смотреть кому-то в глаза, когда говорит об этом? Это кажется таким неприличным. Таким… неправильным. — Я просто… Я не могу этого понять, — признается она, и не в силах заставить себя говорить выше шепота. — У меня не укладывается в голове. Я не могу понять, как кто-то мог сделать что-то настолько ужасное с другим человеком. Я… я видела это, — она зажмуривает глаза и пытается не позволить ужасу, поднимающемуся внутри, как желчь, задушить ее. — По крайней мере… часть этого. И я не могу понять… почему? Я… я закрываю глаза и вижу это, и каждый раз, когда я смотрю на Бакуго… — она обрывает себя и запоздало понимает, что плачет. — Ощущение, что это намного больше нас. — Большинство людей чувствует себя так каждый раз, когда происходит что-то травмирующее, — говорит Акина, и хотя слова звучат профессионально, ее голос теплый и сочувствующий. — Именно это, по сути, и является причиной травмы — мозг и тело говорят тебе, что с чем-то слишком сложно справиться, слишком много всего, чтобы это переварить. Для нас естественно смотреть на такие вещи, как смерть, стихийные бедствия и, да, даже сексуальные домогательства и изнасилование, — Момо подавляет дрожь при этом слове, — и чувствовать, что они слишком велики, чтобы мы могли их преодолеть. Момо позволяет себе открыть глаза и сквозь слезы встречается взглядом с Акиной. Та одаривает ее легкой ободряющей улыбкой. — Но люди всегда гораздо более выносливее, намного сильнее, чем они думают, — говорит она, и Момо делает глубокий судорожный вдох, заставляя замолчать ту часть себя, которая кричит «нет, нет, я не такая». — Мы можем справиться с травмой. Мы можем что-то сломать, уничтожить, поставить на место. Это не обязательно должно преследовать тебя всю оставшуюся жизнь. Даже если сейчас это кажется непреодолимым, я обещаю — это не больше тебя. Момо делает еще один долгий, прерывистый вдох, пытаясь успокоить буйные мысли и эмоции, пытаясь осмыслить то, что говорит Акина. И когда она выдыхает, медленно и ровно, ее глаза проясняются, и она осознает, что верит ей.***
Киришима неуверенно смеется. — Я... э-э, я знаю, что вы здесь, чтобы мы могли поговорить, рассказать о своих проблемах и прочее, но я… — он замолкает, облизывая потрескавшиеся губы, во рту пересохло. — Я все еще чувствую себя немного глупо, приходя сюда и все такое. Акина хмурится, в ее взгляде появляется нотка грусти, когда она спрашивает: — Почему ты так себя чувствуешь? Киришима пожимает плечами. — Я не знаю, я просто… я не могу избавиться от чувства, что у меня нет права быть расстроенным, понимаете? Акина бросает на него пытливый взгляд. Киришима не хочет смотреть на нее в ответ и направляет свое внимание на верхушку ее левого уха. — Я имею в виду… — он делает паузу, с трудом сглатывая. — Это не я пострадал, верно? Это… Бакуго — тот, на кого напали. Как-то неправильно приходить сюда и выплескивать свои чувства, когда я видел только последствия случившегося, — он неловко ерзает на диване. — Это… это не совсем мой опыт, чтобы быть травмированным из-за него, понимаете? Акина качает головой. — Киришима, это не соревнование. Да, Бакуго прошел через нечто невероятно травмирующее. Но это не значит, что твой опыт и эмоции не имеют силы. Преподносить это, как какое-то состязание — это просто обесценивать опыт каждого. Киришима хмурится, опуская плечи. Так ли это? Это не то, чего он хотел. Просто… — Я не хочу, чтобы это прозвучало так, будто я жалуюсь, — тихо признается он. Доктор Акина нежно улыбается ему. — В некотором смысле, жаловаться — это то, ради чего я здесь.***
Бакуго раздирает ногти до крови. Большинство его одноклассников даже не замечают этого, а если и замечают, то у них хватает ума держать свои чертовы рты на замке Ногти кровоточат и выглядят ужасно, и его мать, скорее всего, закатит истерику, если когда-нибудь увидит их, но это лучший вариант. Таким образом он не может расцарапать себя до крови в те моменты, когда чувствует себя неправильно. В те моменты, когда он все еще чувствует Сталь под кожей. Он также откопал старую пару полуперчаток, которые он надевал столько раз, что может пересчитать по пальцам одной руки. Это не идеальное решение, но это еще один уровень защиты между ним и его причудой в моменты слабости. Киришима единственный, кто комментирует: — Ого, Бакуго, братан, они выглядят круто! Но Бакуго видит, как на следующий день взгляд Айзавы на мгновение задерживается на его руках. Со всем остальным он может справиться. По прошествии недели люди стали теснить его немного меньше. Они все еще толпятся вокруг него в течение дня, но Бакуго хотя бы может пройти по коридору без того, чтобы за ним следовала целая свита. И он постепенно возвращает себе право собственности на свою комнату в общежитии. Одноклассники постепенно начинают меньше спать в ней. Каминари, Киришима, Мина и, конечно же, черт возьми, Деку — все приглашают его в свои комнаты или сами напрашиваются к нему, но это уже не то, что было раньше. Теперь на его полу обычно спят только один или два человека (потому что, черт возьми, нет, он не будет спать на чьем-то полу спасибо, блять, большое). Бакуго не знает, чувствует ли он себя лучше или подобное дерьмо. Ему по-прежнему кажется, что его кожа слишком тесна для его тела, а конечности двигаются не совсем правильно, и сосредоточиться гораздо труднее, чем обычно, но… стало легче — игнорировать эти чувства, подавлять их и ждать, пока они пройдут. Именно в один из таких моментов обретенной свободы Бакуго выходит из кабинета во время обеденного перерыва, оставляя Киришиму и остальных все еще в классе, болтающих о какой-то ерунде. Он не совсем уверен, куда собирается пойти (он рассматривает вариант с перекусом, но в последнее время ему не хочется есть), однако ему просто нужно несколько минут побыть одному. Всего несколько мгновений, чтобы попытаться привести в порядок мысли, которые никак не могут улечься в его глупой голове. И, конечно же, потому что Вселенная чертовски ненавидит его, он обнаруживает, что почти половина класса Б слоняется по коридору, занимая весь гребаный проход. Прекрасно. Бакуго скрипит зубами, сжимая и разжимая кулаки, продолжая идти вперед. «Игнорируй их. Пройди мимо. Это просто люди — люди, которых ты видел почти два года. Смирись с этим.» Однако, когда он подходит ближе к группе, он понимает, что вокруг слоняются только девушки из класса Б, они выглядят напряженно, а некоторые из них говорят на повышенных тонах. У Бакуго есть всего полсекунды, чтобы задаться вопросом, какого хрена коридор превратился в девчачью раздевалку, когда слышит… — Эй, эй! Это… это было недоразумение, клянусь! В насилии нет необходимости! Минета. Выражение лица Бакуго искажается от отвращения. Он должен был знать. — Тогда дай телефон, — говорит одна из девушек опасным тоном, — и проблем не будет. Ох, Бакуго не может сейчас разбираться с этим дерьмом. Его кожа чешется, а пальцы продолжают сжиматься и разжиматься, и прямо сейчас ему просто нужно убраться отсюда и от всех остальных, пока он что-нибудь не поджег. — Отойдите! — рявкает он, и девушки перед ним вздрагивают, отходя почти инстинктивно. В коридоре внезапно воцаряется тишина, когда они поворачиваются, чтобы посмотреть, кто стоит за ними, и выражение их лиц меняется, когда они узнают Бакуго. Он чувствует, как у него мурашки бегут по коже под их пристальными взглядами. С его губ срывается рычание, и Бакуго не утруждает себя тем, чтобы снова сказать им убираться с дороги, прежде чем двинуться вперед, и просто надеется, что никто из них не окажется на его пути. Его дерзость срабатывает, поскольку девушки расступаются, освобождая ему проход, и открывая взор на рыжеволосую девушку (Бакуго не знает, кто она, но ему кажется, что он видел, как она околачивалась вокруг этого придурка-подражателя), стоящую над виноградной головой, ее рука сжимается в гигантский кулак. Минета прижимает свой телефон к груди. Не нужно быть гением, чтобы сообразить, что маленький извращенец, вероятно, сфотографировал одну из девушек под юбкой или что-то в этом роде и был пойман. Они оба застыли, уставившись на приближающегося Бакуго. Он останавливается перед ними, раздражение терзает кожу его ладоней, поскольку они, черт возьми, не двигаются с места… Бакуго издает низкий, сердитый звук, и они оба выходят из ступора. Рыжеволосая выпрямляется и неуверенно смотрит на него, в то время как все краски сходят с лица Минеты, когда он делает шаг назад. — Ба-Бакуго… — произносит он заикающимся голосом. И это буквально все, что требуется, чтобы терпение Бакуго окончательно лопнуло. Ему никогда не нравился этот маленький извращенец — он всегда считал его, в лучшем случае, слабым и раздражающим, а в худшем — откровенно отвратительным куском дерьма. Сказать, что он один из одноклассников, которых Бакуго ненавидит больше всего, было бы преуменьшением. Возможно, он ненавидит его наличие больше, чем наличие Деку в их классе. А это о многом говорит. Его друзья и одноклассники были достаточно мудры, чтобы позаботиться о том, чтобы Минета держался от него как можно дальше с тех пор, как он вернулся в школу. И теперь, когда он здесь, Бакуго определенно может признать, что это было к лучшему, поскольку даже малейший намек на типичные домогательства Минеты заставляет нервы Бакуго лопаться, как перетянутая резинка. — Я сказал отойти, — рычит Бакуго и выхватывает телефон у Минеты, активируя свою причуду, не обращая внимания на то, что она сжигает его перчатки, и взрывает телефон в кулаке. Минета вскрикивает, инстинктивно протягивая руку вверх, как будто хочет забрать устройство. Бакуго швыряет остатки мобильного телефона ему в лицо, отчего тот плюхается на пол. У Бакуго едва хватает времени, чтобы заметить удивленное выражение на лице рыжеволосой, прежде чем протиснуться мимо группы, игнорируя вопли Минеты. Поделом ему. Подонок. Он идет по коридору и быстро заворачивает за угол, стремясь оставить толпу позади. Черт побери, в голове все перепуталось, сердце бьется слишком быстро, и он чувствует обугленную ткань перчаток на руке, и пальцы ноют, и он не может вспомнить, куда он шел, куда направлялся? Мир кажется каким-то неправильным, словно на его зрение наложили цветной фильтр, а картинки наклонили на несколько градусов — ровно настолько, чтобы вывести его из равновесия. Он не знает, куда хочет пойти, но, черт возьми, ему невыносима мысль о том, чтобы остановиться и попытаться разобраться в своей голове в данный момент, поэтому он просто продолжает шагать вперед, дрожа и обливаясь потом, и пытаясь продолжать прокачивать воздух через легкие, и… Бакуго вздрагивает, когда чувствует прикосновение к своему плечу, и резко оборачивается, дергающаяся ладонь уже искрится новым взрывом. Краем глаза он видит, как отступает зеленая вспышка, и по какой-то нелогичной причине первое, что приходит на ум, это чертов Деку. Но нет. Когда мозг Бакуго начинает соображать, он понимает, что это не его одноклассник. Это девчонка-растение из класса Б, стоящая в нескольких футах позади него (вне досягаемости, отмечает Бакуго где-то в глубине души), тянущая лозу, которую она использовала, чтобы вернуть его внимание к себе. Губы Бакуго кривятся в усмешке, но ладонь перестает искрить, и он принимает оборонительную позу. — Какого хрена тебе нужно? — требует он, засовывая руки в карманы (он притворяется, что это не для того, чтобы скрыть тот факт, что он дрожит). Бакуго не знает эту девушку. Он видел ее только мельком и, конечно, не знает ее имени. Он знает лишь самый минимум о ее причудах, и то только потому, что знал, что ему, возможно, придется столкнуться с ней на спортивном фестивале. Девчонка-растение складывает руки перед собой и делает легкий поклон. Гнев Бакуго перерастает в замешательство. — Я прошу прощения за то, что напугала тебя, — говорит она, ее голос мягкий и мелодичный, и это только раздражает Бакуго. — Я просто хотела поблагодарить тебя за то, что ты вмешался. Он усмехается. — Я сделал это не для кого-то из вас, придурков. Этот виноградоголовый засранец просто стоял у меня на пути и выбесил меня. — Тем не менее, — говорит она, выпрямляясь, — это ценно. — Отлично, — говорит Бакуго. — Если это все, на что ты хочешь потратить мое время, тогда… — Нет, — перебивает она на удивление твердо. — Я также почувствовала… необходимость поговорить с тобой. Бакуго стонет. — О чем же? — Я хотела предложить свою поддержку, — говорит она, и Бакуго чувствует, как напрягается все его тело, уже зная, к чему это приведет, и ненавидя это. — Если ты когда-нибудь захочешь поговорить с кем-нибудь, я с радостью выслушаю. Волосы на затылке Бакуго встают дыбом, а ладони в кармане кажутся слишком горячими. — Черт возьми, — сплевывает он. — Неужели все в этой проклятой школе знают о том, что произошло?! От этой мысли сердце учащенно бьется, а голова идет кругом, потому что блять, блять, блять, одно дело, когда его класс в курсе, но все остальные… — Нет, — говорит девчонка-растение. — Мы знаем только то, что ты был причастен к еще одному нападению злодея, которое пошло не так, — она делает паузу, и Бакуго чувствует, как его сердце готово вырваться из груди. — По крайней мере, это все, что знает наш класс. Он испускает тихий, как надеется, неслышимый вздох. Не все знают. Еще не слишком поздно. Он еще может спасти ситуацию. — Тогда какого черта, — говорит он, пытаясь вернуть хоть каплю самообладания и уверенности, — ты думаешь, я захочу сесть и поговорить с тобой о всяком дерьме? Взгляд девушки холодный и собранный, но почему-то невыносимо печальный, и Бакуго ненавидит это. — Просто, — начинает она, слова даются ей тяжело, — взгляд твоих глаз мне очень знаком. Бакуго моргает, ее слова оседают в его мозгу, но отказываются обрабатываться. — А? — это все, что ему удается сформулировать. Знаком? — Я знаю, что мы никто друг другу, — говорит девчонка-растение. — Если тебе неудобно говорить со мной о таких вещах, я понимаю. Но я чувствовала, что будет правильно сделать тебе это предложение. Бакуго просто продолжает пялиться, его челюсть работает, но ни единый звук не выходит. Она кланяется еще раз, на этот раз чуть ниже, и когда говорит снова, то непоколебимо встречает его взгляд. — Когда бы ты не захотел, предложение будет в силе. И с этими словами она поворачивается и уходит. Бакуго стоит там, разинув рот, и долго смотрит ей вслед, пытаясь осмыслить подтекст ее предложения. И медленно, очень медленно до него доходит. Бакуго выпрямляется, закрывая рот, и мир словно снова приходит в норму, возвращаясь к четким цветам и правильным ракурсам. — Эй, девчонка-растение, — восклицает он, на что та останавливается и оглядывается на него, и, черт возьми, сейчас Бакуго действительно жалеет, что не знает ее имени. Теперь, когда он привлек ее внимание, его язык кажется свинцовым, а во рту чертова пустыня. — Я… Я запомню твое предложение, — говорит он и делает легкий поклон, лишь слегка наклоняя голову и почтительно опуская глаза в пол. Когда он снова поднимает взгляд, она едва заметно улыбается. — Я Шиозаки, — поправляет она, но в ее голосе нет раздражения или злости из-за невежества Бакуго. — И я рада. Не стесняйся найти меня в любое время. Затем она уходит, а Бакуго остается смотреть ей вслед, чувствуя, как что-то неописуемое сжимается в его груди.