Секс по смерти

Кенма пропускает момент, когда всего становится слишком много — просто однажды понимает, что так дальше нельзя. Память мерзко подкидывает все моменты, когда он реагировал не так, как нужно, — не так, как хочется: когда сказал Яку, чтобы тот не лез; когда ответил Куроо, что не думал об отношениях; когда переспал с Рин, увидев Куроо в толпе. Это все — на эмоциях, на чистом порыве, и Кенму бесит собственная неспособность вести себя иначе. И Куроо совершенно не помогает. У них все нормально. Никаких проблем. Куроо даже не смотрит на него иначе после того раза, как Кенма сорвался, оставил на нем множество меток и вообще вел себя так, будто это не он отдается Куроо, а Куроо — ему. Ничего не изменилось. Ничего не изменится. Мысль ошарашивает, и комната кажется тесной и душной, словно из нее выкачали весь воздух даже при открытом окне. Кенме тошно. От самого себя. И то, что Куроо вернется через несколько часов, совсем не успокаивает. Кенма пролистывает список контактов и почти не сомневается, когда пишет короткое: «Можно я приеду?» Он знает, что кончится это нравоучениями и поджатыми губами, и жалостливыми взглядами, и неловкими поглаживаниями по плечу, и болезненными подзатыльниками. Он знает, но ему нужно куда-то уйти хотя бы ненадолго. Ему нужно оказаться где-нибудь подальше отсюда и не одному. Ответ приходит через несколько долгих минут. Лаконичное «да», от которого становится чуть менее паршиво. Кенма не оставляет никакой записки, только бросает в рюкзак футболку, зубную щетку и приставку с наушниками. Куроо, наверное, будет его искать. Будет писать, спрашивая, куда он делся. Может быть, даже позвонит. Или нет. В прошлый раз, когда он остался у Рин, от Куроо не было ничего. Это неважно. Кенма уходит не ради Куроо. Кенма уходит ради себя.

***

Яку встречает его именно так, как Кенма предполагал, но в обратном порядке: подзатыльник, поглаживание, жалостливый взгляд, поджатые губы. Кенма только спрашивает, может ли он остаться хотя бы на день, и Яку кивает. Он ничего не говорит — о Куроо. В остальном ему ничего не мешает неожиданно болтать за двоих, рассказывать о чем-то околоволейбольном — Кенма едва ли прислушивается, — интересоваться, как у него дела в универе и с играми. Наверное, это их самый долгий разговор за всю историю знакомства, но голос Яку и правда успокаивает. Кенма забывает про телефон, но не забывает про Куроо. В небольшой комнате Яку дышится легче. Свободнее. Но что-то все равно не дает покоя, и Кенма знает — он может уйти куда угодно, но это паскудное, отвратительное. отравляющее его чувство само по себе никуда из него не уйдет. Уже глубокой ночью Кенма проверяет сообщения. От Куроо на этот раз — целых десять. «Ты где?», «все хорошо?», «Кенма, я волнуюсь». Тянет написать, что волнение работает не так. Тянет написать, что между ними вообще ничего не работает, но Кенма просто блокирует телефон и убирает его под подушку.

***

У Яку он проводит три ночи, и вечером, когда Кенма стоит на пороге, натягивая куртку, Яку спрашивает: — Ты уверен? Я не выгоняю, если что. Ты мне не мешаешь. Кенма фыркает. Он ни в чем не уверен, и пусть они об этом не говорили, он чувствует, что Яку понимает его сомнения. Может быть, по какой-то другой причине, но понимает. И это приятно, но в конечном итоге дает целое ничего. — Все нормально. Спасибо, что разрешил у тебя побыть. — Да ладно. — Яку пожимает плечами. — Было прикольно три дня не мыть посуду. Кенма смеется, качая головой. Яку обнимает его на прощание, просит написать, когда он доберется до дома, и закрывает за ним дверь. Еще десяток сообщений от Куроо Кенма оставляет непрочитанными.

***

Кенма успевает только захлопнуть дверь, как его тянут вглубь, не позволяя даже раздеться. Куроо выглядит злым и уставшим, и Кенма видел его таким много раз — на волейбольной площадке, — но никогда Куроо не смотрел так на него. — Ничего не хочешь мне рассказать? Кенма выпаливает быстрее, чем успевает задуматься: — Я не обязан рассказывать тебе все. Куроо хмурится, хмыкает раздраженно, взъерошивая волосы. — Нет конечно. Но я думал, что наша дружба все-таки… Кенма затыкает ему рот с такой силой, что вздрагивает от шлепка ладони по коже. — Даже не думай договаривать. Значит, вот так Куроо это видит. Кенме снова тошно и хочется обратно — хочется подальше отсюда, потому что какой во всем этом смысл, если… Да даже без «если». Какой в этом смысл. Кенма убирает руку, намереваясь наконец раздеться и уйти к себе, но стоит ему только сделать шаг назад, как Куроо хватает его за запястья и целует, прижимая к стене. Это ничего не значит, говорит себе Кенма, отвечая на поцелуй. Это ничего не значит — потому что это же Куроо. Может быть, он просто злится. Может быть, он реагирует, как среагировал Кенма несколько недель назад. Эмоции, чистый порыв. Никакой логики и мыслей о последствиях. Это ничего не значит. Куроо раздевает его резко и быстро. Кенма хочет оттолкнуть, но когда Куроо скользит языком по губам, в голове остается лишь одна мысль: неважно, как именно, но Куроо сейчас здесь. С ним. Куроо есть у Кенмы. И все остальное не имеет значения. Злость Куроо, наверное, заразна. И Кенма злится за себя — стоило ли уходить, если он все равно вернулся, если он не собирается отталкивать, если он не может разорвать этот порочный круг нездоровой привязанности и тупых поступков. Кенма кусает губы Куроо, обвивает руками за шею. Это так тупо. И так хорошо. И чем Кенма думал, когда решил, что сможет все закончить? Куроо касается жадно и торопливо. Кенма не замечает, когда и толстовка, и футболка оказываются на полу. Куроо отпускает его только разуться, а потом снова тянет к себе, целует требовательно. Стена под лопатками отвратительно холодная и жесткая, но ладони Куроо — горячие. И от контраста все плавится внутри. Когда пальцы Куроо ложатся на пояс джинс, Кенма замирает. Они так далеко зайдут? Куроо так далеко зайдет? Кенма не готов — но Куроо сжимает зубами плечо, Куроо гладит по ребрам, и Кенма тает. Тает и сам разворачивается спиной. Это должно быть ужасно, но жадность Куроо заводит. Мысль о том, что Куроо такой из-за него, заводит еще сильнее. Наверное, это еще один тупой поступок в и без того бесконечной череде, но когда Куроо забирается в джинсы, когда сжимает член пальцами, Кенме окончательно становится плевать. Он по-прежнему злится — и по-прежнему не на Куроо. До комнаты он добирается через несколько долгих, почти болезненных минут и не своим ходом — Куроо уносит его, заботливо вытерев ягодицы и позволяя уткнуться в шею. Кенма дышит часто и загнанно, его все еще потряхивает от возбуждения, от раздражения, от бесполезности собственных решений. Но Куроо целует, укладывая его на кровать. Куроо обнимает, ласково водя ладонями по животу. Куроо касается так, будто не он недавно сжимал бедра так крепко, что, может быть, останутся синяки. Куроо остается рядом — и Кенма не находит сил его выгнать, даже если чувствует себя еще хуже, чем четыре дня назад. Ничего не изменилось. Изменилось все.