Секс по смерти

Куроо осторожно закрывает дверь. Время позднее, Кенма уже давно спит или усиленно делает вид, что спать не хочет, но клюет носом, сидя за приставкой. Куроо наблюдал такое уже не раз. Он вешает куртку на крючок, оставляет сумку на тумбе и тихо направляется к общей комнате. И замирает в дверях, глядя перед собой. Кенма и правда спит — почему-то в гостиной. Лежит на диване, привычно натянув капюшон, дышит через рот, грудь мерно вздымается во сне. Низ толстовки задрался выше пупка: видимо, Кенма ворочался, и штаны перекрутились. Куроо опускает взгляд на дырку на коленке и улыбается, прикусив кончик пальца. Такого Кенму хочется не то что обнять — затискать так, чтобы захрустели ребра. Он мягкий, расслабленный, открытый и беззащитный. Невозможно милый. И если бы слышал сейчас мысли Куроо, обязательно бы нахмурился, пробормотал бы что-то недовольно, как кот-недотрога, — и стал бы еще милее. Хотя, казалось бы, куда. Куроо оглядывается в поисках пледа — не тащить же Кенму в его комнату, правда, — и вспоминает, как вернулся пару недель назад домой, застал Кенму еще не спящим, но уже сонно лежащим на этом же диване, и... В прошлый раз все закончилось совсем не мило. В прошлый раз Куроо был в игривом настроении — щекотал Кенму, пока тот не начал ворчать, а потом просто положил руку на теплый живот, чуть царапнул ногтями, и Кенма сглотнул тяжело, поднял взгляд и кивнул на неозвученный вопрос. Сонный Кенма, оказалось, чувствительнее, податливее, целуется глубже и стонет так, что голова идет кругом. Отзывается на каждое касание, закрывает глаза от удовольствия, жмурится, когда Куроо скользит языком по шее. Не разговаривает, а только часто-часто кивает, постанывая, если Куроо спрашивает, стоит ли двигаться чаще. В нем таком остается только наслаждение, словно ни на чем другом сосредоточиться он больше не может. Все поцелуи обращаются в горячечные, почти отчаянные — дыхание рот в рот, влажные от прикосновения языка губы, сорванные, резкие выдохи. Сонный Кенма — чувства и восторг в чистом виде, и, может быть, Куроо не стоит все это помнить, но выбросить такое из головы невозможно. Но сейчас Кенма спит, едва слышно посапывая, и Куроо, наконец отыскав плед, укрывает его, одернув толстовку и не задержав прикосновения. Кенма тут же сворачивается в клубок, будто только этого и ждал, капюшон сползает набок, растрепанная челка мягко спадает на щеку и явно щекочет нос. Куроо осторожно, чтобы не разбудить неловким движением, заправляет ее за ухо и тушит лампу. Гостиная тонет в темноте. Куроо — в нежности.