Секс по смерти

Вечер обещает быть обычным — Кенма занят учебой и в редких перерывах играми, Куроо пропадает где-то с друзьями. Ничего нового. Только внутри неприятно тянет, будто какая-то деталь никак не может встать на место. Кенма знает это ощущение. В детстве они собирали пазлы и иногда подолгу не могли вставить визуально подходящий кусочек — то же самое. Но раньше можно было просто отложить часть мозаики и поискать другую, а сейчас так сделать не получится. Часть себя не выкинешь как ненужную деталь. Он выходит из комнаты, направляясь на кухню за водой, и замирает в коридоре, вцепившись в ручку двери так, что белеют костяшки пальцев. Куроо стоит в прихожей — и в этом тоже ничего нового. Но он улыбается уголками губ, не напоказ, а будто не может сдержаться, не может скрыть, насколько доволен. Кенма хмурится, вдыхает, чтобы спросить, как прошла встреча, и давится воздухом. От Куроо пахнет сигаретами, тонко, едва уловимо, но в почти стерильной прихожей — стараниями все того же Куроо — запах ощущается слишком отчетливо. — Он курит? — спрашивает Кенма и морщится, потому что — не то. Его вообще не должно волновать, какие там привычки у, видимо, новой пассии Куроо, но слова обратно не взять. И не отвернуться, видя, как Куроо недоуменно сводит брови. Кенма не хочет смотреть, не хочет видеть, но взгляд сам прикипает к его лицу: припухшие, зацелованные губы, блеск в глазах — такого от алкоголя не бывает, — взъерошенные сильнее обычного волосы и слегка растянутый ворот футболки. Два и два складываются в неотвратимое — у них больше нет причин продолжать то, что у них было. Куроо молчит, но его бездействие говорит громче любых фраз. Обычно, когда он возвращается в подобные вечера, они хотя бы целуются — тактильность Куроо выходит на новые уровни каждый раз, и он обнимает Кенму крепче, целует глубже, касается чаще, больше, жарче, даже если совсем не пил. Кенма особенно любит вечера, когда он трезвый. Приятно осознавать, что Куроо хочет быть с ним рядом не из-за алкоголя. Но сейчас Куроо не подходит ближе, не закидывает руку на плечо, не тычется носом в волосы, не спрашивает, чем Кенма был занят и не могут ли его дела подождать, если Кенма, конечно, не против, — мог бы и не спрашивать, на самом деле, Кенма никогда не против, и это многое значит в контексте их запутанных отношений. Куроо ничего не спрашивает, и Кенма сжимает губы в тонкую линию, прикрываясь кружкой и оборонительно натягивая капюшон толстовки. — Извини, — наконец произносит Куроо. Раскаяния в его голосе нет совершенно. — Тебе же не нравится запах. Кенма фыркает, поражаясь иронии своего положения. Ему не нравится то, что вместо привычного сценария у них сегодня вот это — безмолвное признание и какая-то противная искренность. Кенма этого не просил. Он кивает и все-таки проходит на кухню. Когда он ополаскивает кружку под краном, Куроо обнимает его со спины, и Кенма ненавидит то, как действуют его прикосновения — все внутри замирает и перестает ворочаться, пытаясь хоть каким-нибудь боком вместиться в неровную полость. Куроо прижимается лбом к плечу. Теперь от него пахнет мятной пастой, но это не помогает. Потому что Кенма все понимает. Потому что нельзя так быстро забыть, что сегодня Куроо касался кто-то другой. Он знает, что потянется за этой мыслью, и гонит ее подальше, позволяя себе раствориться в объятиях. — В следующий раз я буду осторожнее. Кенма прикусывает губу, глотая горькое «в следующий раз». Да, верно. У Куроо будет следующий раз — и еще один, и еще, и в каждом из них Кенме места не будет. Это правильно. Так и должно быть. А о том, как дерет от осознания этой правильности внутри, никому знать не нужно.