Секс по смерти

Куроо кладет руку на поясницу и не делает ничего, только пальцы горячо касаются кожи над штанами. Но Кенму развозит даже с этого. Ему жарко. И горячо. И Куроо просто лежит рядом, трогает, может быть, неосознанно, но этого достаточно. — Куро, убери руку. — Что такое? — Куроо медленно гладит поясницу до тех пор, пока не прижимает все ладонь. — Если неприятно, я уберу. — Еще две минуты — и я отправлю тебя в душ. Такая условность. Своеобразное кодовое слово. «Не хочешь в душ?» — и дело не в чистоте, а в том, что будет дальше. — Ты мне угрожаешь? — Куроо явно весело, и от этого странно тревожно. — Пока просто предупреждаю. Куроо смеется, но руку не убирает. Скользит ею выше, кончиками пальцев ведет по позвоночнику до лопаток. Кенма жаждет, чтобы табун мурашек, что несется по телу вслед за прикосновением, уже наконец затоптал его насмерть. — Вали в душ. — Кенма неловко пинает его пяткой. — А ты? — После тебя. Кенме нужно его оттолкнуть. Здравый смысл уже даже не просит — орет, моля остановиться, но Кенма глушит логику стонами, отвлекается на прикосновения Куроо — и не отталкивает. Он об этом пожалеет, но это будет потом. Утром. Или через час, когда он выйдет из душа и привычно ответит, что все в порядке. А сейчас — плевать. Сейчас Куроо нежен и ласков с ним, и Кенма плавится от его касаний, от его губ на своей шее, от жаркого дыхания в плечо. И от того, как руки почти собственнически держат за бёдра, Кенма тает. Куроо знает, как сделать ему хорошо, и это ужасно. Отвратительно. Лучшие друзья не должны знать таких подробностей друг о друге, но они... Мысль обрывается от особо резкого, глубокого толчка, и Кенма давится стоном. Ладони Куроо, кажется, везде. Трогают, гладят, вторят прикосновениям губ. Кенма царапает его спину, и это так пошло, так провокационно и дешево, но Куроо не жалуется, и Кенма продолжает. Обвивает ногами, неловко трется членом. По негласному правилу он всегда позволяет Куроо довести его до разрядки, но ему уже мало. Кенма плавится, мир вокруг будто горит, и этот огонь передается ему, пожаром расцветая в ребрах. Куроо замедляется, целует, почти кусает в шею, задевает зубами ключицы, пальцами легко сжимает сосок. Кенму выгибает. Куроо, черт возьми, знает его тело слишком хорошо. И когда тот наконец обхватывает член, постепенно ускоряя движение руки и все чаще лаская только головку, Кенма кончает, до боли закусив губу, чтобы не произносить его имя. Он дрожит и стонет, прижимает Куроо к себе, словно это их последний раз, часто дышит в его губы, не находя в себе сил поцеловать самому. Куроо хватает еще нескольких неровных толчков, чтобы кончить следом и устало привалиться лбом к плечу. — Ты тяжелый, — ворчит Кенма, скрывая за недовольным тоном болезненную, никому не нужную нежность. Он мог бы вечно так лежать, если бы Куроо этого хотел. Но тот ухмыляется и ложится рядом. Кенма выползает из кровати и на трясущихся ногах снова плетется в ванную, жалея, что Куроо так на него влияет. Невыносимо заводиться от одного прикосновения. Невозможно распадаться на части от одного взгляда. Неправильно каждый раз отвечать согласием на всё — и иногда переставать сдерживаться и толкать их к краю самому. Поезд, на котором они едут во взрослую жизнь, горит вместе с Кенмой. И огнетушителя в базовой комплектации не было, только бензин — ухмылки и поцелуи Куроо, — и спички — его слова.