Секс по смерти

К тому, что все происходит с его личной инициативы, Куроо уже привык и искренне верит, что Кенму ни к чему не принуждает. Потому что на все вопросы «ты точно не против?» Кенма всегда отвечает согласием, а Куроо знает, что Кенма не из тех, кто станет себя заставлять. Он правда привык. И ему так, честно, спокойнее. Ему нравится выражать свою любовь и заботу прикосновениями, объятиями, поцелуями в макушку. Кенма всегда ворчит, выворачивается из рук, делая вид, что ему неприятно, но Куроо знает — он действительно просто делает вид. Потому что едва заметная улыбка, слегка расслабившиеся плечи, то, как он ворочается, но остается рядом, близко, в паре сантиметров — все это выдает Кенму с головой. Особенно ему нравится, когда Кенма шипит, чувствуя холодные ладони Куроо под толстовкой по утрам, но все равно не отходит. Ругается, морщится, грозится стукнуть рожком кофеварки или утопить в раковине, но — не отходит. Это для Куроо многое значит, и он надеется, что для Кенмы это значит не меньше. Но когда Кенма приходит к нему первым, Куроо не может не удивиться. — Не смотри на меня так. — Кенма отводит взгляд и теребит край толстовки. — Сам говорил, что все должно быть взаимно. Куроо смаргивает удивление и обнимает Кенму, заваливая на себя — просто обниматься, без подтекста, пока Кенма не подвинется сам. — Я и не говорю, что невзаимно. Просто ты так никогда раньше не делал. — Ну вот сегодня делаю. Они молчат пару секунд, и Куроо по обыкновению гадает, о чем Кенма думает. — Слушай, — осторожно спрашивает он, — ты же не делаешь это ради меня? Кенма смотрит на него как на идиота, но что-то в его взгляде цепляет. Цепляет и совсем немного надрывает изнутри. Сосредоточиться на этой мысли Куроо не успевает — Кенма подается вперед и целует, неловко, смазанно, но это неважно. Важно, что он делает это сам, тянется к Куроо сам, и за ребрами от этого рождается какой-то странный, глупый восторг. — Это достаточно отвечает на твой вопрос, или мне повторить? — хрипло спрашивает Кенма через пару минут. Он дышит часто, волосы растрепались, ворот толстовки съехал вбок. Куроо мысленно благодарит себя за то, что когда-то вообще предложил все это начать. Потому что Кенма красивый — чисто по-дружески. Красивый, теплый, мягкий, несмотря на все острые углы характера, и, когда он ищет объятий Куроо, когда он тычется лбом в его плечо, когда смотрит так, будто выжидая, пока Куроо сорвется, — невозможно не потянуться навстречу. По-дружески. Нет, честно. Их дружба — самое ценное, что у Куроо есть. Как минимум потому, что он может сказать: — Повтори. И Кенма повторит. А после выпрямится, устроится у Куроо на коленях неловко и совершенно несоблазнительно, но все равно так здорово, что возражать и не захочется. Проведет пальцами по шее, царапнет ключицы, спросит тихо, можно ли оставить засос. Куроо кивнет — как ему отказать? — и зажмурится, чувствуя, как легким жжением обжигает кожу. Они поменяются местами, Куроо прижмет Кенму к постели, заберется руками под толстовку, огладит ребра. Кенма будет кусать губы и старательно отводить взгляд, но это не будет иметь никакого значения — Куроо почувствует, что ему хорошо, по тихим, сорванным выдохам, по беспокойно порхающим рукам, по дрожащим бедрам, силящимся не толкнуться навстречу горячему рту. И когда Кенма кончит, сдавшись и схватив Куроо за волосы, прекратив сдерживаться и глушить стоны, Куроо будет знать, на уровне предчувствий, на уровне молчаливого понимания, которое было между ним и Кенмой всегда, что это не последний раз. И Кенма действительно придет снова. И еще раз. И еще. И однажды они уснут, измотанные и довольные, и перед сном Куроо будет думать: да, их дружба — самое ценное, что у него есть. Возможно, самое ценное, что у него когда-либо будет.