Темная луна

      Дурно. Настолько, что не передать словами — хочется врезать себе по роже, чтобы хоть немного очнуться или хотя бы открыть глаза. Но одна рука вообще не чувствуется, а другая — не поднимается, словно он недавно опять волок вдрызг пьяного шибздика, валяющегося посреди улицы при полном параде. Вырубиться после хорошей попойки — радость, граничащая с полубеспамятством, очнуться после нее же — то ещё приключеньице, сопряженное с дикой головной болью и жаркими объятиями унитаза. Но всё это вдали от чужих взглядов, конечно. Валяться у всех на виду, как помятая собака, да ещё и в форме, оскорбляя достоинство настоящих шиноби и понижая репутацию Конохи — неприемлемо, как считает Каваки. Впрочем, душераздирающие лозунги о здоровом образе жизни (естественно, исключающем алкоголь в принципе), которые со скорой руки подписывает какой-то ненужный левый персонаж, по глупости людской именуемый Восьмым, он тоже считает не имеющими право на жизнь. Самое простое решение — опрокинуть чарку крепкого саке в компании трезвенника-язвенника, который обязательно доведет до дома и не даст пасть честью (и другими частями тела) на голой земле посреди улицы. А так как такого доверенного трезвенника-язвенника вблизи до сих пор не наблюдается, самому приходится быть трезвенником. Братан колесит по миру на своих двоих и усердно ищет приключения на свою многострадальную задницу, а остальные слишком ленивые и замороченные, чтобы с ними связываться. И к тому же психованные. И не язвенники. Хотя… последнее легко устроить.       Он фырчит от недовольства и одергивает себя. Необходимо выяснить, какое дерьмо его нашло в этот раз. Желательно выяснить тихо. Изучить обстановку и нанести удар исподтишка, выбить всю приблажность из идиота. Удар ватными руками и бесчувственными ногами… черт бы с ним, на его стороне всё равно преимущество. Внезапность. Или…       — Ты пришел в себя, Каваки?       Хочется сказать пару ласковых, но рот не открывается, словно его перекосило. Выбить блажь из придурка не получится, он с ней уже родился. Размозжить череп и отдать на переплавку, чтобы получить идеально запрограммированного солдата — это как раз подходит. Или закопать… закопать будет легче. Чокнутых только могила исправит.       Мысли неожиданно воодушевляют. Он с трудом издает пару невнятных звуков с самыми угрожающими интонациями и замолкает. Во рту сухо, как в пустыне; даже кажется, что на зубах ощущаются маленькие песчинки. Дело совсем дрянь. Оказаться в руках неуправляемого сумасшедшего не впервой, но тот хотя бы мозгами пользовался умело. А этот ими не пользуется и дальше своего носа не видит. Солнце ему подавай… недоумок.       — Помолчи, — только сейчас Каваки ощущает прикосновение к своей руке. Неудержимая злость вспыхивает внутри необъятным пламенем и заставляет скалить зубы; внезапно он успокаивается, когда понимает, что чувствительность постепенно возвращается. — Чуть позже я вколол тебе успокоительное. Совместно с ядом оно дало больший парализующий эффект… Тебе придётся отходить дольше, чем в тот раз. Приношу свои извинения.       — С-сука, — еле слышно говорит Каваки и закрывает глаза, перед которыми всё плывет. Он не видит, но слышит чужую улыбку, и от этого хочется удавиться. Буквально.       — Вижу, ты уже идешь на поправку.       Кулаки так и чешутся — сил сдерживать себя уже нет, и именно это немного приводит в себя. Руки постепенно отходят, а голова, по которой словно бы накануне прошлось стадо кабанов, немного успокаивается и перестает трещать по швам. Ноги всё ещё слабые — он сжимает и разжимает пальцы, которые болят, как после мороза. Хреново. Но осматриваться уже можно — предметы наконец перестали устраивать безумную свистопляску и искажаться, как в кривых зеркалах, а потолок приобрел обычный желтоватый прокуренный оттенок, как в резиденции Хокаге с подачи… нехокаге.       Хокаге может быть только один человек — Седьмой. К чести этого придурка нехокаге, официальный титул он так и не принял. Уважает Седьмого и его наследие. Чтит настолько, что своей умной башкой понимает, что он здесь лишний. Но лучше уж он, чем этот приблудник Конохамару. Сам из себя хрень какая-то непонятная, а выставляет…       Но, что главное, Седьмого он уважает тоже. А те, кто помнит Седьмого, заслуживают уважения. Немного.       Время ярко показывает неблагодарных сволочей и верных почитателей. И первые не заслуживают ничего, кроме плевка в стою сторону. Не заслуживают даже взгляда. Таких надо уничтожать, чтобы искоренять землю от грязи. И пускать на опыты на благо Конохи.       Легкий стук отвлек от размышлений. Стук по клавишам. Этот черт приволок сюда ноутбук, который в полупустой заброшенной хате смотрится как гомик на тусе натуралов. Вглядывается внимательно, будто там что-то интересное. Чем-то напоминает маляра и теневого заморыша, когда кто-то взломал сеть и на центральном телевидении Конохи вместо новостей внезапно включилась… приключилась порнуха. Эти новости запомнились всем надолго, а кто-то даже жаждал повторения и благословлял хакеров. Слава обрушилась на всенародных умельцев внезапно. Жаль только, что их так и не обнаружили.       — Мне плевать на тебя и на твои давно поехавшие шарики в голове. Ты че делать собрался?       Крепления. Он скован по рукам и ногам, лёжа на чём-то похожем на разделочный стол в мясных, только более широком. Что ж, бывало и хуже. По крайней мере, говорить уже несложно.       — Узнать правду, — отвечает тот спустя минуту и отмороженно улыбается. — Я немного поторопился, стоило все продумать основательно. Хотя моя импульсивность может сыграть даже на руку.       Псих.       Как братан выжил с таким в команде столько лет? Как он сам выживал все эти годы? Такого на пушечный выстрел к себе нельзя подпускать. Или брать методичку по поведению с психами и защищаться ею, как оружием. И то не поможет. Нужна тяжелая артиллерия.       Впрочем, псих этот совсем не глупый. Если понял, что поторопился, то учуял последствия. Борзым его никак не назовешь, скорее бесшабашным.       — Все поймут, что меня нет, — говорит Каваки и усмехается. — Да и ты думаешь, меня сдержат эти штуки? Или собираешься пичкать меня своим ядом? А не трусишь, что я ненароком коньки отброшу?       Опять улыбается.       Как хочется стереть ухмылку с его лица. Вмазать в обескровленные губы и сломать тонкую шею, наслаждаясь предсмертными хрипами. Отомстить за свои мучения и жить спокойно. Мстил он всегда жестко.       — Чувствуешь слабость?       Вопрос с подвохом.       — Нет, — врет Каваки.       И бледная змеиная поганка прекрасно это понимает. Подходит ближе, садится на ветхий стул и склоняется над ним. Желтые полубезумные глаза горят любопытством; странная забота вкрапляется в звериную радужку, смягчает взгляд и черты лица. Мицки дотрагивается до щеки и лишь улыбается, когда Каваки мотает головой в попытке сбросить с себя руку, а потом разражается отборной руганью, щедро посыпая её на его нечесанные лохмы.       — Ты никогда не признаешься в том, что тебе плохо, — с укором в голосе говорит тот. — Это вредно для здоровья. Не стоит всё держать в себе, солнце.       — Заткнись ты со своим солнцем, — цедит Каваки сквозь зубы. — И убери руки, если не хочешь, чтобы я их потом тебе оторвал и вставил в жопу.       Он слушается и медленно отходит на пару шагов. А потом снова садится за ноутбук. Молча. Как ни странно, молчание даже угнетает.       Но оно не продолжается долго. За все совместные годы Каваки слышал от него не так уж и много реплик, большинство из которых было по делу. И пусть лунно-солнечная тематика и постоянная его тень за спиной надоедали ужасно, язык он не оббивал и важную информацию не раскрывал. Но сейчас решил поговорить. Испуг давит на голову и заставляет гореть землю под ногами от страха? Или обстановка располагает?       А хрен его поймёт. Тут действительно нужна методичка, чтобы что-то выяснить.       — Твой словарный запас грубых и уничижающих слов не имеет начала и не знает конца, — шелестит он, одновременно набирая что-то на клавиатуре. — Не то чтобы меня это сильно беспокоило… но чтобы разобраться и найти общий язык, я изучал виды коммуникативных барьеров, методы их преодоления, попутно читал про агрессию и способы её выражения.       — Потому что ты придурок, которому делать нечего.       Мицки качает головой. На лице его застывает болезненное выражение, которое почти сразу сменяется на обычное равнодушие и холодность. Больно, твари. Словами иногда можно унизить или убить даже сильнее, чем оружием. Привлечь внимание к недостаткам или надавить на больное. Каваки знает это прекрасно. Почему-то вспоминается недавний эпизод, как он отгонял от себя очередную девку-чунина. В принципе, ничего обидного не было: он лишь недвусмысленно сказал, что иметь собственный мягкий столик — выгодно в хозяйстве, но расширять ради него дверные проемы — слишком дорого и бесполезно, и водрузил на объемный бюст, который и обхватить-то непросто, стопку бумаг. Она разревелась и стала ещё страшнее и противнее.       — Я могу понять, что спровоцировало агрессию, — плавно продолжает тот, щелкая мышкой. — И даже могу понять, почему она направлена на меня — я всегда рядом. Ты перестал светить или же никогда не умел, — лицо его искажается, как от зубной боли. — Но я это выясню.       Чесслово, все эти лунно-солнечные болтовни выбешивают знатно. Настолько, что иногда хочется ослепнуть, оглохнуть или закопаться самому — что угодно, лишь бы перестать чувствовать постоянный взгляд за спиной. Или уйти к Седьмому на покой. Надолго, а не просто постоять. Но Коноху надо кому-то защищать — Каваки никогда не доверял всяким олухам, только себе. Вариант с самозакапыванием или временным захоронением в склеп отменяется, ибо его осквернят в первые же сутки. Слишком многие хотят его усовершенствованную тушку. Кто-то в прямом смысле, кто-то в переносном, так же, как этот лох…       «Все хотят Каваки» — легендарная вывеска-плакат маляра гребанного, которую тот наклепал на его день рождения, торжественно развернул и вручил в штабе под тихое хихиканье остальных придурков-бездельников. Украшенная сердечками, змейками и любовными эмодзи авторства Ады, вывеска напоминала приглашение в очередной бордель. А всё потому, что однажды он надрался в компании этого хитрожопого урода и пожаловался на жизнь, а тот этим воспользовался. Ещё одна причина существовать трезвенником — не выдавать свои секреты.       — Вот кусок дерьма, — бормочет Каваки и закрывает глаза. Слабость действительно есть и никуда не уходит. Надо же было в такое влипнуть. — Ну че ты там уселся? Делай, что хочешь, а потом я сверну тебе башку. Я вечно тебя буду ждать?       — Мне нужно кое-что уладить, — он закрывает ноутбук и сцепляет руки в замок. Никуда не торопится, сука. — Придётся ненадолго тебя оставить, но мои змеи проследят за твоим состоянием.       — Отпусти меня, сволочь. Я в последний раз повторяю, меня ждут.       Он не спеша подходит ближе. В тусклом освещении одной лампочки его волосы кажутся темнее и растрепаннее; от легкого наклона головы они почти полностью скрывают лицо, но не изогнутые в непонятной и больной улыбке губы, которые так и хочется раскровить.       — Кто?       — Мы шиноби, ты че, съехал с катушек совсем?       — Как говорит родитель — хорошо, когда тебя кто-то ждёт. Но они подождут, не беспокойся. Ты же ведь сын Седьмого, один из яростных защитников Конохи, тот, кто день и ночь стоит на её страже — как тебя можно не подождать? Как тебя можно… не уважать? — он склоняется ближе; мышцы напрягаются в ожидании прикосновения, которое так и не происходит. Ещё ближе… кончик языка касается виска и слизывает капельки пота. Только сейчас Каваки понимает, что здесь невыносимо жарко, из-за чего очень тяжело дышать полной грудью. Их глаза встречаются совсем-совсем близко, и Каваки чувствует давно забытый страх, который комом осаживается в горле и учащает сердцебиение. Как в детстве в лаборатории Кары.       Он и правда псих. А психов надо бояться.       — Ты… — хрипит Каваки, но Мицки прикладывает палец к губам и отстраняется. А потом дотрагивается до крепления на руке и проводит по нему пальцем, словно проверяет или… гладит. И тут до Каваки доходит: крепления — живые.       Он нервно дергается, как пойманный в клетку зверь. Холодные и скользкие прикосновения живых тварей ощущаются на коже очень мерзко. Словно кишки оплетают руки и не дают лишний раз пошевельнуться. Он пытается приподняться ещё раз, но окончательно выбивается из сил.       Дрянное змеиное отродье.       — Тихо, — спокойно говорит Мицки. — Иначе мне придётся вколоть ещё одну дозу успокоительного. Они очень не любят, когда их беспокоят… — с этими словами он ещё раз гладит маленькую змею, а Каваки чувствует тошноту. — И не оскорбляй их, ладно? Они живые и все чувствуют. И пусть подчиняются мне, но имеют и свой характер. И свои мысли.       — Мне нет дела до того, какие мысли у маленьких ползучих гадов, — хмыкает Каваки, стараясь не показать, как ему сейчас тяжко. Язык тяжелеет и отказывается шевелиться, а тело немеет. Это не сон, похоже на странный коматоз. — Что ты со мной творишь?       — Я не просто так прошу не оскорблять их, — хмуро отвечает тот. — Можно сказать, они своего рода блокаторы чакры, но не совсем. Отнимают безопасное для жизни количество чакры. В бой ты вступить не сможешь, слабость тоже будет, но сознание ты не потеряешь и не умрешь. И они стараются удерживать её на одном уровне, чтобы не допустить… повышение боеспособности. Но иногда отнимают больше, чем следовало бы. Когда им что-то не нравится, естественно.       — Это че, я их теперь хвалить должен? — внутри разбирает смех. — Не дождутся, склизкие тварюги.       Выдерживать обычных змей — отдельная история, слишком уж они отвратны, выдерживать их на миссиях вместе с их хозяином — целая эпопея, достойная экранизации. В его пользу, конечно, а не гадюк. Лично он бы взглянул, как их четвертуют на экране. И зачем по телику крутили порнуху? Неужели совсем плохо с фантазией? Врубили бы что-то экзотичное…       Хватка становится сильнее — змеи туже сжимают запястья и лодыжки. Больно. Он стискивает зубы.       — Хвалить не нужно, — сухо отвечает Мицки. Все оскорбления змей бьют ему прямо по живому — ведь он тоже отвратная гадюка. Его голос звучит так холодно и резко, словно он с трудом сдерживает себя. Ну давай же, врежь, как ты того хочешь, не сри в штаны, трус. — В твоем случае — достаточно просто молчать.       Каваки хмыкает, когда тот оборачивается и уходит куда-то к выходу. Трус, сдвинутый по фазе. Что и требовалось доказать. Он плюет ему вслед и видит, как тот останавливается, как вкопанный. Неужели достало?       Псих медленно оборачивается и идёт обратно.       — Ещё кое-что… — он срывает с тела что-то шелестящее. Похоже на какой-то извалянный в дерьме огромный пакет-мешок. — Меры предосторожности… для сохранности твоей же чакры, Каваки. Открой рот.       — Иди ты в жопу.       Тот молчит и резко зажимает скулы, от боли заставляя приоткрыть рот. А потом с совершенно каменным лицом сминает мешок и пихает его почти до глотки. Хочется укусить пальцы и выплюнуть гадость, но лох знает свое дело. А потом замирает и смотрит с каким-то неверием… и сочувствием в глазах. Закусывает губу и отворачивается, согнувшись, как от сильной тяжести.       — Я скоро буду, хорошо? Не переживай, — говорит он спокойно, всё-таки выпрямляясь. Но всё равно в голосе что-то странное, похожее на дрожь. Совсем отбитый. — Думаю, не задержусь.       Каваки слышит, как скрипит дверь, и закрывает глаза. Засунутый мешок лишает возможности захлопнуть пасть, а белые гады — пошевелиться. Плющит неслабо. Только бы выбраться, и… Он отмахивается от любых мыслей и пытается расслабиться. Беречь силы — важно. Какое-то время лежит и вслушивается в тишину, но не может противиться слабости и окунается в тяжелую дрему. Та давит на виски и туманит голову. Дерьмово…