Темная луна

      Душным неосязаемым облаком лениво и медленно вздымается пыль — невесомо, словно пух, кружится она по земле и обжигает лицо лёгким жаром. Ветер хлещет ветки деревьев и монотонно завывает среди листвы, срывает с места первые тучи и пускает их по небосклону, затмевая яркое солнце. На мгновение пыль яростно взвевается вверх, и он закрывает глаза и рот рукавом накидки, пережидая порыв. На улице темнеет, и огни баннера, не потушенные с ночи, начинают смотреться более-менее уместно. Заставка нового фильма пестрит красками — рекламу во многих случаях делали профессиональную, но здесь допустили нешуточный промах. Трейлер был похож на комедию; снимали про мир шиноби и его героев, героизма в которых было ровно столько же, сколько в фильмах про работу ирьенинов — правдоподобности. Кадры менялись ежесекундно: взрывы, реки крови, бессмысленные крики там, где следует промолчать, дабы не встретить следующее утро на том свете (впрочем, смертников везде хватает) — и в конце мелодрама, от которой Чочо вскинула руки и пустила не только слюни, но и слезу. Дело было в бургерной — Мицки изредка приходил сюда, хотя и сам не знал, зачем. Проводить объемные анализы и ставить диагнозы он не стал, всё же многие человеческие эмоции не понимал до конца, но для себя решил, что это, быть может, даже к лучшему. Переизбыток героизма, которого в реальном деле раз, два и обчелся — как говорил родитель, инстинкт самосохранения гораздо сильнее навязанных с детства социальных принципов, просто в силу узости мышления не все это признают — пафос, которого было так много, что хотелось банально отвернуться, и поцелуй главных героев на поле боя среди трупов своих товарищей лишали фильм остатков реализма. Почему-то захотелось показать это родителю и остальным; эдакий полуторачасовой анекдот в тесном кругу под остывающий чай и вкусные клубничные дайфуку.       Округлые буквы, которые так и манят на показ, подсвечиваются на экране разным цветом и неприятно рябят в глазах. Судя по тому, как раскупают билеты, маркетинговая компания и фильм более чем успешны. Это просто он что-то не понимает. Наверняка здесь заложены какие-то глубокие смыслы. Надо спросить у родителя, тот объяснит. Но сначала — Ада. Урегулировать вопрос с ней и дальше действовать спокойно сейчас важнее всего. А потом…       Он шипит, когда под ноги кидается бело-черный комок шерсти. Так часто делает Микадзуки, когда хочет есть или гладиться. Кот садится напротив и сыто облизывается, смотрит с любопытством в ярких зеленых глазах. Тёмные уши забавно обрамляют белую мордочку; по остальной шерсти расплываются несуразные пятна, будто неудачные мазки неумелого художника. Темное кольцо грациозно обвивает пышный хвост: у Микадзуки он становится таким лишь в моменты сильного испуга.       Кот мурчит и трется о ноги. Это успокаивает. Хочется взять на руки и прижать к себе. Иногда он так делал с Микадзуки, но только когда они были наедине. Неясные порывы Мицки никогда не понимал, но уже давно пришел к выводу, что они сформировались под влиянием общественных связей и подразумевали под собой известные социальные реакции. Котов хотели гладить и тискать практически все. Их любили и подкармливали от мала до велика. И он тоже. Выработанная за столько лет жизни в обществе автоматическая реакция.       От которой, несмотря на автоматизм, в груди почему-то становится приятно.       — Вон он! — слышатся детские возгласы, и Мицки настораживается. Из-за угла выбегает двое детей с пачкой корма в руках, который рекламирует Киба-сан. Мицки ловит себя на мысли, что тот уже давно и прочно у многих ассоциируется с кормом для животных, а не с суровым миром шиноби. От этой мысли почему-то смешно. — Ну куда ты убежал?       Мальчик и девочка останавливаются. По какому-то неизвестному чутью, наверняка доставшемуся по наследству от родителя, он понимает, что они тоже шиноби. По крайней мере, будущие. Навыки в семьях прививаются с детства — наметанным глазом их видно сразу, потому что скрыть их нельзя. Даже опытным, долго работающим в разведке — отличие с гражданскими разительное, рано или поздно всё всё равно вскроется. Манера держаться, походка, бег, рефлексы… Малые, но значительные детали.       Почему-то становится приятно. Он молча смотрит, как девочка пытается разорвать пачку, и протягивает руку. Надрывает упаковку и наблюдает, как кот принюхивается, ест пару подушечек сухого корма и вприпрыжку убегает, на ходу играясь с собственным хвостом. Кажется, дети немного расстроены, хотя им тоже любопытно просто наблюдать.       — По-моему, он уже ел, — вспоминает Мицки. Он и сам не знает, зачем это говорит. Быть может, просто озвучивает мысли вслух, но не может не отметить, что неотрывно следит за чужой мимикой. — Облизывался до этого. Поест потом, когда захочет.       — Или другие поедят, — простодушно отвечает девочка, и мальчик кивает. — Их тут много! Целых трое ходят. И все друг на друга похожи!       Мицки задумчиво смотрит им вслед. Возможно, коты и правда друг на друга похожи. Генетическое родство никто не отменял — они вполне могут быть детьми Микадзуки. Тот среди сородичей слыл великим соблазнителем и совершал легендарные любовные подвиги, а однажды даже приволок свое потомство на порог его квартиры. То, что ушлый кот имеет большие виды на кошек, было понятно давно, ещё по весенним загулам, но к такому повороту событий Мицки не был готов. Котят тогда было всего двое; одного впоследствии забрал Ивабе, который обожал животных, а другого — знакомые Денки. Хотя поначалу Мицки очень-очень хотел отдать одного из котят в лабораторию. К нелюдимому на первый взгляд Логу и родным Суйгецу, Карин и Джуго. И проблема была даже не в том, что они не хотели — они и не знали, это должно было стать неожиданностью — а в том, что жили в лаборатории. С родителем, который мог принять кота за опытного образца. Случайно или неслучайно — вопрос уже другой и маловажный.       В конце концов, за сохранность своей лаборатории родитель волнуется даже больше, чем за свое настроение.       Где-то вдалеке громыхает, и на нос падает первая капля. А потом ещё одна. Он поднимает глаза и вглядывается в небо. Погода портится, а солнце окончательно теряется за облаками. Это даже радует — Ада не будет нигде задерживаться и сразу пойдёт домой. Дождь может испортить состояние локонов, за которыми она следит очень тщательно. Как выражается сама, она не доверяет их, кому попало: мастера здесь она выбирала долго. С тех пор, как парикмахер решилась на эксперимент и обрезала челку по последней моде, сделав её драной, Ада в парикмахерскую больше никогда не ходила, всё делала на дому. И не потому, что ей не понравилось — причина была в Каваки, тот назвал это убожеством. Мицки тогда в который раз подивился тонкостям ухода за собой и почувствовал странную гордость за родителя. На какие жертвы тот шел, чтобы всегда выглядеть хорошо?       Ещё капля. Дождь начинает расходиться. Он юркает в переулок и смотрит, как по карнизам равномерно течет вода и собирается в небольшие лужи. Мысль о Каваки мелькает отстраненно и тут же пропадает за ворохом других. Неважных, но более приятных. Почему-то сейчас он думает о Химе — мир изменился, но она так и осталась островком положительных эмоций и доброты. Думает о том, как тренируется она до синяков и порезов и не сдается — у неё поистине отцовское упорство! — как смущенно улыбается Иноджину, когда тот торжественно дарит букет полевых ромашек. В штабе. При всех. Мицки чувствует, как губ касается улыбка. Хорошее настроение на редкость заразно, что не поддается логическому объяснению, но научного подтверждения не требует. Знак внимания, который ему плохо понятен — ещё одно доказательство того, как сильно он далек от людей. Как далека его психофизиологическая природа и как отстранены и расплывчаты формулировки об эмоциональной составляющей человеческого рода. О чувствах. Впрочем, одно ему уже знакомо. Под дождем, в вихре плена ветра, он чувствует, как кровь приливает к лицу. И не только к нему.       Она близко.       Огромный завораживающий магнит, настойчиво притягивающий их, маленькие и незаметные полярные частицы. Яркая слепящая звезда, вокруг которой надоедливо крутятся небольшие стероиды. За всё время знакомства с Адой Мицки подобрал немало поэтических сравнений, но ни одно из них ей не понравилось. В книжке по покорению женских сердец, столь популярной в деревне среди мальчиков-подростков — «Техники флирта», он нашел множество способов получить желаемое внимание, но перед этим решил сходить за консультацией домой. Родитель в этом нелегком деле вряд ли бы смог помочь, сразу здраво рассудил Мицки, поскольку самой главной любовью его жизни была и остаётся наука. Эмоций она под собой не подразумевала, построена была на объективности в обход человеческого фактора. Лог, несомненно, мог понять больше. Хотя его личная жизнь была скрыта за завесой тайны, хокку он складывал хорошо и творчеством занимался успешно, поэтому уж у него с поэтическим даром проблем не было. Суйгецу… свои руку, сердце и остальные части тела он давно отдал аквариумам и бассейнам разного рода, а в любви расписывался только своему самому любимому занятию — сну. Джуго же слишком любил животных и природу, чтобы заниматься психологией её вредителей — людей. Оставалась Карин. Пусть её чувства к Саске-сану так и остались неразделенными, она понимала, как их испытывать и как ими управлять. К ней он в первую очередь и направился.       Вопрос насчет правильности такого выбора был спорным. Карин явно была не готова к таким вопросам: раскраснелась, замахала руками, обругала всю мужскую половину мира за халатное обращение с женскими чувствами, похвалила его за внимательность и даже поощрила подвешенное любовное состояние. Приподняла очки и вытерла выступившие на глаза слёзы — то ли от гнева, то ли от печали. А потом села за стол и крепко задумалась. Не сказала ни слова, когда он тихо вышел из комнаты.       Поход к Логу тоже не увенчался успехом: тот находился на самой «волне» вдохновения, как выражался сам, и не сразу включился в беседу. Что-то подсказывало, что рассуждать конструктивно он сейчас не может, ибо пресловутое вдохновение прямо пропорционально влияло на его мыслительные процессы и уводило их в какую-то непонятную сторону. Очнулся он лишь тогда, когда Мицки сказал, что не представляет своей искусственной, лишенной простых человеческих радостей и гаммы разнообразных чувств жизни без той, кто навсегда покорил его сердце — Ады. Мицки не знал, подавился Лог или нет, но, кажется, издал непонятный звук и закашлялся. Долго-долго смотрел на него, не мигая — змеиный взгляд, сплошное наказанье! — вспомнилось недавнее стихоплетство Суйгецу. И лишь когда в пятый или шестой раз услышал о неземной любви к Аде, вытер пот со лба, набрал воду из бойлера и залпом опрокинул её в себя, что-то пробормотав.       А потом заставил полностью провериться. И даже не поддался уговорам, проявил недюжинную стойкость перед словами, что счастье любит тишину — Мицки не помнил, где их услышал, но они крепко врезались в память. Лог лишь склонил голову и дёрнул уголками губ в подобии улыбки — его хлесткий взгляд бурлящего непокорством золота отрезвил от лишних мыслей, вынудил встрепенуться и вздрогнуть всем телом. Подавил духовно, не физически, сцепил изнутри бестелесными цепями — куда более сильными, чем те, которыми сковывала Карин, поскольку они влекли за собой покой души и тела. Как сквозь дымку Мицки услышал мягкий смех и почувствовал, как понемногу отступает щемящий неискушенную душу восторг, а тело наконец приходит в норму. Он так и не понял, что это было, но дышать стало чуточку легче.       Впрочем, от разговора с родителем уйти не вышло. Тот отнесся к этому мирно, но со знакомой искоркой нездорового любопытства; так и казалось, что заживо препарирует глазами, чтобы изучить состояние сердечной мышцы и происходящие на биохимическом уровне соединения. Он спросил, сильно ли это мешает жить, и прочитал лекцию о половом воспитании и контроле физических функций организма. А Лог стоял тут же, не смеялся и не курил, не выказывал никакого участия и вообще не говорил ни слова. И лишь напряженный его взгляд подмечал любые детали, улавливал малейшие перемены и завлекал глазами, один взгляд в которые мгновенно прояснял разум, будто окатывал ведром холодной воды или окунал Мицки, как сенсора, в кристально-чистую чакру, в прозрачности которой угадывались росчерки жизни, но никак не пустоты или безразличия.       Так или иначе, ответов на свои главные вопросы Мицки не получил, поэтому всегда действовал по наитию. Чуть позже стал немного брать свое чувство под контроль, хотя хотел раствориться в нём. Всё-таки нужно рассуждать разумно. Подавлять желание поддаться возникающим вместе с этим прекрасным чувством любви первобытным инстинктам. Завладеть… владеть собой, своим телом и духом. Разум — превыше всего, как всегда повторяет родитель. Правда, он никогда не встречался с Адой. Спасет ли его при такой встрече железная, закаленная войнами выдержка?       Мицки чувствует, как внутри ворочается желание провести эксперимент. Необузданное и бесконечное желание. Такое, какое обычно возникает в настроении особой вредности, как его именовал Суйгецу. А что, если родитель или Ада встретятся? Случайно, совершенно невзначай, когда он попросит очередную дозу таблеток. И неважно, что их профицит — потребность в новой дозе будет объяснена чисто психологической нуждой. Иррациональным и редким для искусственной жизни страхом, что в один прекрасный день таблетки просто кончатся. Например, их съест Микадзуки (надо будет убрать его из поля зрения, дабы родитель не решил ликвидировать провоцирующий страх фактор). Или вдруг произойдёт ошибка, и они отправятся на мусорку. Мало ли.       Но в таком случае родитель просто прикажет прийти Логу или Суйгецу, заморачиваться сам не станет. А эксперимент предполагает его непосредственное участие. Объяснить это ещё одной психологической нуждой в самом близком и родном человеке? Рассказать о чувстве тоски, о котором он знал на пальцах? Родитель раскусит. Наверняка раскусит. Да и стоит ли его тревожить по пустякам? Хотя эксперименты любого характера вовсе не пустяк — это Мицки понял ещё с первых лет жизни.       — Мицки! — в дверях возникает Ада, машет рукой и манит к себе пальцем. Красивым пальцем. Почему-то Мицки не думал о её пальцах, когда шел говорить с Каваки. С Адой в этом случае он пересекался минимально, сейчас же давило ещё и то, что разговор будет только с ней. При котором главное — сохранить возможность мыслить здраво и не уйти с темы. Когда Мицки подходит ближе, она жеманно кривится: её хорошенький носик мило морщится, от чего пульс предательски учащается. — Ты весь мокрый.       — Дождь, — отвечает тот и прячется в комнате. С одежды и правда ручьем стекает вода, образуя лужи, в которых ночью в свете звезд можно будет наверняка увидеть обманчивый ореол света, похожий на нимб, над безупречной укладкой Ады. — Очень свежо, да? Можно гулять под дождем, прыгать по лужам, как это любят дети, ловить ртом дождинки, как ловят снежинки… Или ловят только снежинки? — он чувствует нехватку воздуха: щеки вспыхивают ещё сильнее, когда он видит мрачный взгляд в свою сторону. — Извини. Не могу сдержаться.       — Не ты первый, не ты последний, — фыркает та и складывает руки на груди. Это движение почему-то вызывает большее волнение, и он досадует на себя. Если бы изначально напряжения было меньше, то и реакция не была бы столь острой. — Я что-то Каваки не вижу. Ты же за ним следишь или как?       — У меня миссия по его охране. Это не слежка, хотя с какой-то стороны ею и является.       — И всё-таки ты бываешь нудным, — вздыхает та. — Я спросила не об этом.       Он садится рядом и искоса поглядывает на неё. Готовность к последующему предложению нулевая. Нужно осуществить подготовку. Она любит Каваки. Пожалуй, это знание сейчас — самое главное оружие в его руках.       — Я как раз пришел поговорить о Каваки.       — Что такое? С ним что-то случилось? — в её глазах полыхает привычная паника, от которой в первую секунду хочется придушить Каваки змеей. Чувство тут же уходит — оно неприятное и непонятное, ведь Каваки — тот, кто ему очень важен и нужен. Глупо желать ему смерти или боли, всё это похоже на конкуренцию. Или, как сказала Сарада, когда это стало массовым явлением, на ревность. Неожиданно.       Мицки качает головой. Пока Каваки с ним, он в безопасности. С ним ничего не случится. А то, что уже случилось, было во многом мерами предосторожности. Были мысли, что Ада увидит, что произошло, но в отношении Каваки она своей способностью не пользовалась. Быть может, иногда любопытство и превалировало, но… Так-то он ей запретил, его это бесило. И сейчас самое главное — убедить, что запрет все ещё в силе.       — Нет.       — Что же ты так пугаешь? — фыркает Ада и отворачивается. Так плавно и медленно, так изящно… — Я, конечно, люблю взгляды, но ты даже не моргаешь. Там всё с тобой в порядке?       Он даже не заметил, как она повернулась к нему снова.       — Мне это не причинит никакого вреда. Спасибо за беспокойство.       — Ну так что ты хотел рассказать? Где же он?       Пауза.       — Он хочет сделать подарок.       Молчание.       Он всё-таки ожидал какой-то реакции.       — Каваки? Подарок? — по голосу очевидно запоздалое удивление. Кажется, что она не верит, но её щеки алеют, а в глазах виднеется надежда. — Кому? Зачем?       — Тебе, — отвечает Мицки, внимательно продолжая наблюдать за реакцией.       — Ты так шутишь, да?       — Он просил напомнить, чтобы ты и впредь не использовала свое ясновидение. Это сюрприз.       — Сюрприз? — бормочет она и смотрит куда-то в одну точку. — Мне?       Любовь способна лишить рассудка, подарить надежду и объяснить смысл жизни, неожиданно вспоминаются чьи-то слова. А потом всплывают ещё одни, но в сознании уже четкие, не расплывчатые; сказанные знакомым с момента появления на свет хриплым уверенным голосом.       Родитель говорил о любви. О том, что всё, что делается ради любви, заслуживает прощения. Сказано это было об их с Логом рождении — Мицки не знал, искренне ли, но почему-то сейчас хотел в это верить. Хотя раньше это и казалось неважным — когда-то, в первое время после переезда сюда, его волновали лишь приказы, которые он не подвергал сомнению и которые ему в конце концов позволили нарушать. Быть может, это позволение, с виду нелогичное, и возникло вследствие любви? И вовсе не означало развитие родительского эксперимента…       Рассуждать так нерационально — но люди в своих суждениях часто поступают именно так, отринув здравый смысл, не так ли?       Ада верит. Хочет в это верить, поэтому закрывает глаза на все несостыковки. Прикрывает рот рукой, смотрит по сторонам: зрачки безостановочно бегают, словно гонятся за воображаемой бабочкой. Впрочем, такие движения можно списать даже на патологию — непроизвольные колебательные движения глаз. Но ничем подобным она вроде не болела и сейчас очень-очень напоминала родителя, когда речь заходила о Саске-сане: зрачок того в такие минуты становился совсем узким и метался по янтарной радужке, будто ему мало места, дыхание учащалось, а рот невольно приоткрывался. Наблюдать в такие минуты за ним было любопытно. Иногда он переставал управлять собой и заходил ещё дальше — сыто облизывался, как после плотного обеда, хихикал и отпускал непонятные фразы.       — В Конохе такого нет, поэтому он отправился за её пределы, — медленно говорит Мицки. Всё тело реагирует на чужую неуверенность, и чары немного спадают. Невольно вспоминается взгляд Лога, воздействующий даже в воспоминаниях. Внутри всё замирает, дышать становится свободнее и исчезает даже лёгкий тремор. — Но ты же сама понимаешь, что ему бы сейчас не разрешили уйти так просто.       — Он проломился сквозь отряды шиноби, положил всех, кто мешает, и отправился за подарком?! — возглас слишком громкий даже для его усовершенствованного тела. Аду явно потряхивает, а красные пятна на её щеках подозрительно напоминают симптомы резкого повышения артериального давления. Гипертонический криз сейчас очень нежелателен. — Это как в том романе, который я читала…       Мицки заинтересованно смотрит на неё. Он почему-то всегда думал, что небольшая стопка книг в её доме предназначена только для эстетических целей. Или для того, чтобы стряхивать пыль. Лишняя физическая нагрузка никогда не помешает.       — Немного не так, — ему придётся её разочаровать. — Он ушел тайно, скрыв свою чакру. Ему удалось выбраться незамеченным. Но сама понимаешь, его отсутствие заметят, а в такой обстановке это не очень-то и хорошо.       — Шика-чан не видит дальше своего носа, пусть Каваки не переживает, — фыркает Ада, накручивая локон на палец. — Подарок… Каваки сделает подарок, — она качает головой. — В это так мало верится! Я… не думала, что этот день настанет. День, когда он ответит на мои чувства.       Она хватает со стола первую попавшуюся бумажку и начинает махать ею на манер веера. Ее щеки до сих пор горят. Может, всё-таки предложить ей измерить показатели и употребить необходимую для восстановления нормального состояния фармакологическую продукцию?       Но Мицки знает, что она откажется. Поскольку это состояние — веяние самой любви, пусть даже иллюзорной и ошибочной. Состояние, в котором все возможные показатели выходят из строя, но приходит в норму другое, внутреннее, что, вероятно, объясняется усиленной выработкой серотонина и дофамина. Если поначалу его самого подобное пугало, то сейчас доставляло удовольствие. Способность Ады рождала фальшивую любовь, но и ее хватало, чтобы заглушить пустоту и развести внутри огонь мятежа, которого… которого так всегда не хватало. Даже в том же самом взгляде Лога. Здесь нужна была золотая середина, выверенная с точностью до десятитысячных, чтобы избежать перевеса в одну или другую сторону — но окружали лишь крайности.       — Я могу ошибаться, но это называется поведением отрицания или избегания. Быть может, Каваки просто боится выражать свои чувства? Или выражает, но наоборот?       Она смотрит на него. Пытается сосредоточиться, но выходит плохо. Рассеянный взгляд, задумчивость, осевшая на её лицо непривычной тенью… Самое главное сейчас — безукоризненная уверенность, сила в словах и действиях. Такая, которая подавляла бы незаметно, но ощутимо. Иначе могут появиться подозрения.       — Может. С каких пор ты в этом понимаешь?       — Мне во многом не подвластна практика, но не теория, — говорит он равнодушно, но к концу фразы голос выдает… сожаление?       Её это объяснение устраивает. Она молчит и понемногу успокаивается. Согласно статистике, в большинстве случаев — а если быть точным, примерно в девяносто пяти процентах — после подобного наступает осмысление. Фаза, характеризующаяся самыми разумными вопросами. Если в этой фазе наступает уверенность в чём-то, сломить её потом будет сложно. Самый важный и ответственный момент, требующий изворотливости ума и грамотного подхода к делу.       — Но зачем ты мне это говоришь? — в её голосе слышится недоумение. Он снисходительно улыбается. — Это же сюрприз. Хотя… да, я спросила, — бормочет она.       Как говорит Лог — все люди предсказуемы.       — Еще и затем, что Каваки просил тебя кое в чем помочь. Мне просто нужно передать его слова.       — Почему тебе? Он на тебя вообще злился. Почему не он сам? — вопросы сыпятся как из рога изобилия, а он все ещё не может перестать улыбаться.       Одна ложь всегда порождает другую, и все они похожи; проницательному напоминают дешевый спектакль, ведомому — правду, замутненную неосязаемым слоем сомнения.       — За кратковременной вспышкой злости всегда наступает равнодушие, — шелестит он и в своих словах не врет. Так всегда было, есть и будет. — Эмоциональных сил не остаётся. И если человек дорог, то эти силы ещё можно черпать из внутренних резервов, а если нет… зачем напрягаться? Ведь это такой пустяк, не правда ли?       Ада внимательно смотрит на него.       — Я чувствую горечь, — замечает она. Что ж, она довольно догадлива, хотя любовь к Каваки затмевает ей взор. — Мне жаль, Мицки.       — Жалость — излишнее чувство, когда разговор идет о любви.       Звучит слишком самонадеянно для того, кто познал любовь лишь единожды — любовь фальшивую, ненастоящую, но отчего-то Мицки знает, что говорит правильно. Спустя пару секунд она кивает.       — Это он внезапно, да?       — В нём есть любовь, просто её не видно, — он хочет верить в свои слова, но не верит. — Тот, кто не умеет любить, никогда бы не защищал деревню так яростно.       В её взгляде Мицки видит благодарность и чувствует себя неуютно. Чувствует что-то похожее на… вину.       — Спасибо, — тихо говорит она. Её пальцы все ещё нервно перебирают волосы. — И что от меня нужно?       — Убедить Хокаге, что Каваки в безопасности. Как такового плана нет, говорить можно всё, что угодно. Только чтобы его не начали искать.       Она молчит. Смотрит вдаль и о чём-то думает, вероятно, приходит к каким-то логическим заключениям. А он слышит, как барабанят по крыше капли дождя, и в блаженстве прикрывает глаза. Размеренный глухой стук успокаивает разум и разгоняет все сомнения прочь, а разливающиеся в воздухе свежесть и запах петрикора будоражат что-то внутри. Глубинное, нечеловеческое откликается на природный зов, округло ворочается в груди; щекочет и хочет вырваться наружу мягким шипением, острым, отчасти безжизненным хищным взглядом, режущим, как кинжал, и приятно холодными прикосновениями заледеневшего в беззвучной скорби тела.       Скорби по тому, что было. По тому, что ушло безвозвратно для всех, но не для него. Оно осталось рядом с ним, в нём, в нескончаемой череде мелькавших за всю его недолгую жизнь картинок-кадров — и он лелеял это, любил и отчасти жил тем, что прошло. Тогда, в тех воспоминаниях, солнце светило ярко, и в его лучах он был готов гореть вечно. Даже сгореть, если бы возникла такая необходимость. Тогда над солнцем ещё не сгустились чёрные тучи.       Все эти воспоминания — совсем не пустяк. Они — часть его личности, характера, мировоззрения и спутники жизненного пути, без которых теряется весь смысл. Они сеют хаос, но дают опору под ногами. Возможно, они и есть та самая крохотная частичка света, которая дает ему, потухшей луне, силы.       Но они — это он сам. А они — не пустяк. Согласно закономерной цепочке рассуждений, и он, возможно, тоже…       Ада смеется, и наваждение мгновенно пропадает, возвращая на землю под холодный дождь. Он и не помнит, как вышел на балкон. Здесь очень влажно: тут же хочется солнышка, чтобы свернуться клубом и нежиться под его теплыми лучами, потягиваясь и прикрывая глаза. Но вокруг лишь серая реальность, беспечность в которой может дорогого стоить. Он морщится.       — Это похоже на какой-то сговор, скажи же? — доносится её голос как сквозь вату.       Мицки оборачивается и выдавливает из себя улыбку. В этой улыбке совсем нет искренности, сплошные лицемерие и обман. Но он не любит лгать и не понимает лжецов, пусть и признает хитрость отличным оружием. Та не означает лжи, скорее избежание правды. А говорить всю правду вовсе не обязательно…       — Разве это не так? — спрашивает он и смеется. Искусственно, натужно, глухо — внутри все трясется, то ли от внутреннего холода, то ли от непонятной духоты. — Забавная игра, скажи?       Она хмыкает и смотрит вниз. Так же, как и он. Высота здесь небольшая, а жаль — наблюдать за деревней, копошащей людьми, отдельное удовольствие. До онемения в конечностях невозможно приятное ощущение, когда тело становится собранным, пружинистым, воздушным, будто сотканным из воздуха. Все чувства обостряются, а опасность начинает ощущаться острее, отовсюду, облекает все сомнения и тревоги, мечты и намерения в один тугой комок, от которого в первую секунду внутри всё сжимается, а потом резко приходит в норму. Вот она — жизнь. Такая разная, такая… осязаемая, она искрится снаружи, внутри, срывается чакрой с кончиков пальцев.       Он видит неподалеку детей и думает о неправдоподобности своих последних слов. Игра… Это не игра, это исследование. При всем своём желании он не умеет играть в игры. Согласно возрастной периодизации, все проходят это время, но он его просто перепрыгнул. Сожаления нет, есть лишь вопрос — а вдруг там, где, на первый взгляд, совсем нет полезности, она всё-таки есть? И её можно извлечь играючи, незаметно, с позиции ещё юных, но уже не детских лет.       Быть может, этому и стоит научиться?