Олеандр

      Цзян Чэн с неприкрытой улыбкой наблюдал за Сиченем, насыпающим в заварник чай. На Сичене были только трусы и одна из фланелевых рубашек Цзян Чэна. Длинная и безразмерная, она болталась на нем не застегнутая, открывая вид на подтянутый живот и мускулистую грудь. Цзян Чэн залюбовался белизной его кожи: в свете луны, проникающей сквозь окно на кухне, муж выглядел, как мифическое создание, — прекрасный и недосягаемый.       Заметив, что Цзян Чэн его разглядывает Сичень скромно улыбнулся, щеки его слегка порозовели. За время их разлуки, он отвык от того, что кто-то может его с такой пристальной нежностью разглядывать. Было приятно и здорово вновь ощущать на себе любовь мужа.       — Прекрати, — попросил Сичень противоположной смыслу слова интонацией.       Цзян Чэн негромко усмехнулся, отводя взгляд, но тут же вернул его обратно, встречая лучезарную улыбку мужа. Сичень счастливо рассмеялся — слишком долго сдерживающий свои эмоции, он ощущал весь спектр чувств острее и ярче, точно приправленные жгучей специей. Радость приятно щекотала за ребрами. Любовь питала каждую клеточку его тела. Нежность затапливала легкие и рвалась наружу с вдохами и выдохами. Как же сильно он соскучился по мужу.       — Поверить не могу, что ты здесь, на кухне в один трусах, завариваешь чай, — произнес Цзян Чэн с улыбкой, слышимой даже в голосе.       — Еще на мне есть рубашка, — хмыкнул Сичень.       Он поместил чайник на поднос, где уже заранее разместил чашки, подхватил весь скраб и спешно пересек расстояние от кухни до дивана в гостиной. Цзян Чэн повернул голову в след мужу, следя за его перемещением, и поднял одну ногу, поджимая ее под себя. Сичень опустил поднос на столик рядом с диваном и сел рядом с мужем, зеркально повторяя его позу. Так они оказались лицом к лицу.       Сичень поставил локоть на спинку дивана и второй рукой потянулся к лицу Цзян Чэна, невесомо опустив ладонь на его щеку. Кончики указательного и среднего коснулись мочки уха. Большим пальцем Сичень поводил по высокой скуле.       — Так, — нарушил тишину Цзян Чэн. — Они до сих пор считают, что я похитил тебя.       Лицо Сиченя помрачнело. Он не отнял руки, но переместил ее на шею, завел на затылок, заставляя мужа приблизиться, и коснулся его губ своими.       — Я сам себя похитил, на тот случай, если ты забыл, — произнес Сичень. — По-другому меня бы не отпустили.       Цзян Чэн улыбнулся одними губами, глаза остались грустными — он прекрасно понимал на что обрекал Сиченя, когда делал ему предложение. Богу жизни нельзя надолго покидать землю — без его силы природа начинает увядать.       — Сейчас бы все эти психологи и психиатры поставили бы тебе Стокгольмский синдром.       — Люди не знают всей истории, — Сичень наклонил голову, опуская на сгиб локтя, и поглядел в сторону. — Они не знают, что твои родители сделали с тобой. Не знают, какую ответственность возложили на тебя. Сколько требовали и как мало давали взамен. — Он нашел руку мужа и сжал в своей.       Цзян Чэн повернул ладонь к верху и чуть продвинул вперед, чтобы ощутить пульс Сиченя через касание — сердце мужа сходило с ума.       — Я был рожден для олицетворения зла, — с небрежной усмешкой произнес Цзян Чэн.       — Это не так, — горячо прошептал Сичень. — Эту установку тебе навязали. Но разве ты не помнишь, что ты испытывал, когда делал мне предложение?       Цзян Чэн прикрыл глаза, как будто обращаясь к воспоминаниям минувших дней. Разумеется он все помнил — воспоминания терзали, но и помогали примириться с участью. Он отчетливо помнил, как Сичень ответил «да» и то как его сердце увеличилось в размерах от этого согласия. Помнил, что подумал в этот момент — человеческое тело слишком мало для тех чувств, что они испытывал к будущему супругу. И боялся, что его разорвет от любви слишком громкой, слишком яркой, слишком сильной.       — Персики тогда только-только зацвели, — улыбнулся Цзян Чэн уже по искреннему, открыв глаза и взглянув на мужа. — Пахло волшебно!       Сичень полуприкрыл глаза, как сонный кот, и размеренно улыбнулся, тоже окунаясь в чудесный морозно-весенний день. Цзян Чэн был так взволнован и смущен, решившись сделать предложение. Он все ждал подходящего момента, пока Сичень смеялся, вытаскивая из его волос нежно-розовые лепестки персикового дерева, и окрыленный счастьем ждал заветного вопроса, уже зная, что ответит согласием.       — Да, — согласился Сичень. Глаза его лучились живым теплом. — И персиковые лепестки в твоих волосах были чудесным аксессуаром, подходящим ситуации.       Цзян Чэн тихо рассмеялся, прикрыв глаза. В тот момент он мало задумывался над тем как выглядит. Все его помыслы, все устремления и заботы были направлены только на Сиченя. Он чувствовал себя неумелым и робким мальчишкой, перед которым открылась величайшая тайна: как можно было умереть много раз, оставаясь в живых, находясь рядом с богом жизни.       — Я тогда разволновался сильно, — Цзян Чэн поднял руку, демонстрируя внутреннюю сторону ладони. — Боялся взять тебя за руку — ладони вспотели. — Он покачал головой, недоумевая над своим состоянием, и улыбнулся краем рта. — Я думал, что это когда-нибудь пройдет — эта бурная реакция тела на тебя.       Сичень полностью закрыл глаза и расплылся в счастливой улыбке от неуклюжего признания мужа. Сердце его дрогнуло и сладостно сжалось, утопленное в любви.       — Мне нравится, — прошептал Сичень, придвигаясь ближе и укладывая голову на плечо Цзян Чэна. — Мне нравится абсолютно все, что связанно с тобой. — Добавил он.       Цзян Чэн деликатно прикоснулся к виску Сиченя и завел пальцы в волосы, любуясь игрой мягкого света в темных прядях. От приятной тяжести на плече все тянуло за ребрами, скручивалось и завязывалось в тугой узел, давящий на горло эмоциональным комком. Он приоткрыл рот в попытке с новым глотком кислорода убрать комок. Но только заглотил еще больше сандалового запаха от которого опьяняюще закружилась голова.       — И то, что все считают наш брак ошибкой? — Усмехнулся Цзян Чэн.       Сичень открыл глаза и задрал голову — артерия на шее пульсировала так яростно вопреки обманчиво спокойному голосу супруга.       — Мне все равно, что они думают. Я больше не ищу им оправданий и не ищу для них понимания, — ответил Сичень. — Это в прошлом. — Отрезал Сичень, выпрямляясь.       Он потянулся к подносу, аккуратно разлил ароматный чай и прихватил обе чашки — одну протянул мужу, вторую поднес к губам и сделал маленький глоток, задерживая на языке, чтобы лучше ощутить весь спектр позднего сбора.       Цзян Чэн поставил чашку на колено и взглянул на Сиченя. Муж был напряжен, узкие плечи разведены в сторону, взгляд метался пок комнате, словно Сичень готовился к атаке. Это Цзян Чэну не понравилось. Он отставил чашку обратно на поднос и прикоснулся к руке мужа — отравляющая эмоция неприятная и колючая, пробралась по его кисти вверх на предплечье гремучей змеей.       — Посмотри на меня, — одновременно мягко и твердо приказал Цзян Чэн.       Сичень безоговорочно подчинился, поднимая взгляд — в темных омутах-зрачках плескалась боль. Цзян Чэн озабоченно нахмурился и положил вторую руку на щеку Сиченя. Муж наклонил голову, теснее прижимаясь к ладони. Его идеально-вылепленные губы изогнула улыбка.       — Ты всегда забираешь мои грусть и боль, хотя я столько раз просил тебя этого не делать, — произнес Сичень низким, ласкающим слух, шепотом. — Как после такого можно продолжать верить, что ты создан из тьмы и хаоса?       Сичень повернул голову и губами нашел на запястье сердечный ритм, слушая его мерную пульсация через касание.       — Расскажи. Расскажи мне все — я выдержу твою боль, — взмолился Цзян Чэн. — Отдай мне все без остатка!       Слова мужа не были для Сиченя пустым звуком. Когда его мир, терзаемый ночными кошмарами реальности, крошился и осыпался, Цзян Чэн мрачным стражем охранял его сны, зашивал действительность светлыми заплатками и отлавливал, проскользающие в их дом тени чужих злых помыслов, оберегая Сиченя и их хрупкое счастье.       Устало вздохнув, Сичень вернул свою чашку на поднос и помолчал какое-то время, собирая разрозненные мысли воедино.       — В тот день, когда ты сделал мне предложение, я уже знал о твоем намерении быть со мной и я желал того же всем сердцем. Знал, что чтобы не произошло — я никогда об этом не пожалею. Я был готов бежать без оглядки. Меня не пугало, что какое-то время земля останется без моей магии. Меня не пугали последствия такого решения — возможно, я его принял задолго до твоего вопроса. Как я уже говорил — ты стоишь всего.       Сичень искоса взглянул на мужа, внимательно слушающего его рассказ, и тело его опять напряглось в тревожном ожидании.       — Но я оказался не готов к тому, что тебя не будет со мной, — с трудом вымолвил Сичень. Каждое слово показалось ему камнем весом в сто пуд, а сам он сделался мелкой букашкой под камнепадом. — С тобой я был способен на все. Без тебя я стал жалкой тенью себя былого. Мое сердце болело и увядало. Я начал терять сознание. Головокружение, головные боли, тошнота — я потерял веру и стал превращаться в обычного человека, мечтая о том, чтобы это одиночество меня поглотило и стерло. Я не мог без тебя.       Цзян Чэн нервно поерзал на диване, опуская ногу вниз. Ему до жути хотелось обнять мужа, укрыть собой его тело и спрятать, если понадобится, спрятать от самого себя. Но он не посмел сдвинуться с места, впитывая в себя боль, облегчая страдания Сиченя.       — Я просыпался в нашем доме один. И боялся засыпать. Пробовал переезжать в другие города, страны, на другой континент. Но все равно меня все гнало к тебе, — сдавленно произнес Сичень. — Сто шестьдесят два года, а-Чэн, до первого намека, что ты жив и помнишь меня! — Он облизал губы и помотал головой из стороны в сторону. — Думаешь, меня, правда, заботит, что они думают о нашем браке? — Зло сплюнул Сичень, поворачиваясь всем телом к мужу. Произнесено это было сквозь стиснутые зубы и звучало скорее как «Пусть сгорят к чертям собачьим!» — Я умирал без тебя! Меня душила такая безысходность…       Цзян Чэн встрепенулся, ловя Сиченя за руки. Чужая злость забурлила, закипела, вспенилась, окатывая его с ног до головы ледяным — самым сильным — огнем. Он опустил взгляд на руки: узкие ладони, тонкие длинные пальцы творца, белоснежная кожа — увидав их впервые, Цзян Чэн влюбился в изящество и плавность их жестов. Осторожно и неуловимо для самого Сиченя, он перевернул ладони и поднял их к своему лицу, целуя каждую остро-выступающую косточку.       Тошнотворная, липкая, мерзкая волна страха мороком опала с Сиченя. Он словно бы очнулся, приходя в себя, и осознанно взглянул на мужа, задержавшегося долгим поцелуем на левой руке. Его фиалковые глаза полыхнули в сумраке комнаты успокаивающим светом, обволакивая Сиченя потерянным спокойствием.       — Ты опять это сделал, — грустно улыбнулся Сичень, но руки не отнял.       — Это меньшее, что я могу сделать для того, кто подарил мне половину своего сердца, — с невозмутимостью ответил Цзян Чэн, медленно поднимаясь с дивана на ноги.       Он приглашающе потянул за собой мужа. Забрав его эмоции, Цзян Чэн едва на вскрикнул от ужаса, с которым Сиченю пришлось жить все это время. Брови его надломились, сдвигаясь к переносице, а взгляд сделался мрачным — они умудрились сделать из жизнерадостного и жизнелюбящего Сиченя самого нелюдимого бога.       Ступая спиной назад, Цзян Чэн повел мужа за собой. Сичень заинтересованно улыбнулся, всматриваясь с знакомым детским любопытством за плечи Цзян Чэна. В таком странном движении они пересекли гостиную, дойдя до угла комнаты. Возле неприметной двери из темного дерева, Цзян Чэн остановился, с сожалением отпуская ладони мужа. Он хотел что-нибудь сказать, но интуитивно понял, что слова будут излишни, и, положив руку на ручку, толкнул от себя дверь, пропуская Сиченя вперед.       Улыбка Сиченя сменилась изумленным «о», скруглившим его рот. Он шагнул вперед, растерянно озираясь по сторонам. Узкие окна мансарды были упрятаны за плотной зеленой стеной буйно разросшегося плюща, наползающего на стеклянный потолок. В каменных кадках, полукругом огибающих теплицу, теснились все виды неприхотливых растений: от обыкновенного фикуса до скромной гвоздики.       Сичень зажмурился, прислушиваясь к тихому гомону календулы, к гудящему шипению плюща, к капризному голоску флоксы, к густому басу герани и высокому писку циннии. Все, как один, растения потянулись к нему своими стеблями — толстым и тонкими; пустили побеги; расправили скругленные, острые, сердцевидные и краеугольные листья, почуяв его силу. Они взывали к нему, жалуясь на недостаток света, чересчур сырую землю, недовольные каменным фасадом их «дома». Через их память, Сичень видел усердие Цзян Чэна, то с каким упорством он боролся с насаждениями, вслух говоря с каждым из «зеленых», и это тронуло его до глубины души.       Он открыл глаза и шагнул ближе к растениям, протягивая руку к фиолетовым флоксам и с нежностью обводя тонкие лепестки. Цветок, как нечаянно задетая струна гуциня, отозвался на прикосновения, выплюнув на свет еще несколько округлых соцветий, открываясь под рукой Сиченя.       От флокса Сичень перешел к кадке с фикусом — неприхотливый с изумрудно-тугими листьями куст потянулся вверх, на темно-коричневом стволе появились новые почки на глазах набирающих рост.       Сичень оглянулся на мужа, остановившегося в дверях и наблюдающего за ним.       — Спасибо! — С теплом, поддернувшимся в голосе, произнес Сичень, поняв, что муж хотел ему сказать.       Цзян Чэн может и отпустил мысль о том, что они когда-нибудь встретятся вновь, но ни на минуту не забывал о нем. И этот сад был его памятью. Был подарком, который, к счастью, он смог подарить.       Сичень с внутренним волнением еще раз обвел сад взглядом. Нахлынувшее на него зверем чувство обожания запело на все лады. Цзян Чэн, ощутив перемену в настроении, неспешно приблизился. Обняв мужа со спины и положив ему подбородок на плечо, прижался всем телом и замер, наслаждаясь близостью рутинной, домашней, до боли знакомой. Капля по капле к нему постепенно возвращалось потерянное. Сломанное срасталось. А внутри восстанавливалось надтреснутое. Словно бы он сам был растением, похороненным под шапкой снега, в ожидании весны.       — Я, наверное, схожу с ума, — произнес Цзян Чэн. — Мое сознание все-таки исказилось от одиночества…       Сичень резко развернулся в его руках, хватая за плечи.       — Нет! — Горячо и скоро заговорил он. — Посмотри внимательно: погода изменилась! — Сичень сжал пальцы, вдавливая их в сильные плечи до отрезвляющей боли.       Цзян Чэн поднял на него взгляд. Слова, произносимые мужем звучали убедительно — погода в Лимбе не меняется никогда. Ее цикличность служила еще одним с ума сводящим инструментом, стирающим сознание любого, кто сюда попадал.       — Доверься мне, как всегда доверял, — просьба Сиченя прозвучала в самые губы. — Нужно совсем чуть-чуть времени, чтобы я истончил границу. — Мягкое дыхание превратилось в проникновенный поцелуй: такой же горячий и скорый, как и слова. — Я заберу тебя отсюда. — Пообещал Сичень. — И больше никто и ничто нас не разлучит.       Клятва на выдохе скрепляется еще одним поцелуем. Сичень притягивает Цзян Чэна к себе. Негромкие звуки смешались с тихими стонами. Цзян Чэн продел руки под рубашку и уронил ее с тела мужа, ведя ладонями по плечам, по острым лопаткам и гибкой спине. Его бросило в настойчивый жар, лавой взорвавшимся в центре живота. Цзян Чэн задохнулся от ретивости поцелуя, уступчиво открывая рот и пропуская язык Сиченя, вдруг сделавшимся властным.       Он наклонил голову, следуя за направлением, и прижал ладони к затылку мужа, помогая своему ослабевшему телу не потерять последнюю опору. Сичень сместил с его плеч руки на поясницу и сжал в крепких объятиях, словно желал растворить Цзян Чэна в себе. Сквозь эластичную ткань трусов уже ощущалось, как сильно стоял член, напирая на бедро Цзян Чэна.       Тягуче-медленно Сичень отклонился, разглядывая красивое точеное лицо мужа: острый подбородок, острые грани скул, прямой нос, лиловые глаза с навсегда застывшим в них грозовым штормом, черные брови вразлет, высокий лоб и, наконец, упрямые и чувственные губы, улыбающиеся ему несмело, но чисто и открыто. Сичень вдохнул и выдохнул, ощущая, как под кожей ходят ребра и перекатываются мышцы. От того, как Цзян Чэн запрещал себе мысль так долго, что он вернется, он не мог поверить в то, что свобода уже близка.       Сичень наклонился вперед и поцеловал так крепко, что сам захмелел. Чувствуя исходящее от Цзян Чэна желание, Сичень опустил руки на его живот, ощутив, как дернулись мышцы — тело прошило дрожью. Цзян Чэн рвано выдохнул возле его лица, обжигая горячим дыханием, и запустил пальцы в волосы Сиченя, яростно притягивая его к себе за новым поцелуем. Сичень одобрительно хмыкнул, укусив мужа за нижнюю губу, а затем ласково вобрал верхнюю, чуть пососав, отпустил и ворвался внутрь рта языком, сплетаясь с языком Цзян Чэна. Оба буквально воспламенились.       Оторвавшись от мокрых горячих поцелуев, Сичень прикоснулся губами к уху Цзян Чэна, укусил за край хряща и опустился ниже, прикусив мочку. Цзян Чэн всхлипнул — по коже пошли мурашки возбуждения. Разум его был на грани, с губ срывались звуки, складывающиеся в имя мужа. Он запрокинул голову и выгнулся навстречу ласке, всецело позволяя вести Сиченю. Цзян Чэн сгорал и ему все равно было мало. Хотелось ощутить Сиченя везде — на себя и в себе — до того сильно, что Цзян Чэн был готов упасть на колени и умолять.       Но мольбы не потребовались. Сичень надавил на плечи мужа, заставляя согнуть колени и опуститься на каменный пол, а затем одним толчком ладони в грудь, уложил Цзян Чэна на спину. От контраста температуры Цзян Чэна повело — пол был ледяной, а тело пылало. Он не смог сдержать скулеж и не пытался это сделать, позволяя звукам заполнить все пространство теплицы. Было неудобно и горячо.       Сичень, не останавливаясь, уделял внимание каждому сантиметру тела мужа. Он наклонил голову в бок и вытянулся, кусая-целуя шею Цзян Чэна в том месте, где еще не успел прикоснуться. Влажный язык повторял контуры следов от зубов, добавляя яркости отметинам. Кадык Цзян Чэна дергался вверх на каждое действие Сиченя и грузно опускался вниз, стоило ему перестать чувствовать контакт. Руки мужа скользили вдоль тела, гладя, мня, царапая и снова успокаивающе гладя.       Уделил внимание Сичень и сильным плечам, и выемке между ключиц, скользнув в нее языком, очертил линию одной ключицы и второй. Цзян Чэну показалось, что муж его рисует своеобразным способом. Он глотал стоны, спину саднило от каменных плит, вся его чувствительность, подгоняемая Сиченем, обострилась. Сичень укусил его за сосок, одной рукой проскальзывая под резинку мягких штанов и обхватывая ладонью сочащийся смазкой член. Тоже самое он проделал со вторым соском, при этом водя ладонью по толстому стволу, крепко сжимая пальцы. Предсемя капало на его руку, пачкало пах и штаны — Сичень поднялся над Цзян Чэн, разжал пальцы на члене мужа и жаляще-коротко коснулся губ. Ухватившись за резинку штанов, Сичень грубо дернул ткань, обнажая Цзян Чэна, и, стянув, отбросил штаны в сторону, снова прикасаясь к напряженно-стоящему члену — бледно-красному, налитого кровью, с идеальной блестящей от смазки головкой.       Распаленного добела Цзян Чэна трясло от необходимости быть взятым Сиченем. Он почти не ощутил, когда муж, прикоснулся к его заднице, перепачканными в смазке пальцами. Сичень, устроившись между его ног, просунул руку между бедер. Светлые радужки глаз скрылись за черными зрачками темными, густыми и алчущими. Он подался вперед и принялся покрывать рельефные мышцы живота поцелуями, сладко сжимающиеся и подрагивающие от движения его пальцев внутри. Влажные подтеки смазки, капающие на живот с члена Цзян Чэна, Сичень собрал языком, подливая масла в страстную агонию мужа.       Он отклонился назад, садясь на пятки, устраиваясь между бедер Цзян Чэна, осторожно поцеловал одно. Цзян Чэн жадно наблюдал за ним широко раскрытыми глазами, гадая, что будет дальше. Сичень снова поцеловал его бедро, очень сковывающе нежно. С одной стороны, с другой — прикосновения губ становились все более мокрыми и горячими, вбирающими все больше кожи, поцелуи превращались в укусы. К коже моментально приливала кровь, и нервы натужно гудели.       Оглушенный животной страстью мужа, Цзян Чэн, точно парализованный, не двигался плывя сознанием, барахтаясь на границе разума от чувственного начала. Веки его подрагивали, опускаясь. Рот не закрывался, выпуская наружу все новые и новые вздохи — отчаянные, тихие, громкие, тяжелые, жаждущие — говоря о готовности. Сичень пытающе изматывал касаниями, пока, наконец, не сжалился, вернувшись к нему с поцелуем.       От первого толчка внутрь, Цзян Чэн забыл как дышать. Сичень, зажмурившись, застонал громко и бесстыдно, и пережал основание члена, чтобы не кончить в тот же момент. Цзян Чэн вторил ему в унисон, насаживаясь глубже. Он приподнял бедра, заставляя Сиченя погрузится до самого конца. Сичень сжал зубы, перебарывая прибойную волну блаженства, и вышел из Цзян Чэна, остывая на холоде теплицы. Грудь ходила ходуном от сорванного дыхания, плечи мелко подрагивали. От головокружительной узости мужа Сичень терял контроль над собственным телом.       Он открыл глаза и посмотрел в страждущее лицо Цзян Чэна. Тот закусил губу, вложив в ответный взгляд всего себя и протянул, предлагая Сиченю, как будто это все, что у него было. Скользкий жар его ладоней на плечах, вынудил Сиченя действовать: он расставил руки по бокам от мужа и снова погрузился внутрь, толкаясь размеренно и неспешно, давая себя время привыкнуть.       Откинув голову назад и упираясь затылком в пол, Цзян Чэн тяжело дышал, вскрикивая и вскидывая бедра, на каждый такт внутри прохода. Сердце метрономном отсчитывало оставшееся время до приближающегося оргазма.       Сичень согнул локти и налег на мужа сверху, прижимая к холодным плитам своим жарким телом. Цзян Чэн обнял его руками и свел ноги у него на пояснице, как будто пытался забороть. Это было какое-то новое, помещенное на нужде действие. Сичень трахал его, набирая скорость и выстанывал свое удовольствие у него над ухом. Мышцы живота напрягались, ноги дрожали, спина, раздираемая о каменную поверхность, взрывалась новой порцией боли на каждое движение.       Сичень просунул руку под затылок мужа, поднимая его голову и впился в губы, сталкиваясь языками, слизал очередной звук своего имени, толкнувшись в Цзян Чэна жестко и глубоко.       Мир Цзян Чэна закружился в водовороте из эмоций и чувств. Он сжался, втягивая член Сиченя, и бурно кончил, не прикоснувшись к себе. Его трясло под мужем, но он даже больше не пытался удерживаться за обрывки сознания. Сичень сжал его бедра пальцами, натягивая кожу до покраснения и нагнал его состояние после несколько размашистых толчков спустя.       Обмякнув, они лежали грудой, приходя в себя, пребывая в туманном удовольствии, омывающих их тела. Должно быть, Цзян Чэн погрузился в себя слишком глубоко, потому что Сичень обеспокоенно коснулся его щеки, привлекая к себе внимание, мазнул ртом по его губам и что-то произнес. Цзян Чэн сморгнул, концентрируясь на том, как двигались губы мужа, складываясь в слова, и, наконец, смог разобрать, что он пытался до него донести.       — Твоя спина, позволь мне ее вылечить…