Говорить даже вполголоса при таком галопе было тяжело, но Хосок старался, развлекая Джисона то сказкой, то песенкой. Время от времени он передавал мальчика Чонгуку, а сам просто дремал в седле, положившись на золотых лошадей — они знали, куда им нужно вернуться. В Персии скорость пришлось снизить: жеребец Чонгука, что терпеливо ждал их в той деревушке, где они его оставили, не мог сравниться с огнегривым вихрем.
Уже позади была страшная пустыня, под копытами — нормальная дорога, а ночевать они устраивались на постоялых дворах.
Маленький мальчик, которому день за днём становилось всё легче, ведь детская психика куда подвижнее взрослой, теперь очаровывал хозяек тех дворов куда вернее, чем двое взрослых мужчин, что его словно сопровождали.
— Осторожнее, Джисон, не упади оттуда! — взмолился Чонгук, глядя на то, как ловко младший брат забирается на дерево во дворе.
Хозяйка заведения, служившего им сегодняшним ночлегом, пожаловалась, что верёвка для сушки белья порвалась и упала, а сама она слишком стара для того, чтобы закрепить новую.
Накануне путники снова попали под дождь, нужно было высушить вещи. Чонгук сам собирался залезть на дерево с верёвкой в зубах, но Джисон вызвался помогать. И отказать этому мальчишке было просто невозможно.
Первым делом пришлось показывать ему ещё на земле, как завязать очень прочный, крепкий узел. Многое схватывая на лету, Джисон всё-таки не с первого раза смог это сделать, но он старался, пробуя и пробуя, пока Чонгук не остался доволен результатом.
Он много думал о своих чувствах к этому ребёнку, хоть они и оказались очень простыми, чистыми, как и сам мальчик. В том, чтобы забрать его из храма от безумной матери и её рабов, точно была необходимость, в правильности этого решения Чонгук не сомневался. Но почему же он так быстро и почти безусловно полюбил этого ребёнка? Или стоило однажды разрешить себе любить кого-то яркого, огненного и удивительного, чтобы любовь к кому-то ещё легко поселилась в сердце?
Чонгук не знал, что где-то в Персеполе подумала о нём его жена. Он и сам не догадывался, что может любить вот так: жарко, сильно, но нежно и трепетно, пока не ощутил этого, не познал в полной мере. У этого чувства было слишком много граней и оттенков, но он принял их все. Позволил наполнить себя, открылся другому человеку — и тогда любви стало ещё больше: порой она в нём словно не помещалась, как вода в наполненной до краёв бочке под проливным дождём.
— Давай, Джисон! У тебя всё получится! — выкрикнул он, размахнувшись и закинув вверх край верёвки с привязанным к нему грузиком, чтобы точно долетела.
Мальчишка уселся на широкой ветке и потянулся вперёд, чтобы ухватить и завязать.
Чонгук притянул к себе Хосока, взяв его за руку, и наблюдал за братом во все глаза.
— Маленькая обезьянка, а не дитя, — засмеялся Хосок. — Настоящий абисиндец! Меня в детстве с деревьев выманивали только сладкими пирожками.
И крикнул погромче:
— Давай, Джисон! Хозяйка уже поставила в печь лепешки для нас.
Хосок легко принимал то, что даёт ему жизнь, плохое ли, хорошее… Но сейчас, в этом путешествии, обнимая невинное дитя и придумывая ему сказки, прижимаясь к груди Чонгука по ночам, он и сам удивлялся, как быстро отступил ужас Абисинда. Только под утро, на границе сна и яви, слышал он безумный смех Игнис, видел всполохи пожара, вспоминал свой страх… Но Хосок открывал глаза, и рядом был Чонгук, что украдкой целовал его, и прошлое отступало.
— Белка, скорее, — улыбнулся тот, — хвоста только не хватает.
Он подхватил спрыгнувшего с нижних ветвей дерева мальчишку на руки и похвалил, потянув за верёвку и проверив на прочность — второй конец он привязал сам к балке здания, дотянувшись до неё с земли.
— Давайте быстро развесим вещи и поедим уже, я очень голодный! — попросил Чонгук, встряхивая по-прежнему влажный плащ.
— Я тоже! Я тоже голодный! — вторил ему Джисон с похожими интонациями.
Хосок вновь засмеялся: эти двое были сходными куда больше, чем братья в одной семье. Даже у одной матери дети не всегда так похожи друг на друга.
— Идите, я всё повешу и приду к вам. Должен же и я выполнить свою часть работы, а вы оба очень хорошо постарались.
— Пойдём, Джисон, надо вымыть руки и принести из кухни еду, — улыбнувшись Хосоку, Чонгук ополоснул ладони, проследил, чтобы мальчик сделал то же самое, а затем погнал брата в дом, хотя, скорее, сам за ним погнался, догоняя.
На кухне, помимо хозяйки, нашёлся ещё один ребёнок, чуть старше Джисона на вид. Дети переглянулись, сперва как-то смущённо отводя взгляд, особенно сам Джисон, но второй мальчик заулыбался, передавая ему блюдо с горячими лепёшками — и получил в ответ короткую, но светлую улыбку.
— Поедим и побегаешь снова, — усмехнулся Чонгук, прекрасно понимая, что творится в детской голове.
Ему самому, как и Хосоку, очень нравилось возиться с ребёнком, но всё же детям стоило играть и друг с другом, так было и правильнее, и проще. Чонгук тут же подумал о том, что дома у мальчика будет младшая сестра — и от этой мысли снова улыбался.
— Ох, красавец… — хозяйка замерла напротив окна, глядя, как ловко Хосок развешивал одежду, как с силой встряхивал каждую вещь и расправлял складки. — Будь я лет на десять моложе…
Она тоскливо вздохнула и отвела взгляд.
— Будь ты моложе, госпожа, тебе пришлось бы туго, — отозвался Чонгук, накладывая в большую миску густого супа из котла. — Я бы его не отдал.
Та засмеялась, легко, без обиды.
— За такого можно было бы и побороться… Впрочем, если бы мой старик тоже был лет на десять моложе, — она не закончила фразу, но глаза её всё ещё смеялись. — Хочешь, уложу твоего брата со своим сыном? Вдвоём переночуете.
— Хочу, — легко согласился Чонгук, прямо взглянув на женщину. — А если что-то ещё нужно сделать по дому, ты говори. Пока мы здесь, то сделаем.
— Разве что крышу подлатать, — не стала отказываться та. — Муж мой, как в том году ногу сломал, сам не заберётся. А впереди осень и зима, надобно проверить, глиной подмазать… Буду тебе благодарна, припасов в дорогу дам. Воды согрею помыться перед сном, — посулила она.
— Сделаю, — пообещал Чонгук. Он и сам неплохо лазал по крышам и умел обращаться с глиной. А если подключить к этому обоих мальчишек, то дело вообще пустяковое…
Горячая, вкусная домашняя еда его почти разморила, но он быстро взял себя в руки, рассказал Хосоку и Джисону о том, что нужно успеть сделать до отхода ко сну и привлёк к работе сразу всех. Мальчишки хихикали и разминали ладошками глину, Хосок держал в руке факел — на улице уже почти стемнело, а Чонгук ловко замазывал трещины на крыше.
Потом они все дружно отмылись и с чувством выполненного долга отправились по кроватям. Чонгук потрепал брата по волосам и пожелал ему приятных снов, а оказавшись в комнате уже наедине с Хосоком, уставился на него жадным, горячим взглядом.
— Иди ко мне, красавец…
— Как жеребца подзываешь, — фыркнул тот, но как-то томно. Прижался с готовностью, подставляя шею для поцелуя.
Горячая вода его расслабила, разнежила: едва удавалось сдержать сладостные тихие стоны, пока Чонгук промывал его волосы. А сейчас при тусклом свете масляной плошки, под зовущим взглядом стало совсем хорошо, и Хосок крепче сжал руки на плечах Чонгука. Сам потянул прочь его нательную рубашку и обжёг выдохом ухо:
— Соскучился?
— Безумно, — резко выдохнул Чонгук, с таким рвением стянув с него одежду и отшвырнув в сторону, словно та ему что-то плохое сделала. А потом коснулся ладонями груди. Куда ласковей. — Жеребец ты и есть, Хосок. Огненный. И я хочу тебя объездить, — смелые желания срывались с губ легко, удерживать их сейчас Чонгук не собирался.
— Соску–у-учился, — с восхищением подтвердил Хосок. Чужое желание жарко отозвалось за рёбрами, но и собственного ответного он не скрывал, когда сам припал с поцелуем к губам, вылизывая их как изысканное лакомство, по которому записной столичный сладкоежка соскучился в дальнем путешествии. И впился ногтями в широкую спину тоже сам, а после мягко подсёк ноги Чонгука под коленями, укладывая его на кровать и опускаясь рядом.
— Я тоже соскучился, — выдохнул он в шею Чонгука, прежде чем приласкал её языком. — Просыпаться с тобой рядом, прижимаясь к тебе всем телом, чувствовать тебя, но не иметь возможности коснуться — это мука.
— Истинная мука, — согласился тот с тихим, но довольным стоном, прикрывая глаза. Он вытянулся, подставляя горло под ласку. Сложно было сказать, в каких местах поцелуи Хосока и его прикосновения ощущались приятнее всего. Сейчас, после пережитого, после долгого пути без возможности дать выход огню желания, казалось, что абсолютно везде. Казалось, что если Хосок будет просто дышать на него, Чонгук будет от этого стонать. — Но я по-прежнему вижу тебя во снах, — добавил он, чуть улыбаясь.
Теперь это было так правильно: засыпая с Хосоком рядом, наслаждаться его обществом не только в реальности, любоваться им, стремиться к нему, пылать от его поцелуев. И просыпаться с ним, с трудом сдерживая страстные порывы при ребёнке.
Но сейчас всю сдержанность Чонгук оставил за порогом этой комнаты. И с жадным нетерпением огладил тело Хосока, всё, до чего мог дотянуться. Пальцы и ладони покалывало, в груди что-то свернулось и тут же развернулось от нового прикосновения. Сжав ягодицы Хосока, Чонгук не смог сдержать и восхищённого рычания, совсем не пугающего, но пробирающегося куда-то под кожу.
— Может, мне начать ревновать? — задумчиво протянул Хосок, притираясь ближе и не глядя находя рукой уже твёрдое, горячее, чтобы нежно сжать и провести пальцами по всей длине. — К тому якобы мне, которого ты видишь во сне? Что он с тобой делает, Чонгук? Как он тебя целует? Как прогибается в спине, когда ты берёшь его? И почему всё это он получил прежде меня?
Он помешал ответить, заткнув Чонгука поцелуем, медленным, сводящим с ума своей обстоятельностью. А потом заговорил снова, в паузах, обжигая короткими, но горячими касаниями губ шею.
— Расскажешь мне? Что ты делал со мной в своих снах, любимый?
— С тобой, — согласно выдохнул Чонгук, а то уже хотел возмутиться. Он не мог разделить того Хосока, что снился ему, с этим, который был восхитительно прекрасен и в одежде, но без неё окончательно владел всем вниманием Чонгука, всеми его чувствами и мыслями.
Казалось бы, в наготе Чонгук не видел ничего особенного, особенно — в мужской. Немало обнажённых тел он повидал во время военных походов, когда соратники мылись в какой-нибудь речке. Но только от Хосока его так безжалостно обдавало жаром, только к нему тянулись руки, только его хотелось чувствовать телом. Наверное, физическое желание Чонгука напрямую зависело от его сердечной привязанности и душевных стремлений. В каком-то смысле он точно был уникален.
Но уже не страдал от этого.
— Ты жаждешь меня или владеешь мной, — отвечал он сквозь тяжёлое, глубокое дыхание, подчиняясь ласке и тут же одаривая ей — чувственно сжимая в ладони чужое возбуждение и с трудом находя в себе слова, а не просто стоны. — Ты соблазняешь меня и окутываешь любовью. Ты… О, Хосок! Я безумно хочу остаться с тобой вдвоём где-нибудь вдали от всего мира и не успокоюсь, пока не претворю в жизнь всё, что мне когда-нибудь снилось… Или если ты попросишь прекратить.
Радушная хозяйка постоялого двора понимающе улыбнулась, когда после ужина и починки крыши Чонгук попросил у неё какое-нибудь густое масло. Он даже не успел придумать повод — она вручила флакон безо всяких уточнений. И сейчас тот оказался в руке.
Пробковая крышка тут же потерялась где-то в складках покрывала, но её судьба совсем не заботила Чонгука. Важнее всего на свете было услышать реакцию Хосока, когда влажные, скользкие пальцы подразнят самое чувствительное место на его возбуждённой плоти.
— Тебе не нужно ревновать, мой огненный, — продолжал Чонгук, пытаясь заглянуть ему в лицо. — Ты везде. Рядом со мной. В моих мыслях, в моих снах. В моём сердце. Прошу тебя, покажи мне сегодня, как это, когда ты в моём теле по-настоящему? Я хочу это познать…
Хосок застонал в голос — больше от слов, чем от прикосновения — и заглушил стон в его плече.
— Дай мне масло, — выдохнул он, и флакон оказался в его руках, а нога Чонгука — на его плече быстрее, чем тот опомнился. И снова обласкал тёплым шёпотом в шею. — Я покажу…
Его пальцы были деликатны, но настойчивы, когда огладили, а потом помяли ягодицы, закружили в расселине меж них, подразнивая и успокаивая, чтобы ввинтиться внутрь, раскрывая.
И как бы не было приятно взгляду смотреть на такого Чонгука — желанного и жаждущего, прекрасного, как юный бог, смотреть ему в глаза было ещё лучше. И Хосок смотрел, и тонул в них, и рыжая грива уже вспыхивала искрами, а по рукам и груди зазмеились проступившие огненные знаки.
Делить ощущения на непривычные и приятные, на желанные и болезненные, на щекочущие и словно разрезающие Чонгук не стал. Он принимал их все, одним потоком, встречая его с истинно воинской стойкостью, но тут же позволил себя унести. Не было ни единого сна, который мог бы посоперничать с реальностью. В его тёмных глазах ожила какая-то бездна, в которой тоже что-то искрилось, а из приоткрытого рта раздалось требовательное:
— Глубже, Хосок!
Тот послушался с ласковым смешком — даже сейчас этот генерал командовал! — а потом добавил и второй палец — и сам зажмурился от того, как сладко Чонгук его обхватывал, какие восхитительные звуки издавал при этом. Всё более тонкие, высокие, несвойственные ему, но всё равно — настоящие.
Хотелось сжать Хосока сильнее — и Чонгук сжал. Уже ногами, забросив и вторую на его плечо. Хотелось целовать его снова, всё его лицо покрыть поцелуями — и Чонгук целовал, потянувшись, притягивая ближе, складываясь под ним так, что дышать было трудно. Он чувствовал движение, каждое сопровождалось новым поцелуем, то в щёку, то в губы, то в подбородок, то в переносицу. И в этих поцелуях было ещё больше принятия, и больше похвалы, если бы он пытался выразить её какими-то словами. Но сейчас слова уже были не нужны, остались только звуки и прикосновения.
Обладать или поклоняться, отдаваясь? Что сильнее? Что более желанно? Чонгук не смог бы определиться, да и не собирался этого делать. Главное — сливаться с тем, кому отдал своё сердце. И чьё принял, уже не испытывая сомнений в том, что сможет его сберечь.
Хосок, наверное, ещё не видел своего генерала таким свободным и открытым, как в этой постели. Чонгук точно себя таким не чувствовал ранее. Он позволял себе самому делать всё, что хочет. То, что ему даже не снилось. Опустив ноги с чужих плеч, пошире разведя их и податливо приподнимая бёдра, Чонгук ласкал сам себя под взглядом своего огненного бога. И только с Хосоком в моменты их близости ему было действительно хорошо.
Никогда раньше Хосок не требовал от себя большей выдержки. Огонь бился в виски, жаждал присвоить, пасть на обоих сокрушающей волной, сжечь дотла, чтобы собрать заново из пепла. Огненный жрец желал ему это позволить, но тот Хосок, который слишком долго был наложником, помнил о возможностях человеческого тела.
Поэтому масло щедро лилось на пальцы, а потом и на член, и входил он неторопливо, с возмутительным спокойствием, в три долгих шага, удерживая Чонгука неожиданно сильными руками и не позволяя толкнуться навстречу.
Отпустив себя, тот сделал всего одно движение — вцепился в плечи Хосока, будто удерживаясь в стремительном потоке, в котором не поможет никакое умение плавать.
— О… — этот звук был тихим, но пробирающим, осевшим в повисшей на мгновения тишине.
А затем та тишина разбилась на осколки протяжным, сладким стоном, обволакивающим и одобрительным. Хосок выпил его весь, припав к губам в поцелуе, слизал каждый звук — и наконец, начал двигаться.
Рисунок на теле уже горел изнутри, подсвечивая кожу, яростно билась жилка на виске под влажными волосами, но Хосок был как прибой: мерный и неотвратимый. Накатывал шаг за шагом, чтобы отступить, схлынуть — и повторить ещё раз и ещё, не утоляя огненную жажду, а лишь распаляя её.
Чонгук не знал, что можно любить ещё сильнее, не догадывался, что у этого чувства нет никаких пределов, но с каждой минутой, с каждым новым движением, с каждым взглядом на Хосока ощущал — никаких пределов нет.
Он тянулся навстречу, к яркому пламени, к его жару и силе. Перехватив его ладони, целовал уже их, вжимался в них лицом и снова целовал. Обхватывал голову Хосока, путаясь в огненных прядях, собирал искры и сцеловывал их уже со своих пальцев. Он будто обезумел, но только от счастья, только от любви.
И вся тьма, если что-то от неё ещё осталось, растворялась, исчезала под мощным потоком света.
В его планы вовсе не входило сжечь хоть что-нибудь на этом постоялом дворе — хозяйка была к ним так добра! Поэтому сперва ощутив, а затем увидев пламя на своих руках, Чонгук едва не испугался, но вовремя сообразил прижать ладони к спине Хосока, снова удерживаясь за неё — и огонь впитался в кожу, зажигая её рисунки ещё ярче.
— Ты… такой… красивый, — в три выдоха произнёс Чонгук, потянувшись за очередным поцелуем, глубоким, развязным и не менее огненным.
Взгляд Хосока на миг стал блаженно пустым, словно он был готов отпустить контроль, двигаться быстрее, ухватить удовольствие, словно перо симурга — но лишь на миг, в который он позволил себе низко зарычать в поцелуй что-то одобрительное, ласковое.
Он снова замер внутри, прежде чем вновь двинуть бёдрами, всё так же возмутительно неторопливо, словно желал их обоих сжечь изнутри собственным пламенем, которому не давал выхода. И с отчаянной нежностью прошептал, глядя в глаза Чонгука:
— Я тебя люблю.
Тот, что привык к ощущениям, двигаясь навстречу, тоже замер. Позволил этим словам превратиться в чувства, пропустил их через всего себя, даже дышать перестал. Тёмные ресницы задрожали, смыкаясь на миг, а потом, открывшись, вернули благодарность и глубокое чувство, ярко сияющее в глазах.
— И я тебя люблю, — одного взгляда точно было мало, чтобы выразить, щедро поделиться. Не хватило и очередного поцелуя, нежного и тёплого, словно пламя страсти и не пожирало их обоих.
Чонгук не был уверен, что ему хватит целой жизни, чтобы всё это выразить. Но знал, что будет пытаться.
— А теперь хватит меня жалеть. И себя тоже, — он не сдержал слишком дерзкую улыбку, вжимая Хосока в себя — вновь за ягодицы, даже легонько шлёпнув по ним. — Или ты хочешь, чтобы я всё-таки тебя объездил, жеребец?
— Если я могу сдерживать себя, то и ты сможешь, — Хосоку хватило дыхания на всю фразу. — И если уж ты решил лечь под меня, а не взялся объезжать, то удовольствие ты получишь от того, что я внутри, не прикасаясь к себе.
И вновь качнул бёдрами, удерживая Чонгука на месте взглядом — разом требовательным и робко-молящим, словно просил довериться. Тот легко, как-то звонко хохотнул, запрокидывая голову.
— Не хочу сдерживаться, — ещё один смешок, счастливый и открытый, — но продолжай… пожалуйста!
Настолько полно и безоговорочно Чонгук доверял только Хосоку. Себе порой не доверял, а ему — да.
Хосок вознаградил его жарким укусом в шею и ещё одним щекочущим стоном, и новым движением бёдер — сам едва не теряя сознание от того, как хорошо, как тесно, как сладостно было, как хотелось сорваться с той цепи, что он сам обвил вокруг себя. И снова отступил в полушаге от наслаждения, давая возможность вздохнуть.
Красноватые и золотые линии под кожей светлели, становились почти белыми, словно раскалившийся металл, сливались воедино, сплетались во что-то новое, другое, почти пугающее — потому что под ними раскрывалась бездна белого пламени.
И только тогда Хосок обрушил их в эту бездну, позволив вспыхнуть и волосам, и ладоням.
Чонгук чувствовал это пламя, видел его своими глазами, собирал его ладонями и губами с плеч, пил его, как воду. И оно не вредило ни ему, ни постели. Наверное, не то пламя называли священным. Для Чонгука точно гораздо более божественным было это — рождённое на теле Хосока.
Он и впрямь не касался себя, но, кажется, не нуждался в этом: нарастающего пламени, которому он позволял собой владеть, было более чем достаточно. Чонгук вжимался в него, впитывал и раздувал — каждым звуком, каждым собственным движением навстречу.
И если раньше он боялся стать настолько неистовым, то сейчас пламя подчистую выжгло этот страх. Чонгук едва не бился под Хосоком, но бился требовательно и бесконечно упоительно — пока огонь уничтожал их обоих, чтобы собрать вновь: чистыми, светлыми, словно перерождёнными.
А потом, когда Хосок вспомнил, что умеет дышать, устроился на широкой груди, не выходя, и поинтересовался с ласковым смешком:
— Ожидание того стоило?
— Ты напрашиваешься на комплименты? Я в них не очень силён, — забавно фыркнув, Чонгук приоткрыл глаза, чтобы чётко поцеловать яркую макушку. — Но в какой-то момент мне показалось, что я точно умру. Счастливым. Стану с тобой счастливой горсткой пепла.
— Огонь тебя не тронет, — очень серьёзно сказал Хосок. Лениво лизнул впадинку меж ключиц, притих, потираясь щекой и тепло и влажно дыша в шею. Было до странного хорошо: лежать на Чонгуке, оставаясь в нём, дышать в одном ритме. Почему-то не хотелось откатиться в сторону, обтереться холстиной, стереть с себя следы чужого семени.
А потом Хосок вскинул на Чонгука до невозможности яркий взгляд и лукаво улыбнулся, толкнувшись бёдрами.
— Ты всё ещё готов меня объезжать или будем спать?
— Хосок! — тот удивлённо моргнул, прислушиваясь к собственным ощущениям в блаженной расслабленности. — Ты же понимаешь, что спать мы тогда сегодня вообще не будем? Ну… может быть, пару часов… Хватит ли нам этого?
Он сбросил с себя всю расслабленность, как одежды, прижимаясь и удерживая Хосока руками. Перекатился с ним по влажным, но всё ещё горячим простыням, легко загораясь вновь. И ответил сам себе:
— Дома выспимся. Может быть.
А затем сам же и рассмеялся, окунув в свой смех и губы Хосока, и его же ладонь, которую вновь целовал.
***
Старый абисиндский маг был силён, очень силён: как ни всматривался, как не перебирал нити вероятностей Юнги, он не почувствовал, не увидел приближения, пока армия Датама не подошла к Персеполю на расстояние двухдневного перехода.
Это видение ударило наотмашь, когда он в утренних лучах гладил пригревшуюся на груди Джаю и наблюдал, как Тэхён покрывает рисунками оставшиеся свободными участки стены. Юнги стряхнул с себя кошку, отчего та мстительно вцепилась в его палец, но он даже не заметил этого, таращась в пространство и словно отводя от горла сжимающую руку.
Кисть дрогнула в пальцах, оставив на стене жёлтую кляксу. Тэхён резко обернулся.
— Юнги? — позвал он, вгляделся — и клякса получилась уже на полу. Позабыв о рисовании, Тэхён метнулся к прорицателю, кошке повезло убежать и не оказаться случайно раздавленной. — Юнги! Посмотри на меня…
Но тот вжался лицом в его плечо, крупно вздрагивая, замер так на минуту — бесконечно долгую минуту — и хрипло рассмеялся.
— Это только видение, прекрасный, — ломко произнёс он. — Не пугайся. Со мной всё хорошо.
— Что ты увидел? — спросил Тэхён, взяв его лицо в ладони — на нём тоже появились следы от краски: жёлтой, красной, голубой… Иногда Тэхён рисовал не кистью, а пальцами, так тоже отлично получалось. — Расскажи мне.
— К нам идут гости, — тихо ответил Юнги. — Целое войско гостей. Но ты рисуй… Я сейчас спущусь в комнаты Сокджина и вернусь.
Он вернулся с планом дворца, начертанном на пергаментном свитке, развернул его и долго молча изучал. Джая снова вертелась рядом, и Юнги хищно заулыбался.
— Где нам принять гостей, трёхцветная? — спросил он.
Пергамент кошке сразу понравился. Обнюхав его со всех углов и попробовав поточить о него коготки, она уселась прямо по центру, там, где находился тронный зал. Все кошки в душе — царицы, даже если самоназванные.
Тэхён низко хохотнул, глядя на это.
— Войско? — запоздало переспросил он, вытерев ладони о разноцветную тряпицу. — Когда?
Юнги точно был куда сильнее — Тэхён не видел никакого войска, хоть и ощущал буквально кожей, что скоро их спокойной жизни в этих холодных стенах придёт конец.
— К вечеру узнаем, — пообещал Юнги. Пересадил Джаю на плечо, сложил пергамент и вернулся на подушки.
Но царский курьер явился ещё до темноты. Оба прорицателя встретили его на лестнице, которая, кажется, стала для Юнги и приёмным кабинетом, и музыкальным залом, и трапезной.
Юноша, что был моложе Тэхёна, тяжело дыша, опустился на колени и хриплыми выдохами сообщил:
— Датам, сатрап Каппадокии, во главе личной гвардии идёт в Персеполь.
— Весь отряд? — живо спросил Юнги. — Он не разделил его при повороте на Пасаргады?
— Весь отряд, господин, — подтвердил тот. — Там восемьсот человек лёгкой конницы. Они будут здесь через два дня.
— Не слишком торопятся, — Юнги оскалился и поднял юношу с колен. — Ты хорошо служишь своему владыке. Теперь отдохни.
Кошель с монетами оказался в ладони гонца, и тот снова благодарно поклонился.
— Переночуй на ближайшем постоялом дворе. Если ты мне понадобишься, тебя позовут.
Тэхён долго смотрел вниз со ступенек, даже когда чужая фигура исчезла за воротами. То, что не нужно было видеть особым зрением, то, что чувствовалось в воздухе Персеполя даже старому, почти потерявшему нюх псу — город пустел. Кто-то убегал от болезни, кто-то не успевал убежать. Проредели и ряды стражников, охраняющих дворец. Болезни, что в народе прозвали водной лихорадкой, было плевать, на ком расцветать и душить насмерть шипастым стеблем. Страдали все: и крепкие мужчины, и хрупкие женщины, и беззащитные дети, и мудрые старики. А лекари, хоть и пытались облегчить их страдания, не могли найти верно действующего средства против недуга.
— Нужно ли сообщить об этом в Пасаргады, известить царя царей? — спросил Тэхён, наконец, моргнув и вынырнув из своих мыслей.
— Да, известить его надобно, пусть он и не успеет вмешаться, — откликнулся Юнги, быстрыми, нервными движениями пальцев перебирая серебряную бахрому на своём поясе. — А тебе не пора съездить за нашим ужином?
— А может, лучше поголодаем пару дней, чтобы потом вдоволь наесться войском? — фыркнул Тэхён, но тряхнул волосами, хохотнув в сторону. — Сейчас поеду. Предупрежу заодно…
День за днём он всё быстрее и безжалостнее гнал лошадь до дома генерала и обратно — во дворец. Казалось, что если он хоть немного замешкается по пути, то завязнет в болоте горя, в которое превратился великий город. Но вязнуть было нельзя. Сейчас стоило оставаться собранным.
И хотя при жильцах уютного дома Тэхён держался расслабленно, даже улыбался и ворковал с маленькой Дарой, внутри него было всё больше напряжения и тревоги.
— Чимин, — обратился он к другу, тронув его за руку, — можно у тебя кое-что попросить?
— Конечно, — тот посмотрел прямо в глаза. — Говори, что я могу для тебя сделать?
— У тебя есть украшения? — Тэхён знал, что должны быть. Всё же Чимин был наложником. — У меня почти ничего нет, кроме браслетов, я не успел купить себе слишком много, не заработал ещё. Я всё верну, если ты сможешь что-то поискать для меня. И… краска для глаз. Чем вы тут подкрашиваете их?
— Есть, конечно, — согласился Чимин, но не удержался от вопроса. — А у господина прорицателя разве нет для тебя украшений? Или тебе не идёт жемчуг?
— Ему он идёт гораздо больше…
Чимин ласково засмеялся и привёл Тэхёна в свою комнатку, где по-прежнему ощущалась тень Хосока. Достал обе шкатулки — и свою, и друга.
— Выбирай, что тебе понравится, — щедро предложил он. — Можешь не возвращать, мне всё равно почти некуда их носить.
— Пока некуда, — отозвался Тэхён, присматриваясь к содержимому шкатулок, трогая камни и золото, примеряя к цвету своих пальцев. — А вот встретишь достойного мужчину, захочешь его поразить — и сразу меня вспомнишь недобрым словом, — он хохотнул, взглянув на друга. И прибавил: — Я всё верну.
Чимин с сожалением посмотрел на его волосы, всё ещё слишком короткие, чтобы лечь в какую-то сложную причёску, и нырнул в сундук.
— Вот, Сокджин купил, когда наряжал нас в этот дом. Тебе пойдёт, — он закрепил на волосах Тэхёна лёгкую золотую тиару, украшенную кровавыми рубинами. — Куда больше, чем мне.
Тот взглянул на своё отражение и благодарно кивнул.
— Да, это очень красиво смотрится. А тебе я обязательно подыщу что-то более подходящее. Когда разберусь с нашими гостями и всё наладится.
Тэхён сам хотел себе верить, да и не планировал слишком пугать Чимина, но нужно было предупредить:
— Через два дня в город войдёт отряд, что не принадлежит к царской армии. Если что-то услышишь, увидишь, почувствуешь что-то неладное — хватай Сахи, детей, кормилицу — и бегите. Заранее подготовь телегу и лошадей. Езжайте к северу, подальше отсюда. Я надеюсь, что до этого не дойдёт, но, — он снова взял его за руку, отложив украшения, — пожалуйста, останьтесь живы?
Чимин побледнел и прикусил нижнюю губу. В его глазах мелькнул страх, но он снова улыбнулся.
— Я ещё хочу посмотреть на мужчину, ради которого мне вздумается надеть украшения, — пошутил он, но тут же добавил серьёзно: — Я обещал беречь Сахи и Дару. Беречь наш дом. Я всё сделаю. Не волнуйся за нас, Тэхён. Не знаю, что ты задумал, но пусть у тебя всё получится.
— Ты молодец. Возможно, какому-то мужчине однажды захочется надеть украшения для тебя, — ласково усмехнулся тот. — Так чем вы подкрашиваете глаза? Уголь мне совсем не нравится, от него те слезятся…
Чимин сунул ему в руку маленькую коробочку с краской и тонкой короткой кистью внутри, что-то тихо ворча о прорицателях, которые про песни для возлюбленных думают, а про самое необходимое — нет.
Глаза у Тэхёна были такие, что и без подводки трудно их не заметить, а густота и чернота ресниц — сродни царской.
— Ты чего ворчишь? — спросил он, пробуя зачерпнуть немного краски кистью. — Я не успел ничего с собой взять из Дельф, да у меня почти ничего и не было…
— Как мне не ворчать? — не успокаивался Чимин. — Он второе лицо в государстве, верховный жрец, а его возлюбленный вынужден просить краску для глаз и перстни! О чём он только думает? И это при дворе, где каждый определяет твой статус и положение по тому количеству золота, что на тебе надето. Он может и совсем его не носить, но ты здесь совсем недавно, он должен был предусмотреть это.
— Во дворце сейчас не до роскоши, там бы не замёрзнуть, не украшения, а шкуры потолще нужны, — улыбка Тэхёна стала шире, Чимин был очень милым, когда ворчал. — И Юнги думает о том, как его сберечь. Разве можно его в этом обвинить?
— У него одеяла тёплые, в них не замёрзнуть, — по инерции проворчал Чимин и моргнул. — Извини. Я просто беспокоюсь за тебя и город. И за дом. Не принимай к сердцу.
— Ты правильно делаешь, что беспокоишься, — отозвался Тэхён, вновь возвращаясь к выбору украшений. — Но не позволяй страху взять над собой верх.
— Я знаю… — тоскливо отозвался тот. — Я был насмерть перепуган, когда солдаты вошли в наш дом… Но я был ребёнком. Сейчас я давно не дитя, я справлюсь. Как тебе вот это?
Он протянул Тэхёну широкие браслеты, что охватывали руки повыше локтя, в греческом стиле, с изящным и сложным узором из золотой нити — и прорицатель их тут же примерил.
— Достойно, — похвалил он, вновь разглядывая себя. — Подберу себе подходящие белые одежды и буду сам, как царь, — и вновь рассмеялся легко и беззаботно.
***
Когда Тэхён вернулся, уже стемнело, а Юнги отдавал приказы командирам стражи, что ещё остались защищать дворец.
— Впустить и заблокировать все двери, не выпуская? — с сомнением переспросил один из них.
— Именно так, — подтвердил прорицатель. — Нам не нужны солдаты в городе. Будем разбираться здесь.
Это шло в противоречие со всем, чему учили воинов. Никто не затягивал противника на свою территорию, никто не отдавал на растерзание царский дворец, защищая жителей города. Никто.
Кроме верховного жреца, который единственный сейчас имел право отдавать приказы.
Как делал уже не раз, Тэхён сперва накормил кошку, а потом — и себя с Юнги. За ужином он привычно рассказывал о том, как поживают люди в доме генерала, как себя чувствует прекрасная девочка с огненными волосами…
Для детей, особенно таких маленьких, ещё не успевших повидать жизнь и даже осознать себя в ней, болезнь и смерть, следующая за ней по пятам — это ужасная несправедливость, жестокая трагедия. Поэтому больше всего Тэхён переживал именно за них.
Страшно представить, что он сам мог бы погибнуть от рук какой-нибудь противницы его матери или той же болезни, не узнав ничего об этом мире. Несмотря на то, что долгие годы своего существования Тэхён провёл в неволе и физических страданиях, он всё равно был счастлив просто жить. Существовать. Быть.
И жизнь, как бы жестоко она порой ни била, не могла бы состоять из сплошных страданий. Лента судьбы вдруг перевернулась — лицевой стороной, а не изнаночной, перед Тэхёном открылся новый, чудный мир… И за него, за возможность в нём остаться, он был готов сражаться до победного.
Хоть с воинами, хоть с болезнью.
Но если второго можно было избежать, привозя во дворец проверенную еду и чистую воду из источника, то первое уже почти смотрело им в глаза, а дальнейшие события, их вероятности и исход были сокрыты за густым туманом.
— Дай мне свои руки, — попросил Тэхён, когда голод был утолён.
Юнги выполнил его просьбу без единого вопроса, только смотрел с любопытством, поблёскивая глазами в почти спустившейся темноте, когда доверчиво протянул обе ладони.
Тэхён хотел покрыть их новыми узорами, но не спешил искать хну и кисти, просто разглядывая линии на руках и поглаживая их.
— Боги отмерили тебе долгую, пусть и не самую простую жизнь, — негромко сказал он, подняв взгляд к глазам. — И сильную, очень яркую любовь во второй её половине.
Его взгляд стал и теплее, и игривее, а губы растянулись в улыбке.
— Я… люблю тебя, Юнги, — добавил Тэхён почти шёпотом.
Тот качнулся вперёд, целуя кудри, падающие на высокий лоб.
— Я тоже тебя люблю, — уверенно, ласково произнёс он, тщательно контролируя голос, не давая прорваться отчаянию. — Безумно люблю.
Он скрепил это признание поцелуем, горячим и нежным, и воздух вокруг зазвенел, как натянутая нить. А потом, не дав им обоим слишком увлечься, отстранился и заговорил о том, о чём ему никогда не хотелось говорить.
— Я ставил тебе условием, что ты будешь у меня за спиной. Но сейчас я попрошу тебя о другом, Тэхён. Я попрошу тебя встретить Датама, как дорогого гостя, и проводить его во дворец, в зал ста колонн. Он знал твоего отца, он не сможет не увидеть вашего сходства и, если не потерял разум, не причинит тебе вреда.
— Подберёшь мне подходящие одежды? — спросил тот, продолжая держать ладони в своих. — Белые, как и положено прорицателю. Лучшие.
Кажется, он совсем не удивился такой просьбе, пусть и не видел своей судьбы.
— Лучшие одежды для царского прорицателя, — согласился Юнги. — И рубины. Тебе очень идут рубины, прекрасный.
— Я уже ограбил шкатулку Чимина, — усмехнулся тот. — Но если у тебя есть что-то, кроме жемчуга, я с радостью приму. Рубинов много не бывает.
— Выберешь утром, когда будет светло.
Юнги привлёк его ближе. Надобно было подняться на башню и дождаться совета от небесных светил, но прорицателю уже не нужны были советы. Он принял решение и был готов идти до конца.
И эту ночь он хотел провести не под звёздами, а с дорогим сердцу мужчиной, своим безумием, своей любовью.
Тэхён только утром вспомнил о хне.
Красивые мужские руки покрылись изящными, тонкими рисунками, но если присмотреться к ним получше, то можно было увидеть: там вовсе не цветы, не нежные узоры, не лёгкие облака, плывущие по небу… На воинских щитах или колесницах не изображают цветов.
Однако, сейчас клыкастые пасти львов, острые когти орлов или мощные рога быков нужны были вовсе не для устрашения противника. Вовсе не на тот эффект Тэхён рассчитывал, изображая их.
— Ты полон талантов, — восхищённо сказал Юнги, рассматривая получившееся. Каждый взмах кисти Тэхёна ковал из него оружие — и напоминал, ради кого он бьётся.
Одежды, белоснежные, пышные, богато вышитые золотом, смотрелись на Тэхёне изумительно. Юнги опоясал его золотым поясом, завершая образ царского вельможи высокого ранга. А после подвёл Тэхёна к небольшим кованым сундучкам.
— Это украшения, принадлежащие моему роду. Выбери себе то, что понравится, прекрасный.
Яркие рубины и изумруды, чистое золото, тяжёлое и ослепительное — все эти богатства принадлежали роду царских прорицателей и передавались из поколения в поколение. Возможно, среди предков Юнги был кто-то ещё, кому всё это подходило куда больше, чем ему самому, но когда Тэхён примерил на себя драгоценности — на руки, пальцы и шею — казалось, что они создавались и хранились только для него. Он напоминал не прорицателя, а наследника царского трона. Высокий, статный, яркий. Невозможно красивый, подчёркнутый блеском и глубоким цветом камней.
— Не слишком вычурно? — спросил он, потому что со стороны всегда виднее.
— Нет, — качнул головой Юнги, не отрывая от него взгляда. — Твои глаза всё равно ярче. Ты выглядишь благородно и достойно. Тебе очень идёт. И с красным будет не хуже смотреться.
— Порадую Чимина при случае, что ты всё-таки нашёл для меня достойные украшения, а то он так ворчал! — заулыбался Тэхён. — Я буду с гордостью их носить, если позволишь.
— Вы ужасно спелись, — посетовал Юнги, — Он уже на меня ворчит, подумать только! Они твои, Тэхён. Я буду счастлив, если ты сочтёшь их достойными своей красоты.
Веки он Тэхёну подвёл сам, тонкой мягкой кистью, подчеркнув их и сделав взгляд ещё загадочнее, если это было возможно.
Глаз от такого Тэхёна было не отвести. Но Юнги знал, что от Тэхёна без единого украшения, в пыльном платье, босого и уставшего, их отвести было так же решительно невозможно. Красивые одежды и драгоценности лишь подчёркивали то, что не нуждалось в украшениях само по себе.
Но таким он походил на своего отца в давно ушедшем блеске молодости до боли в глазах.
Только краше, чище и намного мудрее.
Таким — ослепительным и неотразимым — Тэхён и вышел встречать «дорогого гостя», царственной походкой спускаясь по ступеням даже тогда, когда его никто не видел.
