***
Единственным источником света в башне прорицателя в Персеполе была луна. Юнги, облаченный в белое, был хорошо виден, как и то, как временами вздрагивало, искажалось его лицо, как он горестно хмурился, как кривились его губы, как замирала временами грудная клетка. Давно опустив руку с медальоном, Тэхён пристально вглядывался в своего прорицателя и отсчитывал время, чётко и верно, мысленно, про себя, бесшумно постукивая пальцем по собственной ладони. — Юнги, яркий мой, просыпайся, — нежно позвал он, коснувшись его плеча, когда прошло два часа. Надеялся, что этого времени было достаточно и он не выдернет его прямо посреди важного разговора. — Неповторимый ты мой, — звал уже громче, склонившись ниже, — любимый, единственный… Возвращайся! Юнги дернулся куда-то, крупно вздрогнул и застонал: тихо, горестно. Разжалась и снова сжалась в крепкий кулак рука. Глаза дрожали под веками, ресницы затрепетали, но не открылись. — Просыпайся-я, — пропел Тэхён в его ухо, накрывая его кулак своей рукой и впихивая свои пальцы между его пальцев. — Юнги, ты очень хочешь, чтобы я вымыл тебе голову? Это будет очень неприятно! Вода холодная… …Голос звучал откуда-то издалека, перед глазами были фигуры чатуранги и испуганный, виноватый, очень несчастный взгляд Хосока. Но пальцы в его ладони были настоящими, тёплыми, Юнги сжал их крепче, почти до хруста, и даже в беспамятстве испугался, что причинит боль Тэхёну, своему Тэхёну, прекрасному, несравненному… Он дёрнулся ещё раз, навстречу этим пальцам, этому голосу, с трудом и мукой выбираясь из тисков видения, выше и выше. И задрожал ресницами, щурясь от света луны. — Ты молодец, — хрипло выдохнул он, хотя ещё не пришёл в себя, не понял, за что хвалит. Знал только, что это обязательно нужно. — Вернулся! — радостно выдохнул Тэхён, вжимаясь в него. — Проснулся, мой яркий! А я уже почти что за водой встал… Она ужасно холодная. Мне было бы жалко на тебя её выливать, но… Я бы вылил. Лишь бы ты вернулся! Он приподнялся на локте, заглядывая в лицо, словно точно должен был понять: Юнги здесь, с ним, а не в глубоком сновидении. А потом поцеловал — так точно просыпаться было приятнее. — Не тараторь, — прошептал Юнги в этот поцелуй, потому что всё оглушало, даже звук собственного сердца. Но он просыпался в этом поцелуе, и сознанием, и телом, оживал в нём, прижимал Тэхёна ближе к себе. Отчаянно прижимал, как-то разом вспомнив всё, что видел, всё, что было сказано. — Молчу, — мурлыкнул Тэхён, оглаживая ладонью его щёку. Поцелуй плавно перетёк в ещё один, а потом и ещё, но после Юнги сгрёб Тэхёна на руки и, пошатываясь, дошёл с ним до постели. — Пожалуйста, давай отдохнём? — попросил он. — Если ты не хочешь спать… Можно я просто побуду с тобой, обнимая? Можно я… буду дышать тобой, Тэхён? — Дыши, — невероятно нежно улыбался тот, — дыши мной, любовь моя. Хочешь, я тебе спою? — Хочу, — согласился Юнги, сдирая с себя домашнее платье, потому что находиться в одежде в одной постели с Тэхёном было кощунством. И Тэхёна раздел подрагивающими, слабыми, но настойчивыми руками. — Спой мне, прошу. И уткнулся лицом в его живот, шумно дыша уже в него и вздрагивая. Царские наложницы знали много песен, исполняя их после ужина, а у Тэхёна была отличная память и очень приятный тембр голоса. Он ласково гладил Юнги по волосам, напевая, но не убаюкивал этим, а словно примирял с реальностью. В его голосе заключались и магия, и лекарство, и любовь. Любовь — лучшее средство для примирения.***
Сначала появился запах. Горький, душащий, тяжёлый. Но если он появился, значит, Чонгук ещё дышал. Плотно сжав зубы, захрипев от невозможности сразу пошевелиться, он открыл глаза. С трудом, но открыл. Был свет: тусклый, слабый, желтоватый. Он исходил от двух тонких свечей, стоящих по обе стороны от его головы. Та очень болела. Чонгук перевёл мутный взгляд с одной свечи на другую, пытаясь понять, что произошло. Хотя в первые мгновения с трудом понимал, кто он сам. Вроде бы генерал… Последнее, что Чонгук помнил: он вошёл в храм, что был буквально в часе езды на лошади (если слишком её не гнать). Туда его отправила жрица. Он помнил, что злился на неё, на себя, даже на Хосока, который верил, что за пару дней может что-то измениться. Помнил, что ругался с этой женщиной, объясняя, что нет времени ждать… Царский прорицатель велел ему сдерживать свой гнев, но у Чонгука не получалось. Порой он был спокоен и непоколебим. По пути сюда — учился разговаривать по-человечески и не позволять себе слишком часто нервничать. Но если генералом одолевало слишком бурное пламя, он не мог его удержать. Не мог контролировать. Делало ли это его плохим генералом? Вряд ли. Плохой генерал никогда не злится. Делало ли это его плохим человеком? Возможно, ведь из-за него страдали другие. Он вспомнил женские слёзы, остудившие его пыл. Игнис опустилась перед воином на колени и умоляла его оставить священное пламя в храме. Говорила, что воину стоит отправиться в другие места на поиски. Что там нет людей, которым этот огонь так нужен. И что он никогда не гаснет полностью. Она даже позвала своего прислужника и велела тому проводить Чонгука. Тот отступил с недоверием и сожалением, но знал, что Хосок его не простит, устрой он тут настоящее побоище или хотя бы ударь он плачущую женщину, закрывающую собой то, что ему нужно. То, за чем они сюда приехали. И Джисон… этот чудесный мальчишка, на которого генерал уже ни капли не сердился, а почти был готов забрать с собой вместе с пламенем, разве он будет рад узнать, как гость обошёлся с его матерью и домом? Здраво (так ему казалось) рассудив, что слабый, обожжённый старик в провожатых не сможет причинить ему никакого вреда, Чонгук оседлал золотую лошадь той же ночью. Ехать было недалеко, он планировал сразу же вернуться, как только проверит, есть ли там огонь и можно ли его забрать. Несколько часов — туда и обратно. Если жрица не соврала. Какое-то время в пути они оба молчали. Чонгук не был уверен, что достаточно хорошо владеет местным наречием, но всё же сказал: — Я хочу проверить. Это были простые слова, доступные. Старик, следующий рядом на дымчато-серой лошади, несколько раз кивнул. — Понимаю, — тоже просто и коротко сказал он, но через какое-то время добавил уже на родном генералу языке: — Откуда ты родом? — Из Персеполя, — Чонгук удивлённо взглянул на него, не ожидая услышать ни подобного вопроса, ни родного наречия. — Ты там родился? — продолжал провожатый. Говорить ему было немного трудновато. Вероятно, от ожогов, оставшихся на лице от поцелуев пламени несколько лет назад — кожа щеки была сморщенная, покрытая рубцами, заходящими на левую сторону рта. — Нет, не там, — качнул головой Чонгук. — Я не помню, что это был за город, но, кажется, где-то на побережье. Бескрайнее синее море — это моё первое детское воспоминание. Ты тоже перс? — Был им, — отозвался старик. — От родины мне пришлось отречься ради храма. — Как так получилось? — полюбопытствовал Чонгук. Ему и впрямь стало интересно. Слышал он много историй, когда люди отрекались от своей родины. Даже видел это своими глазами. И если это был враг — это было на руку персидским войскам. А если кто-то из своих — непростительное предательство. Он сам не смог бы совершить что-то подобное. Несмотря на мать абисиндских кровей, Чонгук был истинным персом. И преданным империи воином. По крайней мере, он сам так думал. — Это долгая история, — со стороны провожатого послышался тяжёлый вздох. — Но у меня не было другого выбора. Скоро они прибыли к храму, полуразрушенному, заросшему со всех сторон так, что его почти и видно-то не было. Чонгуку, которому становилось странным образом легче вдали от первого храма, придумалось усмехнуться: — Сам бы я целую вечность это искал. Старик-единоземец вовсе не вызывал у него подозрения. Изуродованный, безоружный, дряхлый, он еле-еле забрался на лошадь, когда они выезжали, и с таким же трудом с неё слезал. Чонгук даже подал ему руку, помогая. И тот благодарно кивнул. К святилищу пришлось пробираться сквозь колючий кустарник, обломки сгоревших досок, измазанные гарью и копотью стены… Чонгук взглянул на низкий проём, перекрытый по диагонали обрушившейся балкой, потом на старика. Задумчиво пожевал губу и велел: — Подожди меня здесь. Дальше я сам. Не хватало ему тащить отсюда обратно в храм случайно подвернувшего ногу или ударившегося головой старца. Но удар по голове получил уже он сам. Резко. Неожиданно. Стоило встать спиной к провожатому. Его сопроводило негромкое: — Прости меня, земляк.***
Чонгук зарычал. Голова болела и гудела так, словно удар по ней пришёлся только что, от которого он уже не отключился. Одно радовало — он дышал. Если бы его хотели убить, то он бы уже не очнулся. «Так странно, — подумал он, превозмогая боль. — Собираясь в Абисинд, я надеялся умереть. А теперь страшно хочется выжить». Хотя ничего странного не было. Он ведь не вернулся в Персеполь со священным огнём. И не знал, что так сблизится с Хосоком… Хосок! Боль стала резкой, режущей прямо по сердцу. Чонгук хотел вскинуть руку к груди, но та не поддалась. Старые кандалы жертвенного стола помешали ему это сделать. Пленник рванул руками так сильно, что из груди раздался уже не рык, а вой. — Что ты так сильно дёргаешься? — спросил старик, появившийся откуда-то из тьмы. — Хорошо, что ты всё-таки очнулся. Я уж думал, не дождусь. — Какого дэва ты творишь?! — зашипел Чонгук, вглядываясь в него. Никогда ещё он не чувствовал такой злости, разрывающей, дикой, заставляющей забыть о всякой боли. В самой страшной бойне он не злился так, как сейчас, без всякого прикрытия прикованный к столу. В руке старика мелькнуло что-то острое и блестящее. — Не дёргайся, воин. Это будет больно, но потом станет легче. — Не подходи, — угрожающе отозвался Чонгук. Ногами он тоже пошевелить не мог. Только головой, которую приподнял, не сводя со старика взгляда. — Не смей. Не смей! Его затрясло, когда тот приблизился. В юности молодым воинам устраивали разные экзамены. На случай пленения, учили откусывать себе язык (разумеется, в теории), чтобы не сказать важного или просто подавиться им. Выпутываться из верёвок. Бить головой при захвате, не жалея её. Чонгук бы с радостью её сейчас не пожалел, она и без того болела. Но старик не подходил настолько близко, чтобы он мог дотянуться. — Такова воля жрицы. Ты должен отдать ей свою плоть. Потом будет легче… — уродливый мужчина занёс кинжал прямо над бёдрами воина и замер, переводя взгляд на его лицо. — Как твоё имя? — А какая разница? — Чонгука уже не трясло — он окаменел. Конечно, для него, как и для любого другого мужчины, достоинство было важной частью. От леденящего ужаса всё поджалось. Кем он будет, когда лишится его? Таким же полумёртвым служителем жрицы, исполняющим её безумные приказы? Или просто умрёт здесь, от потери крови?.. Уж точно не такого конца он для себя искал. Погибнуть храбро, на поле боя — честь для любого воина. Достойной смерти желал любой мужчина. Даже если и не был воином. И желательно, чтобы ему перед этим не отрезали плоть, обозначающую его мужчиной. Какая-то совершенно позорная получалась смерть… — Я должен знать, — проговорил старик, не шевелясь. — Того требует ритуал. — Тогда ты точно его не услышишь, — Чонгук тянул время. Голова всё ещё гудела, будто не перестанет уже никогда. Но он придумывал варианты. Дотянуться головой до свечи и заставить упасть? Что это ему даст? Вряд ли пол устелен чем-то мягким. Помещение, в котором они находились, было старым и пустым. Краем сознания Чонгук осознал, что здесь пахло смертью. Его собственная уже показалась в тёмном дверном проёме. Кричать, как безумный, в надежде, что кто-то его услышит? Тоже не вариант. Они прибыли сюда вдвоём. Возможно, к старику подоспела подмога. Но спасать Чонгука здесь точно некому. Что же делать?! И ведь даже вспыхнуть всем телом он не мог. А как бы хотелось владеть этим полезным навыком! — У тебя когда-нибудь были дети? — внезапно спросил Чонгук у старика. Тот как-то странно моргнул. — Были? Они есть. У меня много детей. Было… — Представь, что я один из них, — Чонгук всё ещё пытался выдумать какой-то фантастический вариант своего освобождения. — Что я твой сын. Смог бы это сделать со своим сыном… Как тебя там? Асинус? «Что это за имя вообще такое? — подумалось ему. — Какое-то не персидское!» — Джисон — мой сын, — монотонно сказал старик. — А ты… Ты на него не похож. — Джисон?.. — Чонгуку казалось, что ситуация, в которой он оказался — странный сон. Абсурдный. Почти смешной. Он разговаривал с уродливым стариком о его детях!.. В таком незавидном положении, посреди страшного ритуала. Нет, Чонгук точно должен открыть глаза, прижаться к Хосоку и умолять его наконец покинуть храм, в котором он видит такие сны. Ночные видения Чонгука всегда отличались странностями, но только в Абисинде были так отвратительно реальны. И очнуться было очень сложно. — Да, он мой сын, — монотонно подтвердил старец. — Тебе ж лет сто! — обалдел Чонгук. — А ему четыре… И в очередной раз постарался шевельнуть ногой. Помещение было старым, как и кандалы. Достаточно было сделать один сильный рывок, вложив в него всё желание жить. — Меньше. Гораздо меньше, — тоскливо поспорил старец, по-прежнему не двигаясь. — Так ты назовёшь мне имя? Или сначала я буду… отрубать тебе конечности? — как-то не очень уверенно у него получилось угрожать. — Не надо мне ничего отрубать, — вариант договориться тоже имел право на существование. — Просто освободи меня, и я сохраню тебе жизнь. До ста лет доживёшь! Сына вырастишь… У тебя такой чудесный сын, Асинус! — Чудесный, — признал тот. Пальцы его чуть дрогнули. — А я не могу с ним даже поговорить… — Она тебе запретила? — не замолкал Чонгук. — Ох уж эти женщины! Цепи никак не поддавались, Чонгук пытался понять их состояние, найти слабые звенья. Ничего не получалось. Снова хотелось рычать. — Асинус, послушай… Что ты молчишь? Ты должен освободить меня. Я не знаю, какого дэва ты собираешься сделать, но подумай хорошенько… я смогу дать тебе больше! Ты заберёшь сына и вернёшься со мной на родину. Где ты жил раньше? Я помогу тебе найти дом прямо в Персеполе. Я отдам тебе всё, что у меня есть… Моя жена будет тебе готовить. Я даже жену тебе отдам, если захочешь, только… — Замолчи, — потребовал старик, словно его слова мешали чему-то другому, что он слушал. — Почему я не могу поговорить с сыном? — Потому что Игнис тебе запретила? — вопросом прозвучал Чонгук. — Эта женщина… Она мне сразу не понравилась! Но кто бы меня послушал!.. Отпусти меня, Асинус. И я тебе пом… — Да замолчи ты уже! — резче, яростней высказался тот. Кажется, сам от себя не ожидая. — Как ты… Как тебя зовут? — Определись, а! — Чонгук так резко дёрнулся, что треснулся головой о каменную плиту. Боль усилилась, но это было не самое страшное. Он до сих пор не освободился. Кинжал ещё был в чужой руке. — То замолчать просишь, то имя спрашиваешь… Определись! — повторил он с раздражением. — Чон… Чон… В практически лысой, обезображенной голове старика всплывали воспоминания. Совсем свежие, яркие, но проступающие из какого-то тумана. Он не мог разговаривать со своим ребёнком. Но так часто за ним наблюдал издалека! Наблюдал, как тот растёт. Ничего не мог сделать, ни помочь ему встать, ни коснуться ладонью макушки, взъерошивая, ни пожурить за проказы… Носясь по внутреннему двору, маленький Джисон громко кричал: — Не догонишь, Чон… Гук! Ты меня никогда не догонишь! Почему он сразу не вспомнил это имя?.. И Игнис, кажется, его называла… — Чонгук! — не выдержав, выкрикнул тот и с силой дёрнул ногой вверх. Он всё-таки порвал цепь — проржавевшую, скрипучую — но не успел выбить кинжал из руки старца. Тот уронил его раньше. Только чудо спасло Чонгука от того, что остриё не вонзилось в бедро. Да если бы и вонзилось — не смертельно, наверное. Зазвенел металл, упавший на камень. — Чонгук? — переспросил Асинус. Несколько раз, будто его заело. — Чонгук? Дарующий свет? — Ой, вот не надо… — начал тот, но замер, кривясь от новой вспышки боли уже в ноге, опустившейся обратно. — Ты откуда знаешь? Это не персидский… — Знаю, — выдохнул старец. — Я сам дал тебе это имя. И Чонгук потрясённо онемел.***
— Когда ты собирался идти гулять с Чимином? — причитал Юнги утром, продираясь гребнем сквозь спутанные мокрые волосы и всё ещё ёжась после ледяного купания. — Ступай уже, дай мне оплакать свои потери без, собственно, потери достоинства. Даже на площадке башни было холодно, пусть и солнечно. Оставалось только сесть на лестнице и сушить волосы там, как древняя красавица, завлекающая царскую особу. Красавицей Юнги себя не считал, завлекать никого не собирался, но высушить такую массу волос и впрямь было не проще, чем стоически пережить купание в холодной воде. — А я с самой первой встречи понял, что ты — ужасно вредный, — пробурчал Тэхён, но не спешил уходить, любуясь. — Что ты увидел, так и не сказал. А теперь ещё и выгоняешь меня! — С первой встречи? Да я демонстрировал тебе лучшее, что было в моём характере, — хохотнул Юнги. — Живы они, живы. Это главное. — Ты можешь демонстрировать мне всё что угодно, — отмахнулся Тэхён, — но я вижу куда больше, ты забыл? Он на несколько мгновений перевёл свой взгляд к воротам внизу, зная, что Чимин уже подъехал к ним. И вновь посмотрел на своего прорицателя, добавляя: — Живы — это уже хорошо. Главное, чтобы оставались живыми. Затем нехотя, лениво приподнялся, потянулся всем телом и наклонился к Юнги, чтобы коснуться губами, пока Чимин не поднялся к ним с едой. — Я скоро вернусь, — пообещал Тэхён. — Принесу тебе ещё что-нибудь красивое в подарок, если ты обещаешь позавтракать без меня. Или поедим на ступеньках и ты ещё немного меня потерпишь? — хохотнул он. — К лицу ли тебе, царскому прорицателю, завтракать на ступеньках? — вредно уточнил Юнги, почти слово в слово повторяя его вчерашнее заявление. И рассмеялся. — Я собираюсь поесть именно там, заодно и обсохну немного. Надеюсь, бедный юноша не будет слишком шокирован моим видом. — У меня было время подумать, и я решил брать пример со старшего, — парировал Тэхён, не сдерживая и свой смех. Чимин всё утро крутился вокруг Сахи, предлагая добавить в еду то один, то другой овощ. — Он сам такой яркий, а там так холодно… Пусть его хотя бы цвета согреют немного, — улыбался он. — Давай ещё тыкву, она жёлтая? И моркови свежей, он просил, чтобы хрустело? — Возьми с собой побольше свежей зелени, она тоже хрустящая, — отозвалась хозяйка, улыбаясь в ответ. С момента, как Хосок с Чонгуком уехали, она не видела на лице Чимина такой светлой улыбки. И, конечно, не могла ему запретить погулять с новым знакомым из дворца. — Но если ты не вернёшься к вечеру, я сама отправлюсь на твои поиски, — смеялась Сахи, упаковывая еду, не всерьёз волнуясь о том, что Чимина может украсть тот яркий господин. — Как красиво! — восхитился Тэхён, когда забрал из рук юноши свою порцию и открыл крышку. — Как это вообще можно есть? Юнги, смотри, как красиво! И пусть в миске того тоже была красота, Тэхён всё равно делился своими впечатлениями легко и задорно. — Спасибо, Чимин! Сейчас мы быстро поедим и я пойду с тобой гулять. Ты не замёрзнешь, пока ждёшь? Садись рядом… — Не замёрзну, — уверил тот, усаживаясь на ступеньку ниже. И полюбопытствовал: — Господин прорицатель, а что с тобой случилось? Уж очень тот был взъерошенным и мокрым. — Головомойка со мной случилась, Чимин, — с горестным вздохом ответил тот. Передал юноше вышитый кошель для Сахи и не удержался от очередного беззлобного ворчания. — Вся эта красота в твою честь, Тэхён, мне так красиво не готовили. — Когда я научусь готовить, то постараюсь это превзойти хотя бы сочетанием цветов, — заявил тот и его словам легко было поверить. — Но вот насчёт вкуса ничего не обещаю… Что лучше: красивая или вкусная еда? — легко спросил он у них обоих. — Разве вкусная еда бывает некрасивой? — удивился Чимин, а Юнги фыркнул: — Сейчас я тебе, прекрасный, могу сказать только одно: самая лучшая еда — горячая. Но, возможно, через месяц я изменю своё мнение. А потом попросил: — Присмотри за ним, Чимин. Не дай потеряться на рынке. — Обязательно присмотрю, — очень серьёзно отозвался тот. — Вернусь — покусаю, — пообещал Тэхён, отложив пустую миску. — Просто так. Пойдём, Чимин, а то я не буду дожидаться возвращения и начну это делать при тебе. — У господина прорицателя такие волосы красивые, — вздохнул Чимин, когда они уже вышли за ворота дворца. — И такие непричёсанные! Так трудно удержаться от того, чтобы не попросить дозволения их заплести… Как Тэхён и предсказывал, погода сегодня выдалась отличной, а от вчерашнего дождя остался лишь свежий, чистый воздух и совсем немного луж. — Займусь этим, когда вернусь. Покусаю и заплету, — фыркнул он с весельем. — Не так уж и просто было заставить его их помыть. Но это понятно, вода дико холодная. А до реки прогуляться он не может… Кстати, у тебя тоже красивые волосы, Чимин. Мне всегда нравилось, когда они прямые и длинные. Не то, что у меня, — он тряхнул кудрями, которые только-только начал отращивать. В Дельфах его постоянно стригли. — Да, господин Намджун, хоть и не вдавался в подробности, но говорил, что во дворце сложности и господин прорицатель не выходит… А на похвалу Чимин даже зарумянился. — Спасибо! Но твои кудри тоже очень красивы. А когда они ещё немного отрастут, вообще загляденье будет. Но у Хосока самые красивые волосы, такого дивного цвета… И он тоскливо вздохнул. — Когда я первый раз его увидел, ещё в своих видениях, а не перед собой, то подумал, что его голова объята пламенем и даже испугался, — улыбнулся Тэхён. Нельзя сказать, что у него были трудности в общении с местными, но с Чимином это общение складывалось совсем легко. Перед ним сразу не хотелось казаться каким-то другим, пуская пыль в глаза. Наверное, потому что и сам Чимин не скрывался за какой-то маской? — Я тоже прорицатель, если что. Но не называй меня «господином», ладно? Это слишком важно звучит, как будто мне уже много лет. И подходит Юнги гораздо больше, чем мне. — Тэхён недолго помолчал и продолжил более задумчиво: — Генерал спрашивал меня о Хосоке, пока мы сюда ехали. Ты очень скучаешь, но не волнуйся за них. Они живы. Они вернутся. Нужно в это верить… — Ты точно это знаешь? То, что они живы? — вскинулся Чимин и признался, опустив взгляд: — Мы так волнуемся за них. Мы все… И я. Особенно за Хосока. Каждое признание давалось легче. У Тэхёна были очень хорошие глаза — внимательные и тёплые. И пусть он тоже был прорицателем, но совсем не пугал Чимина. Нет, царский жрец никогда его не обижал, не сказал ни единого грубого или обидного слова, но то, как он подчас смотрел сквозь время и пространство, сидя с миской в руках на лестнице — такой обманчиво простой, но весь полный достоинства — это заставляло держать дистанцию. С ним нельзя было пошутить или тронуть. Весь его вид предупреждал: «не подходи ко мне близко», но, должно быть, он был рассчитан только на чужих, потому что и дядя Сахи, и Хосок говорили о прорицателе только с тёплыми интонациями. — Точно, — уверил Тэхён, — точно знаю. Он не стал вдаваться в лишние для простого человека подробности жреческих ритуалов, да и что не сам видел двоих посланников за огнём живыми, но безоговорочно верил словам Юнги. Просто вновь взял Чимина за руку, легко и без предупреждений. Без просьб чувствуя, что так — нужно. — Расскажи мне что-нибудь о себе? — попросил он, будто многого не видел. — Что-нибудь хорошее. Они шли, никуда не торопясь, с виду, по одеждам, напоминая господина и его слугу, но рука в руке рушила это впечатление. Впрочем, Тэхёну было всё равно, что о них подумают случайные встречные. Он сам в них вглядывался, вслушивался в звуки города, вникал в ритм его дыхания. И Чимин рассказывал, сначала осторожно, а потом всё более охотно: о том, как он жил раньше, как оказался в Персеполе, как они жили в доме генерала, как он любит петь и танцевать. Такой интерес к нему проявлял раньше только Хосок, только ему Чимин мог всё рассказывать без прикрас, не подбирая слова, только он интересовался, чего Чимин хочет, о чём он мечтает… — Ой, Тэхён, инжир в молоке! — воскликнул он, когда они неторопливо брели уже меж рыночных палаток. — Это очень вкусно! Ты пробовал? — Нет, ещё не доводилось, — ответил тот, с любопытством оглядываясь. — Возьмём? — так легко предложил, словно они не в первый раз бродили по рынку и покупали что-то вкусное на двоих. — Считай, что ты не был в Персеполе, если этого не пробовал, — Чимин быстро закивал, подталкивая к нужной палатке. Взял две порции лакомства, завёрнутого в большие плотные листья, вручил Тэхёну и тут же вытащил из своего свёртка кусочек, отправив в рот. Сахи не ограничивала его в расходах, когда юноша ходил на рынок, не требовала детального отчёта о тратах и всегда напоминала, что Чимин волен купить себе что-то понравившееся. Но тот редко позволял себе тратить деньги на себя самого. А сейчас взял несколько монет из того, что оставил Хосок перед отъездом — и мог себе позволить угостить нового знакомого. — Вку-усно! — восхитился Тэхён, попробовав. — Ярко! Просто потрясающе! Нужно взять ещё. И отнести потом Юнги. На обратном пути сюда зайдём? Ему искренне нравился и этот город, и этот рынок, и то, что тут продавалось. Была бы возможность, Тэхён ходил бы между лавками с утра и до вечера, рассматривая, пробуя, наслаждаясь. Он знал, что однажды наступит такой момент, когда он насытится этим миром во всём его великолепии и разнообразии, а вкус свободы перестанет быть таким насыщенным, но до этого было ещё очень далеко. — Я хочу купить ещё красок и кистей, — обозначил он главное, за чем пришёл, но не торопился искать нужную лавку, когда от лакомства осталось лишь приятное послевкусие во рту. — Люблю рисовать. И теперь думаю попробовать делать это на ткани. Интересно, что за краски лучше всего подойдут… О, Чимин, смотри, какие красивые ленты! — позабыв о красках, Тэхён нырнул в колышущееся разноцветье, трогая шёлк, свисающий с потолка, кончиками пальцев. — Какой твой любимый цвет? — Очень красивые! — согласился Чимин, который едва успевал таскать инжир из свёртка и отвечать на вопросы. — И мягкие, Тэхён! Надо купить несколько для Сахи. Для её нового платья. А мой любимый цвет, — тут ему даже не надо было думать, — белый. Он очень чистый, яркий. И он мне очень идёт. И тихо хихикнул от этого признания. — А как ты рисуешь? Ты повторяешь какой-то узор или придумываешь сам? Я никогда не видел, как люди рисуют. — Повторяю то, что вижу перед глазами, — отозвался Тэхён, набирая целый ворох цветных лент разной ширины и фактур. — Я тебе сегодня же покажу! Пойдём куда-нибудь на реку, ты сам всё увидишь. Хочешь, даже можешь сам попробовать? А потом забавно заворчал: — Белый… Ну надо же, белый! — А ты любишь красный? Тебе очень идёт красный. И золото. Пойдём, мне очень интересно! А господин прорицатель тебя не потеряет? Давай, если мы пойдём на реку, купим пирожков? Здесь есть очень вкусные, пойдём, я тебе покажу. Чимин постарался вернуть себе серьёзный вид и тихо сказал: — Я, наверное, покажусь тебе навязчивым, как молодой щенок. Я редко гуляю с кем-то… Вернее, никогда. Весь мой мир последний год — это дом генерала. И там чудесно, тихо и спокойно, очень безопасно, но… Я сам не ожидал, что так разговорюсь с кем-то. — О, не переживай! — Тэхён легко хохотнул, сложив все покупки в корзину, которую взял с собой из дворца. Оставалось купить пирожков и краски. — Со мной ты можешь разговаривать, сколько угодно. Я сам очень люблю и поговорить, и послушать. И я прекрасно понимаю, каково это, когда весь мир — это всего одна комната, ну или две. Этого очень мало. Мир огромен и прекрасен, в нём столько всего удивительного! Он вновь взял Чимина за руку, утягивая его за собой в сторону лавки с художественными принадлежностями, где торговец его сразу узнал, хотя Тэхён не был тут уже давно. Но такого покупателя, яркого и любопытного ко всему, невозможно было не запомнить. — Мне нужны краски, подходящие для тканей, — попросил он торговца, а затем продолжал для Чимина, пока рассматривал прилавок: — Я расскажу тебе свою историю, где я вырос и как сюда попал. Возможно, тебе станет проще, ты перестанешь смущаться. Но… прошу тебя, чувствуй себя свободно рядом со мной. Позволь себе это. Чимин ласково, благодарно сжал его руку, а когда Тэхён закончил с покупками, спросил: — Ты же не собираешься идти к реке пешком? Мы целую вечность будем идти! Давай дойдём до нашего дома и всё-таки возьмём лошадь? — Об этом я как-то не подумал, — усмехнулся Тэхён непродуманности своего плана на эту прогулку. — Давай. Познакомишь меня с госпожой? Я обещал расцеловать её руки за то, что она не даёт Юнги умереть от голода. — Вот и хорошо, нам всё равно по дороге, — обрадовался Чимин, с улыбкой думая о том, что скажет Сахи на такого гостя. А по дороге говорил, не умолкая, рассказывая, что это за улица, что за люди здесь живут, чем славен тот или иной дом. — А вот здесь дом генерала, — провозгласил он, открывая перед Тэхёном ворота. И позвал, заводя гостя в сам дом: — Сахи! Сахи! Мы пришли взять лошадь. — Берите, конечно, — та вышла на голос, держа дочь на руках. Дара вообще последний месяц не хотела слезать с рук, едва её перекладывали в кроватку, сразу начинала капризничать. Приходилось учиться выполнять простые бытовые дела вместе с ней, одной рукой. — Госпожа, — чинно поклонился Тэхён, но с поцелуями к молодой женщине всё же не кидался. — Благодарю тебя и твои руки за еду. Он с интересом разглядывал и генеральскую жену воочию и её ребёнка. — Вы не голодные? — тут же спросила Сахи, чуть смутившись. — Мы ели инжир на рынке и купили пирожков, — отчитался Чимин, тут же скармливая малышке последний кусочек припрятанного в карман угощения. — Можно, мы возьмём немного сыра и пару утренних лепёшек? Мы хотели посидеть у реки, но это слишком далеко, поэтому я предложил поехать верхом. И я нашёл ленты для твоего зелёного платья, очень красивые. — Берите, берите, — повторила Сахи, присматриваясь к Тэхёну. Никогда она не видела такого смелого в цветах одежды человека, но не могла не отметить, как ему это шло. — Возьмите телегу, воды привезёте заодно. — Вы возите воду из источника? — спросил Тэхён. — Да, она там гораздо чище и приятнее, чем в колодцах, — кивнула Сахи. — Да и до ближайшего колодца от нас дольше ехать, чем до реки. — Я запрягу, — сорвался с места Чимин. Он и это научился делать, наблюдая за Хосоком и выезжая с ним по делам. — Ты потом разбери покупки, ленты тебе точно понравятся! И исчез за дверью, как мальчишка, что торопился поскорее переделать все домашние дела и уйти гулять с другом. — А я пока соберу вам с собой еды, — сказала Сахи, удержавшись от весёлого комментария. Она хотела вручить дочь кормилице, но Тэхён её опередил. — Могу я взять девочку на руки? Я буду очень осторожен. — Ах, Дара, отбоя у тебя нет от мужчин! — всё-таки засмеялась Сахи, но отдала ребёнка яркому гостю. Дочь так и тянулась к красному цвету. Если не считать маленького царевича, это был первый ребёнок, кого Тэхён мог разглядывать так близко. Почувствовать. Сложно было объяснить его ощущения простому человеку, но дети для прорицателя — нечто особенное, невероятное, тем более — такие маленькие. У них за плечами почти ничего нет, кроме истории рождения и родовых отметин. Их глаза чище весеннего неба, а в запахе, что окутывает их, нет ни грязи, ни гнили. Их судьбы — это множество, бесконечное множество развилок, которых не сосчитать, даже не увидеть толком. Тэхён расплылся в широкой улыбке — это было невероятное ощущение. — У такой красавицы… немудрено! — проговорил он, умиляясь и восхищаясь. Девочка залопотала что-то на только ей понятном языке, широко заулыбалась, демонстрируя несколько крохотных зубиков, потрогала красную, такую красивую ткань, потянулась к кудрям. — Она у нас чудесная, правда? — нежно спросил вернувшийся Чимин. — Ты ей понравился. Она улыбается. Она последние дни больше капризничает, а тебе вот улыбается. — Я ещё не встречал таких прекрасных девочек, — сказал Тэхён совершенно искренне. — Сложные времена вас ждут, когда она станет старше. И впрямь, от мужчин отбоя не будет! Но вы её берегите. Она волшебна! Отдав матери Дару, Тэхён пообещал себе, что ей тоже разрисует ленту. Самую красную. Самую яркую. — Приятно было познакомиться с вами обеими, — снова поклонился он. — Надеюсь, мы скоро сможем увидеться. Ещё раз спасибо, госпожа Сахи. Её руки он осторожно накрыл своими, передавая какое-то особенное тепло. — Да что ты, мне совсем не сложно… — отмахнулась та, но и ей было очень приятно. — Заходи к нам снова. — Расскажи мне про Дельфы, — просил Чимин, умело правя запряжённой лошадью. — Ты приехал с армией Чонгука, да? А что видел по дороге? А какие там города? Ему всё было интересно. Чимин успел побывать в разных городах империи, но что он видел в невольничьих караванах? — Мы долго плыли, а там вообще смотреть толком не на что, в открытом море, — фыркнул Тэхён. — Да и держали меня, преимущественно, взаперти. Я же, считай, был пленником персидской армии, хоть и сам сюда стремился попасть… Пока ехали, он рассказывал Чимину свою историю, как есть, не вдаваясь в слишком жестокие подробности, но и не сглаживая их. Рассказывал о святилище, в котором рос, о его красоте и силе, о людях, что приходили туда со своими вопросами к богам. О людях, для которых он был лишь способом создать вокруг святилища такую славу. И о себе, что мечтал, наконец, оттуда вырваться. Как остановились, поведал и о своих впечатлениях о том, как впервые оказался на персидской земле. И во дворце — тоже. Впечатлениями Тэхён делился с удовольствием, и Чимин смотрел на него заворожëнно, восклицая время от времени — Тэхён был прекрасным рассказчиком. — А потом я встретил господина прорицателя, — нежная улыбка появилась на лице, — и подумал, что белый цвет — это не так уж и плохо! — он заразительно засмеялся. — Но тебе я разрисую жёлтую. Белой краской, так и быть. — Ты его любишь? — возможно, вопрос был бестактным. Но Чимин не мог его не задать. — Господина прорицателя? Прости, если я не должен спрашивать, но… Я видел страсть между мужчинами, видел дружбу, но… Вас ведь совсем не это связывает, да? Я часто об этом думаю, не о вас, конечно, а вообще… Можно ли любить того, кто так похож на тебя самого? И столько страстной муки было в этих словах. — Ты думаешь, что мы похожи? — искренне удивился Тэхён. — Разве что тем, как много мы видим… Он не сразу ответил. Было гораздо проще говорить о чувствах, находясь рядом с их причиной, говорить в глаза. О своей непростой жизни и обретённой, наконец, свободе. Об ощущениях от города. А вот о любви… — Я не ожидал, что со мной такое произойдёт. Прорицатель не видит своего будущего. Есть только грубые, смутные образы, которые порой совсем не разобрать. Есть стремления — ты нужен здесь, и нигде больше. Есть сомнения — прав ли ты, говоря людям правду. И есть другие, чья боль, чьи слёзы, чьи страдания душат сильнее, чем свои. Чья радость ярче, чем собственная. Чья жизнь понятнее. Я никогда не ждал любви, той, что родится во мне, распустится таким ярким, но нежным цветком. Однако, я… полюбил Юнги. По-человечески. Отдал ему своё сердце. — Любые двое мужчин похожи сильнее, чем мужчина и женщина, — тихо заметил Чимин, глядя на него. — Встретить свою любовь — это такая редкость, ценный дар судьбы. И нужно быть сильным и смелым, чтобы принять его и отдать своё сердце взамен. Я рад за тебя, Тэхён, рад за вас обоих… Он тряхнул головой, унимая дрожащий голос, и попросил: — Покажи мне, как ты рисуешь? Тэхён потянулся к своей корзине за лентами и красками, разложил их на берегу, где они сидели, застелив землю тонким покрывалом. И взял в руки кисть. — Это совсем не сложно. Нет никаких правил. Просто позволяешь руке двигаться. Позволяешь рисунку проявиться. Ленту он выбрал белую, а краску — синюю. На шёлке рождалась извилистая река, лёгкая рябь на чистой воде почти оживала под короткими штрихами. — Для начала, рисуй то, что ты видишь. Я вижу больше, но не хочу тебя запутывать. Попробуй сам? Или ещё понаблюдаешь? — Лучше ещё посмотрю, — Чимин придвинулся поближе, щурясь от напряжения. А потом всё же взял в руки кисть, обмакнул её в зелёную краску и оставил на поверхности неровное пятно. И ещё одно рядом. И третье. — Это ничего, что они такие… странные? — спросил он, прикусив краешек губы от напряжения. — Ты находишь их странными? — Тэхён с любопытством заглянул ему за плечо. — По-моему, они очень интересные. Вот это, — он указал на третье пятно, — похоже на какой-то фрукт. Яблоко? — он хохотнул. — Но тебе вовсе не обязательно рисовать что-то конкретное. И тогда главное — не пытаться что-то изобразить. А насладиться моментом… Как ты играешь музыку? Представь, что краски — это звуки. Как танцуешь? Позволь своей руке с кистью свободно танцевать. — Это листья, — объяснил Чимин и добавил ещё несколько пятен. Взял другую кисть, потоньше, и прочертил в пятнах сеть прожилок. — Посмотри, как они колышутся, — он кивнул в сторону рощицы близ берега. Рисование его захватило. На изображённые листья легли пятна света и они тоже стали живыми, движущимися на ветру. — Мне нравится, — заулыбался он, когда оставил на ленте последний крохотный штрих. И это было необычным: Чимин любил похвалу, расцветал от неё, но никогда не хвалил себя сам: ему всегда казалось, что можно было сделать лучше. А тут смотрел и хвалил, не смущаясь. Даже не думал, понравится ли это Тэхёну или кому-то ещё. Ему самому очень нравилось. — Я до этого кисть держал, только чтобы подвести глаза, — признался он. — Даже не думал, что это так интересно. — Меня всегда это захватывало, — Тэхён ответил ему улыбкой. — В святилище я только и мог, что рисовать на стенах комнаты, в которой меня держали. Там ни одного нетронутого пятна не осталось… И у тебя отлично получается, Чимин! Он вытянул из корзины ещё несколько лент, аккуратно отложив в сторону первую, чтобы краска подсохла. — Я должен сказать тебе не очень приятные вещи, — продолжал Тэхён, принимаясь разрисовывать белое полотно жёлтой краской — уже какими-то причудливыми узорами, понятными только ему одному. — Я даже думать перестал. Действительно, как когда играю на флейте… — признался Чимин. — Спасибо, что показал мне и дал попробовать. Он отложил кисть и сжал пальцы в замок. — Не очень приятные вещи? Какие? — Сложно говорить достоверно. Нет какого-то одного будущего. Оно многомерно и вариативно. Но есть вещи, которые должны произойти. И предотвратить их полностью никак нельзя. Есть вещи, которых не избежать… Тэхён говорил негромко. Медленно водил кистью, с каким-то изяществом и грацией двигая рукой. Словно смягчал красотой процесса свои речи. — Персеполь ждут бóльшие беды, чем дворец, лишившийся тепла. Это может случиться в ближайшее время. Я останусь здесь, буду с Юнги во дворце. А ты… и твоя семья… Не покидайте дом без крайней необходимости. За едой я буду приезжать сам. И не переживайте слишком сильно. Но я не знаю, скольким удастся спастись… — Большие беды, — повторил Чимин растерянно и с горечью спросил: — Царь… Бросил нас? Что нам грозит, Тэхён? Армии нет в столице, гвардия без своего главы. — Не знаю. Слишком много вариантов, — Тэхён качнул головой. — А царю не следует пока возвращаться. Есть вероятность, что… Много вероятностей, Чимин. Прорицатель поднял взгляд: спокойный и тёплый, несмотря ни на что. — Вероятностей, что всё обойдётся, тоже много, — добавил он. — Я не хотел тебя напугать, просто предупредить. Будьте осторожны. И чисты перед богами. А ещё… Тэхён тихонько вздохнул, продолжая: — Тебе будет трудно, если Хосок с генералом вернутся. — Хорошо, — кивнул Чимин, запирая вопросы в сердце. — Я скажу Сахи, что надобно побыть дома. Запру всех, если будет нужно. И сам буду осторожен. К реке можно ездить или лучше брать воду из колодца? Или я слишком многого хочу, спрашивая тебя так подробно? Он перевёл взгляд в небо и тихо, жалобно спросил: — Почему будет трудно? Пусть он только вернётся. Я знаю, что он… что Хосок выбрал его. И почему «если вернутся», Тэхён? — осознал он с внезапным беспокойством, куда более сильным, нежели от прошлых предсказаний. — Ему угрожает опасность? Он может не вернуться? Тот отложил кисть и придвинулся к Чимину, взглянул в том же направлении — вверх. — Пока что-то не случилось, всегда есть «если», «возможно» и «может быть», — ответил он, разглядывая медленно плывущие в голубой вышине облака. — Но если они вернутся вдвоём… То твоему сердцу придётся отпустить его. Это гораздо проще сказать, чем сделать. И если ты захочешь об этом поговорить, только намекни. Я буду рядом. А воду на всякий случай продолжайте брать у источника, где и брали раньше. И готовьте из продуктов, которые вырастили сами. Дом у вас крепкий. В случае какого-нибудь урагана… он выстоит. — Мне будет довольно видеть его рядом, видеть живым и счастливым, — тихо, безнадёжно прошептал Чимин. — Только пусть он и дальше улыбается и смеется. Пусть он будет… Он зажмурился, запирая слёзы под веками. — Я понял, Тэхён. Я всё сделаю. — Можно тебя обнять? — осторожно спросил тот, не отрывая взгляда от далёких небес. — Я… я расплачусь, Тэхён, — предупредил Чимин, глубже ныряя в свои чувства. — Расчувствуюсь. Меня не обнимали просто так. Только дома. Он не глядя нашёл руку Тэхёна и быстро сжал её, пытаясь улыбнуться. — Прости. Не хочу напугать тебя или намочить твои красивые одежды. — Стесняешься, — не спрашивал, а утверждал Тэхён с тихим вздохом. — Ладно. Скажи, когда будет можно.***
— Ещё и голову мне пробил, — кривился Чонгук, ощупывая пальцами собственный затылок с запёкшейся на волосах кровью. — Полоумный! Как ты вообще это сделал? Ты же вот-вот развалишься! Странно было так неуважительно говорить с родителем. Странно было вообще разговаривать с человеком, которого Чонгук представлял совсем другим. Богатым, окружённым женщинами и детьми, наделённым властью. И куда более молодым, куда более здоровым. — Не ругайся, — жалобно попросил старик. — Дай посмотрю? Там вроде бы только крупная ссадина… Я не помню, как поднял ту балку… Всё как в тумане. — Руки от меня убери! — зашипел Чонгук, отворачиваясь. — И не оправдывайся. Они долго сидели молча. Генерал пытался прийти в себя. Тело, уже одетое, всё ещё дрожало. Голова гудела. А сердце никак не хотело вспоминать о том, что есть более спокойный ритм биения. Разум Чонгука отказывался понимать, как может этот старец быть его отцом. Но сомнений не оставалось, когда они начали разговаривать. Чонгук задавал вопросы, выдёргивая из ноющей головы воспоминания, а Асинус отвечал. Оказалось, что у них с отцом есть кое-что общее: им обоим достались наложники из Абисинда, изменившие их судьбу. Старец рассказывал о том, как обходился с Игнис, с отстранённостью, сквозь которую почти не проступало раскаянье. Словно это было не с ним. Но он осознавал все свои грехи. То, что Чонгук и раньше знал, видел своими глазами, как его отец был жесток со своими женщинами, его не удивило. Он поразился тому, насколько сильной оказалась расплата. И о самом себе он не мог толком ничего рассказать, хотя старик интересовался его жизнью. В месте, где раньше была обида на этого человека, теперь зияла глубокая, пустая яма. — Что мне делать? Плакать или смеяться? Убить тебя прямо здесь или пощадить? — совершенно искренне спрашивал Чонгук, не в силах разобраться в своих чувствах. А потом вдруг похолодел. — Сколько времени прошло? Сколько ты меня здесь держишь? Где мы вообще? — Несколько дней. А ты тяжёлый. Ударить тебя было проще, чем поднять на лошадь и отвезти сюда, где сохранился жертвенный алтарь. Асинус, или как его звали в прошлом, Асет, не требовал пощады. Ему тоже нелегко давалось осознание произошедшего. Он чуть не погубил своего родного сына! Одного из десятков других, отличающегося от прочих. История знала случаи, когда с детьми так поступали. Но казалось, что отлучив любимого ребёнка от себя, Асет уже достаточно причинил им боли. Да, он отдал Чонгука на службу, скрепя сердце, запирая внутри дикое желание оставить этого мальчика рядом с собой. У них была какая-то особая связь, мужчина не чувствовал ничего подобного к другому своему ребёнку, разве что к Джисону, которого не мог назвать своим открыто, не мог взять его на руки. Эту связь можно было только оборвать. Одним резким ударом. Его любимый мальчик должен был воевать, так сказал один знакомый прорицатель. Он настаивал на этом, говоря, что Чонгук станет великим генералом. И оказался совершенно прав. Обрубленные концы сплетались, потянувшись друг к другу, и удушали. Чувство гордости в душе Асета мешалось с горечью вины. А понимание, что случилось с ним самим, когда в его доме появилась очередная наложница, вторая по счёту женщина из Абисинда, притупляло все возможные чувства. Оставался только серый пепел, что подобно туману окружал старика и обещал, что заберёт его с собой… — Я укажу тебе дорогу обратно, но оставь меня здесь, — попросил Асет. — Не хочу, чтобы огонь снова подчинил меня. — И что ты будешь делать? — скривился Чонгук. — Здесь ты долго не протянешь. — Не знаю, — вздохнул старик. — Но тебе стоит поторопиться. Забирай из храма своего друга и лошадей. Уезжайте отсюда. Она не пощадит. — Это я не пощажу! — рыкнул генерал, поднимаясь с грязного, холодного пола. — Голыми руками её порву! Или живьём закопаю! На душе Асета мелькнуло что-то вроде гордости, хотя он знал, что Чонгук будет мстить вовсе не за него. — Осторожнее с ней. Она опасна. И… можно попросить тебя об услуге? — Если ты волнуешься о Джисоне, то перестань. Я и без твоих просьб не оставлю его с этой тварью, — заявил Чонгук, подбирая валяющийся под ногами кинжал. А на выходе из храма вдруг резко обернулся. — Здесь же тоже можно найти огонь? Священный. — Ритуал нельзя провести без огня, — со знанием дела ответил отец. — Подожди минуту. Он вернулся в жертвенный зал, взял свечу и вынес её Чонгуку. — Вот, возьми. Она не погаснет и осветит твой путь, — снаружи было темно, любое пламя сейчас пригодилось бы. Золотая кобыла одобрительно фыркнула и тряхнула гривой. Генерал взлетел на неё, стараясь не замечать боли. Он был воином. Боль его не страшила столь сильно, как возможность потерпеть поражение, не успев начать сражаться. Настал момент прощания. На этот раз — уже навсегда. Чонгук это чувствовал. — Если выживешь, если выберешься отсюда, найди меня в Персеполе, — несмотря на стойкое ощущение, что больше они уже не увидятся, попросил он, забирая из обезображенных рук свечу. — Я позабочусь о твоей старости. В глазах Асета тонкой пеленой замерли слёзы. Но так и не пролились, пока всадник не скрылся во тьме ночи. — Береги себя, сын мой, — тихо прошептал он. — Оставайся достойным своего имени.