О, праведное пламя!

      Намджун остался в Пасаргадах. Так того требовала и воля царя, приказавшего следить за Сокджином и заботиться о его безопасности, и сердце. Им предстояло вместе разобраться с интриганами, в частности с Ариобарзаном, присоединившимся к заговору против царя. Сокджину стоило с ним разобраться, а роль Намджуна — защищать его и помогать в ходе этого нелёгкого дела. Поэтому он задержался здесь, в прекрасной, тёплой, мягкой осени среди пока ещё буйной растительности, воды и фруктов.       Но о Юнги он не думать не мог, помня, какая атмосфера и условия окружают друга. Намджун переживал, мысленно просил у прорицателя прощения, надеялся, что тот не изведёт себя голодом и элементарно не замёрзнет. Юнги говорил, что Намджуну ещё долго жить на этой земле, и жить счастливо. В это понятие «счастливо» в голове главы царской охраны (а теперь личного телохранителя Сокджина) входило и здоровье, и благополучие друзей.       Поэтому, когда Тэхён объявил, что должен съездить в Персеполь, чуть ли не повалявшись в ногах владыки, чтобы тот позволил ему отлучиться на время, Намджун страшно обрадовался.       — Передай ему, что я волнуюсь за него, — попросил он, между делом поглаживая сидящего рядом Сокджина по колену. — И что очень надеюсь на скорую встречу.       — Обязательно передам, — пообещал Тэхён, собираясь в путь. — А от тебя что-нибудь передать? — спросил он уже у своего друга, ведь за время, проведённое в прекрасном, райском месте, в разговорах, размышлениях, прогулках, играх Сокджин успел стать близок его душе.       У них были разные обязанности, имеющие точки пересечения. У них была разная жизнь, разный опыт и разные реакции на одни и те же события, но Тэхён не чувствовал ни с кем такого внутреннего родства, просто потому что друзей-то раньше у него и не было. Не было человека, с которым он проводил столько времени — и которого понимал.       — Передай, — попросил Сокджин дрогнувшим голосом. — Что он старший в роду и не может меня подвести. И что я в него верю. И обними его крепко-крепко.       Из вещей Тэхён брал с собой совсем немногое: пропитание в дорогу и лёгкое покрывало, чтобы отдохнуть посреди пути. Небольшой кинжал, совершенно простенький и не такой уж и острый — на случай непредвиденных обстоятельств, в которых он может понадобиться.       И несколько красных шпилек для волос, купленных накануне на местном рынке. В подарок.       В час, когда Тэхён подъехал к царскому дворцу в Персеполе, солнце начало клониться к закату, окрашивая стены дворца в нежно-розовый. Юнги сидел на ступенях высокой лестницы, примерно в её середине, и там время от времени вздрагивая от холода. Сидел с миской в руках, вымачивая в её содержимом кусочки лепёшки, прикрыв глаза от нежной мелодии флейты.       А когда в мелодию вплёлся цокот копыт, попросил, не удерживая улыбку:       — Сыграй что-нибудь радостное, Чимин. Что-то, чем нужно встречать самых дорогих гостей.       Юноша, что каждый день приносил во дворец горячую еду из дома племянницы Намджуна, вскинул на прорицателя взгляд, перевёл его на приближающегося всадника и заиграл вновь — негромкое, но полное надежды.       Казалось, что солнце вновь согрело заледеневший дворец своими лучами всего на несколько минут, когда Тэхён поднялся по ступеням навстречу.       Его одежды были яркими, цветастыми, не только красными, но и зелёными, и жёлтыми, и голубыми — в несколько слоёв. Получив свободу, Тэхён брал от неё все. И если во дворце, при царе, по традициям приходилось ходить в белом, как уважающему себя магу, то в свободное время он позволял себе то, чего никогда не позволяли другие — сочетал, казалось бы, несочетаемое таким образом, что от него невозможно было отвести взгляд.       И он ярко, широко, радостно улыбался, встречаясь взглядом с прорицателем, не кинувшись ему на шею сразу же только из-за того, что они были не одни.       — Здравствуй, — выдохнул он, протянув к Юнги руку, когда мелодия флейты затихла. — Как ты тут?       Царский пророк расцеловал его ладони с трепетностью юного влюблённого, которому впервые дозволили коснуться предмета чувств.       — Играй, Чимин, — попросил он. — Моё сердце вернулось во дворец, играй же!       И, потянув Тэхёна сесть на ступени, вручил ему в руки ещё тёплый горшочек — вот, значит, зачем он просил Сахи в последние дни приготовить побольше, а потом отсылал обратно нетронутый с извинениями.       — А ты поешь с дороги.       Тэхён уже привык к разнообразной, вкусной пище, поэтому отказываться даже не подумал. Он ел под звуки флейты, улыбался вовсю и поглядывал на Чимина с любопытством. Как будто не чувствуя холода, он ни слова об этом не сказал.       А здесь действительно было очень холодно. У играющего парня подрагивали всё больше бледнеющие пальцы.       — Чего мы тут сидим? Пойдём в башню? — отставив пустую посуду, предложил Тэхён.       Он будто знал, что там куда теплее. Особенно — в спальне.       — Так на солнце любуемся, — хохотнул Юнги и поднялся. Отдал посуду музыканту с лёгким кивком и поблагодарил за обед и музыку, сопроводив слова вытянутой из многослойных складок нитью розоватого жемчуга. И обернулся к Тэхёну, глядя на него ярко и горячо. — Пойдём, мой прекрасный.       На внешней лестнице солнце давало хоть какое-то рассеянное тепло. Внутренние стены дворца едва не инеем были покрыты, изо рта вырывался пар от дыхания, но в башне действительно было лучше, а спальня и впрямь хранила остатки тепла. Там, по крайней мере, не хотелось завернуться в три одеяла сразу, хватило бы и одного плаща.       — Как ты, сердце моё? — спрашивал Юнги, не отпуская руки Тэхёна и жадно в него вглядываясь. — Ещё краше стал, ещё ярче, прекрасный мой, волшебный…       — У тебя ужасно холодные руки, — ворчал тот, не теряя улыбку. — Просто ледяные! Обними меня ими сейчас же.       Тэхён и сам обнял Юнги за шею, оказываясь ближе. Сейчас уже было можно — их никто не видел, были только они вдвоём.       — Я тосковал, — низко, бархатно выдохнул он, прижимаясь лбом к не менее прохладному лбу. — Я так истосковался, мой яркий! В Пасаргадах всё прекрасно, там природа, зелень, цветы, воздух… Там так красиво! Но там нет тебя… Ни одно место не может быть абсолютно прекрасным, если тебя там нет.       — Они холодные, тебе неприятно будет, — оправдывался Юнги, но обнимал, вжимал ладони в Тэхёна, оглаживал его всего, сминая разноцветные ткани, притягивал всё ближе и ближе, чтобы ни волоса пространства между ними не оставалось. — И я тосковал, так тосковал по тебе! Во снах тебя видел, только тем и спасался…       — Я согрею, — прошептал Тэхён, что словно губка напитался в ярких садах солнечным светом и теплом, а теперь привёз его сюда и обрушил на губы Юнги долгим, медленным, но очень горячим поцелуем, согревая им вернее, чем любыми словами.       Тэхён не видел снов, но видений посреди бодрствования ему хватало. В них часто мелькал этот прорицатель, одинокий, задумчивый, с тоской глядящий на свою погибающую оранжерею. И сердце Тэхёна разрывалось от них, но пока он видел Юнги, в любом виде и состоянии, это значило, что тот жив.       — Ещё слаще стал, мой прекрасный, обласканный солнцем, — бархатно заурчал Юнги ему в шею, выпутывая Тэхёна из вороха тканей. — Как дикий мёд, янтарный, драгоценный…       Если кто-то в Пасаргадах и предполагал, что два прорицателя при встрече будут обсуждать напасть, что обрушилась на дворец, то они крупно просчитались. Любые обсуждения могли подождать, пока губы не насытятся чужими, пока руки Юнги не станут в разы теплее, пока сердце Тэхёна не забьётся от ликования, ощущая, чувствуя, что тот достаточно согрелся. И, конечно, для того, чтобы не замёрзнуть совсем, им приходилось раздевать друг друга. Плотные ткани — это хорошо, но им далеко до жадных рук и губ, желающих приласкать везде.       — Намджун за тебя волнуется. Сокджин в тебя верит, — быстро передал Тэхён, а затем крепко-крепко обнял Юнги, как и просил придворный, пусть тот и не уточнял, что это объятие должно случиться уже без одежды. — А я… Я привёз тебе подарок. Но это потом. Всё потом, мой яркий. Поцелуй меня ещё?..       — Повсюду, — пообещал Юнги ему в губы. — Всего тебя поцелую, заласкаю... Сокровище моё! — он целовал, бессвязно шепча между горячими, но ласковыми прикосновениями. А потом вдруг озорно улыбнулся, как мальчишка. — И никаких наложников не водил!       — То-очно? — сдерживая смех, наигранно строго спросил Тэхён, заваливаясь на спину. — А Намджун говорил, что вы ночевали вместе!       Он не выдержал и ярко, задорно рассмеялся — и от его смеха в спальне, да и в самом Юнги стало ещё теплее.       Тэхён не один день наблюдал, как радуются друг другу, как тянутся друг к другу Сокджин с Намджуном. Как довольные выходят утром из спальни. Как сидят плечо к плечу, как прогуливаются рука в руке. И в самом простом, банальном смысле им завидовал, потому что был один. Потому что человек, с которым он хотел бы делать также, находился далеко. А теперь он был здесь — живой и настоящий — и всё естество Тэхёна готово было петь от счастья даже в покинутом людьми и теплом дворце.       — Он сам приходил! — тут же открестился от всего Юнги, водя носом по его плечам, вспоминая на вкус острые ключицы, ныряя в ямку меж ними. Проверяя, так ли нежна медовая кожа, и находя её ещё мягче и бархатнее: и на груди, и на боках, и на животе, куда Юнги вжался лицом и застонал тихо, отчаянно и голодно, и на дивных бёдрах.       Не было для царского пророка иного источника тепла, кроме Тэхёна. В его взгляде, в его объятиях, под его губами Юнги отогревал своё сердце.       Доверчиво и легко Тэхён закинул свои длинные ноги прямо ему на плечи. Ярко и сладко улыбался ему. С тихими, но довольными звуками вздыхал. И смотрел, смотрел, не отрываясь, наглядеться не мог, будто самое прекрасное, что существовало в этом мире, было ничем, по сравнению с Юнги — соскучившимся, жадным, влюблённым.       Так часто Тэхён видел прошлое, будущее, настоящее. Видел чужие судьбы и проблемы. Видел и прекрасные вещи, и те, на которые не стоило смотреть, чтобы остаться в здравом уме. Но ничем другим, кроме настоящего, где он был рядом с Юнги, Тэхён так не наслаждался. Полностью. Безо всяких «но». Когда они были так близки, ничего другого и не существовало.       — С тебя смылась вся моя краска, — с нотками недовольства даже в такой волнующий момент проговорил он, зарываясь в волосы Юнги пальцами. Горячими, ласковыми, нежными. — Но я изрисую тебя полностью. Всю твою спальню покрою рисунками. Всю твою башню… Потом. Попозже… Юнги!..       Наверное, никто не повторит это имя так требовательно и сладко, даже если будет пытаться.       — Изрисуешь, обязательно, — обещал Юнги хрипло, сорвано. Но пока мог обещать только себя — вообще не был уверен, что выпустит Тэхёна из рук.       А уже собирая губами испарину на плечах, сокрушался:       — Набросился на тебя, как дикий зверь…       Но жмурился счастливо, потирался носом о кожу, дышал им, нежа в руках, успокаивая после дикой сердечной пляски.       — Разве ж это плохо? — живо хохотнув, Тэхён перекатился с ним по постели, вгляделся в его глаза, в его душу, до самых глубин. — Мне нравится, когда ты безумен рядом со мной. Мне нравится в тебе всё, но от твоей страсти… Я почти зависим.       Он плавно, грациозно выпрямился, сжимая его бёдра коленями и потянулся обеими руками вверх, прокручивая запястья и кисти, словно в танце. Юнги немедленно прикипел к ним взглядом, любуясь, и не сразу ответил:       — Я… привык сдерживаться. А с тобой хочется быть осторожным, моё сокровище, беречь тебя хочется. Но если я сдерживаюсь — чувствую, словно предаю тебя… Себя, нас, Тэхён. Ничего от тебя не могу утаить, не хочу утаивать, все мои чувства о тебе, для тебя. А потом, опомнившись, ищу в глазах твоих дивных ответ — не напугал ли страстью, не причинил ли боль.       — Нет-нет, — Тэхён замотал головой, медленно опуская руки на его грудь. — Не надо бояться, не надо сдерживаться. Не со мной, Юнги. Только не со мной!       Он и впрямь истосковался, извёлся, болел какой-то частью души без своего прорицателя. Хоть и смеялся в Пасаргадах, хоть и наслаждался природой и общением с Сокджином. Хоть и учился верно служить царю и разговаривать с ним. Всё равно — болел. И только здесь чувствовал себя абсолютно здоровым. Ненасытным. Свободным.       Поэтому дав им обоим лишь короткую передышку, вновь окунал их тела, что не чувствовали холода, в яркое, сладостное безумие, начавшееся с очередного поцелуя.       Тэхён не смог бы выбрать, что было для него более необходимо: желать Юнги или получать. Но одно без другого точно не могло существовать.       И он совсем не собирался сдерживаться. Достаточно его сдерживали другие.       Да и как было устоять перед Юнги, что отдавал себя ещё более горячо и необузданно, чем владел им самим? Благодарным, вольным в своих желаниях, влюблённым Юнги, который снова плеснул масла на ладонь, обнимая ею член Тэхёна, и всем телом притирался ближе.       — У меня в голове с твоего приезда ни одной пристойной мысли, — признал он, медленно водя ладонью по стремительно твердеющему естеству, но глядя только в глаза. — Хочу видеть, как ты себя ласкаешь, мой прекрасный. Как готовишь себя для меня. Хочу всего тебя сожрать взглядом — и оказаться в темноте под тобой хочу, чтобы ты завязал мне глаза. О, Тэхён, как в тебе сошлось всё, что желанно?       — О, Юнги, — сладостно и довольно выдохнул тот, — я не знаю ответа на твой вопрос, но верю в то, что боги точно не зря сомкнули наши дороги в этом дворце!       Хотелось наслаждаться каждой секундой интимного прикосновения, отзываясь на них лишь стонами, всеми доступными его рту голосами отвечая, разными тонами, громкостью, силой. Но говорить, отвечать словами, вплавляя их прямо в белую, но уже совершенно не холодную кожу, хотелось не меньше. Так что приходилось совмещать.       — Твои мысли мне ужасно нравятся. Все твои мысли, какими бы они ни были. Всё то, что составляет тебя, мой яркий!       Тэхён снова изогнулся так, что можно было обезуметь лишь от вида, срываясь на долгий, несдержанный стон, накрывая руку Юнги на своём члене.       — Завязать тебе глаза? — продолжал он, вновь глядя на него шально, игриво. — Только лишь их? Или что-нибудь ещё?       Картинка, где Тэхён стягивает его запястья белыми лентами, коих было в избытке, полыхнула перед Юнги, и тот застонал. Низко, предвкушающе, чуть крепче сжимая пальцы, чуть ускоряя их движение.       — Если я не смогу касаться тебя, прекрасный, обещанное мне безумие настигнет меня раньше, чем ночь окончательно опустится на Персеполь, — шептал он. — Но если смогу… Всё едино, Тэхён! Невозможно сохранить рассудок!       — Невозможно, — согласился тот с лёгкой усмешкой.       Склонился вновь, проводя по тонкой коже пальцами, чуть надавливая ногтями — рисовать на Юнги всеми возможными способами Тэхёну очень нравилось. Может, боги не зря создали его таким белым? Словно предназначенного для всех тэхёновских красок.       — Не сохраняй, мой яркий…       Шёпотом и поцелуями он тоже рисовал. Вся палитра и весь инструментарий сейчас были заключены в прикосновениях и поцелуях. Но этого было мало. Тэхён не представлял, когда они, наконец, хоть немного успокоятся и просто прижмутся друг к другу обессиленно и нежно. Когда он успокоится сам, хотя бы до следующего утра.       Сейчас он точно не мог остановиться.       Он плавно вывернулся из рук Юнги, но не позволил тому вновь слишком долго ждать себя. Вернулся на постель уже с теми самыми лентами, схватив в охапку.       Растянул в руках одну, проверяя на прочность и эластичность, и велел:       — Перевернись и заложи руки за спину.       Пристойных мыслей в его голове тоже не было.       Юнги послушался его слов с такой поспешной готовностью, что сам хохотнул, но тут же сорвался на очередной тихий стон, чувствуя, как горячие упругие губы трогают его запястья, прежде чем накинуть на них шёлковую петлю.       Он нетерпеливо тряхнул головой, сбрасывая волосы со спины, открывая её для Тэхёна, подставляя под новые узоры. В одиночестве дворца прорицатель совсем перестал следить за приличествующей ему причёской, только подвязывал волосы лентой или собирал в небрежную косу. А сейчас всё это легко растрепавшееся под пальцами Тэхёна угольно-чёрное великолепие Юнги только мешало, закрывало от желанного ему взгляда.       — Крепче, — выдохнул он, чувствуя, как натягивается на запястьях ткань. — Крепче, мой прекрасный, если не хочешь, чтобы я вырвался…       Хотя никакие путы бы не остановили его, вздумай он добраться до Тэхёна. Ничего бы не остановило, кроме взгляда и слов любимого — им Юнги был готов подчиняться, и сладостной была эта покорность.       Его волосы Тэхён тоже собрал лентой в странный, немного кривой пучок, подвязывая на макушке, но сейчас было совсем не до красоты причёсок. Вся остальная красота сбила более-менее ровное дыхание, заставила его задержаться, а затем сорваться.       Возможно, во всём Персеполе, да и во всей Персии не нашлось бы другого человека, кто счёл бы Юнги настолько красивым, насколько его воспринимал Тэхён.       Возможно, они просто не видели его в таком антураже — со связанными руками за спиной.       О, сейчас Тэхён желал не рисовать на Юнги, а запечатлеть эту картину на камне, на пергаменте, а лучше — научиться мастерству создания барельефа или скульптуры, потому что только форма могла бы хоть немного передать великолепие, никаких красок мира не хватило бы.       — Не знаю, что насчёт тебя, но я точно обезумел, — проговорил Тэхён за его спиной, поправив ленты на запястьях, и прижался всем телом на мгновение. — Но мне это так нравится!       Белый цвет всё же невероятно шёл прорицателям, особенно — Юнги.       Третья лента обвила уже его голову, шёлковой змеёй скользнув по плечам, а затем и шее. Тэхён не спешил затягивать её на глазах, лаская и тканью по коже, и словами над ухом:       — Ты невероятно красивый сейчас, я чуть не ослеп, — пробирающийся среди шёпота восторг был громче, чем если бы Тэхён о нём кричал. — Ты всегда красивый, но сейчас… Ох, Юнги!..       Гладить его, завязав и глаза, смотреть, любоваться и касаться губами в самых неожиданных местах — это было просто волшебно.       Столько раз Тэхёна самого связывали, столько лет держали его в оковах… Но те оковы ничего общего не имели с этими, и дело было даже не в том, что связан был не он сам. Никогда они не сопровождались таким поклонением и восхищением.       Тэхён точно знал, как делать не нужно, поэтому всё было иначе — и путы вызывали лишь взбудораженное, томящее возбуждение.       — Я ни перед кем не чувствовал себя настолько обнажённым, как пред тобой, Тэхён, — Юнги повернул голову, чтобы говорить чётче. — С тобой остаюсь только я. Никаких масок.       О, сколько раз он покидал свою башню с повязкой на глазах: чтобы уберечь их от слишком яркого света, чтобы не видеть происходящего вокруг, чтобы ничто не мешало обрывкам видений, проносящимся перед ним. Юнги знал дворец с детства, он мог уверенно ходить по нему с завязанными глазами. Но в такой ослепительной темноте, оглушившей его, заставившей мгновенно потеряться, оказался впервые в собственной постели. И слух сразу стал чётче, улавливая малейший шорох. И кожа стала ещё чувствительнее.       Нет, Юнги не чувствовал себя в опасности, оказавшись в непроницаемой тьме. Это мрак и холод дворца мог быть пугающе-неприятным, а густая тьма заставляла чувствовать себя желанным и любимым.       Тэхён никогда ничего подобного не делал, но позволил себе быть свободным не только в выборе цветов для одежды. Позволил не сейчас, а уже давно, ещё в Дельфах. Даже когда его собственные руки были связаны, Тэхён верил в свою свободу, позволяя ей себя найти.       А сейчас только грань за гранью, дверь за дверью открывал всё больше, в том числе — и в самом себе, не только в окружающем мире.       Стоило бы подумать об освоении гончарного мастерства, о танцах, музыке, стихосложении… О любых занятиях, где он мог выразить себя. Но позже. Сейчас Тэхён наслаждался своей свободой в постели с Юнги.       Потянув его за плотно связанные запястья, Тэхён заставил приподняться. И начал рисовать во тьме уже звуками и ощущениями, создавая то тонкий, прозрачный узор, то яркое, кричащее пятно — чистая абстракция, до которой человечеству было ещё очень далеко.       Казалось, что он сам видел свой рисунок, показывая его Юнги, любовался каждым движением, каждым звуком: мягким причмокиванием губ на ушном хрящике, томным выдохом в загривок, скользнувшими по губам прорицателя пальцами, совершенно бесстыдно, свободно, дерзко — уже внутрь, коснувшимися влажного языка.       Юнги легонько прихватил их зубами, но тут же обласкал языком, смиряя своё нетерпение. Наслаждение не должно быть стремительной, разом опрокидывающей волной; он позволял себе принять ту скорость, с которой Тэхён его вёл. Распробовал вкус ласковых пальцев, разложил его на составляющие и вновь соединил, вылизывая подушечки, затягивая их глубже в податливую влажность.       Он вжался спиной в грудь Тэхёна, с восторгом чувствуя крепкие мышцы и тёплое дыхание, щекочущее его шею, и не удержался от тихого стона в этом восторге.       Когда-то Тэхён говорил, что не умеет дарить наслаждение. Когда-то он действительно так думал. И не умел.       Вслушиваясь в каждый вздох Юнги, закрыв глаза, чтобы и его прочие органы чувств обострили восприятие, Тэхён именно это и делал: дарил. И если бы у него от того же восторга прорезались сейчас крылья за спиной, он бы не удивился. Если бы от того, что происходило между ним и Юнги, во дворце сам по себе зажёгся огонь — тоже. И если бы весь дворец вдруг стал рушиться, Тэхён не смог бы остановиться в своих ласках, даже несмотря на очевидную погибель под его завалами.       Он точно обезумел, но это безумие было сладким.       Аромат масла и без того пропитал воздух в спальне, но усилился, стоило Тэхёну чуть прерваться для поисков флакона. Запахом тоже можно было рисовать.       Пальцы обеих рук Тэхёна коснулись Юнги с двух сторон, а тело прижалось уже где-то сбоку. Так шептать что-то почти бессвязное, но искреннее, горячее в самое ухо было ещё правильнее, пока руки создавали контраст, сжимая и чуть дразня.       На этой тропе удовольствия Юнги запутался, заплутал, хотя жрец знает человеческое тело едва ли хуже, чем лекарь. Но сейчас он не понимал, какие именно касания дарят ему наслаждение. Да и было ли это важным? Он пропустил через себя эту мысль, вновь отдаваясь тёплым, живым, безжалостным в своей нежности рукам.       Все иглы наслаждения отзывались в глубине, в сердце — и оно делало их стократ сильнее. Оно превращало происходящее в удивительное волшебство. Оно смиряло нетерпеливое в ласке тело.       — Поцелуй меня, любимый, — тихо попросил он. — Возьми меня себе, Тэхён, ибо я уже принадлежу тебе и мыслями, и сердцем.       Пленительные губы создали новую яркую вспышку во тьме, разбившуюся на множество оттенков. Коснулись с лёгким придыханием, сжались, втянули, отпустили. Чтобы вновь накрыть, вернуться ярко-синей волной, искрящейся в солнечном свете.       Человечество ещё только начинало слагать множество разных песен о любви. Эту, звучавшую в спальне прорицателя, слышали только двое, исполняя её на два голоса. И, возможно, более настоящей и правильной уже никогда не прозвучит.       Тэхён не мог отказать Юнги, хотя так хотелось ещё немного растянуть эту божественно красивую мелодию, перед тем как она войдёт в свою самую ритмичную фазу. Именно так он и поступил — скольжение внутрь было медленным, тягучим, совмещённым с новым поцелуем. Собственное возбуждение хлестнуло его, но он не поддался удару, не послушался, проникая постепенно, ласково, но неизбежно заполняя собой. И лишь только стон прозвучал прямо в губы нетерпеливо, резко, да пальцы царапнули по бедру, удерживая его.       — И я… тебе. Принадлежу, — заворожённо, но отрывисто отозвался Тэхён, вжимаясь в Юнги плотнее, удерживая поперёк туловища обеими руками. — Полностью!       — Полностью, — согласился Юнги одними губами. О, как прекрасно, как пленительно было это безумие, что накрыло его. Именно в нём он как никогда ощущал себя живым, цельным — в том, как сошлись пути, времена, как совпали тела и губы, как души приникли друг к другу, как сердца забились в унисон.       Он слепо потянулся на голос, шумно втягивая запах Тэхёна, и подался бёдрами навстречу, неторопливо, легко, растягивая этот момент.       И вновь их губы встретились в очередном поцелуе.       Владея несколькими, различающимися друг от друга голосами, ещё в Дельфах Тэхён развлекался ими с людьми, что не могли его видеть, а только слышали. Наверное, себя настоящего он прятал глубже, чем сам осознавал.       В Пасаргадах эти голоса ему тоже пригодились: ими он развлекал и царя царей, и маленького царевича, пока мало понимающего, но уже смеющегося от разных голосов, раздающихся изо рта одного и того же человека.       Но стонал Тэхён — низко, хрипло, велюрово — именно своим настоящим голосом, исходящим из самой глубины. Было в нём и наслаждение, и поклонение. И жадность, и готовность вывернуть себя наизнанку ради другого человека. И томность, и бархатистость, и шершавость.       Тэхён перемежал стоны со словами. Он так много хотел сказать Юнги, пока они находились в разлуке, так много думал о нём, что сейчас слова сами срывались с губ, бессвязные, бессмысленные по сути, но он почему-то знал, чувствовал всей душой, что Юнги — талантливый прорицатель и мудрый жрец — сложит из них изначально правильные предложения.       Тэхён крепко держал его за связанные запястья и всё-таки поддавался своему безумию — чаще, быстрее двигаясь. А все краски, что сопровождали его движения, уже были сплошь красными — цвета жизни, что текла по венам.       Всё вокруг было красным, даже темнота окрасилась широкими алыми отблесками. А слёзы Юнги, что впитались в белую ленту, не коснувшись щёк, — прозрачными, как вода в горном источнике. Царский прорицатель умел плакать не от боли, не от бессильного отчаяния, не от горя — от затопившего всё его существо счастья.       И сердце, и тело отвечало податливо и яростно в своей страсти — ускоряясь, двигаясь резче, высекая искры из обоих. Мешались хриплые выдохи со стонами, окрашивались редкими бессвязными словами, но последний, на пике удовольствия, был едва слышен. Юнги доверил его кудрям Тэхёна, выдохнул одними губами, умирая в горячих руках, чтобы вновь возродиться от хаотичных, но терпких и чётких поцелуев. От света, явившегося его взору вновь, как только Тэхён стянул с него ленту. От рук, развязавших запястья, и утянувших на постель. И от его игривого голоса:       — Я хочу ещё.       А затем и нежного смеха, потому что лицо Юнги в тот момент, когда он осознал эти слова, было просто потрясающим.       Но Юнги не был бы царским прорицателем, если бы не справился с изумлением.       — Дай мне сделать глоток воды, мой прекрасный, и мы продолжим, — пообещал он.       А наутро смеялся, хрипло, но довольно, зацепив взглядом своё отображение в отполированном бронзовом зеркале:       — И впрямь, всего изрисовал. Не могу предложить тебе ванну, прекрасный, так что терпи…       Прикосновение смоченной в холодной воде ткани к коже было не слишком приятным, но многочисленные следы ночной страсти надо было смыть. Тэхён смеялся, уворачиваясь и шутливо отбиваясь, будто не умел терпеть что-то неприятное. Но на деле ему очень хотелось больше смеяться в этих стенах, согревая их, создавая здесь жизнь.       — Знаешь, чего я сейчас очень хочу? — хитро улыбался он, обнимая Юнги за шею, когда тот, наконец, закончил со своеобразным омовением.       — Очевидным было бы спать и есть, но для тебя, сокровище, это слишком просто, — хохотнул Юнги, затащив его на свои колени и медленно выцеловывая дивной красоты шею. Нет, мало было вечера и ночи, чтобы ей насытиться. Целой жизни для этого мало. — Так чего же ты хочешь?       — Очевидно, спать я буду лишь в Пасаргадах, когда туда вернусь, — отозвался Тэхён, между делом стягивая запутавшуюся в его волосах ленту, — а есть я продолжу тебя. Но сейчас мне очень хочется причесать твои волосы. Как давно ты вообще их мыл? Что это за гнездо?..       Его смех — лёгкий, дразнящий — взлетал вверх, а пальцы нежно распутывали пряди.       — Два дня назад, но в холодной воде, — оправдывался тот. — Когда был Намджун, было проще, самому сложно управиться. Гребень на столике, Тэхён.       — Перед моим приездом подготовился? — продолжал поддразнивать тот, переместившись ему за спину. Но гребень не брал, сначала стоило пройтись по волосам пальцами. — Между прочим, я кое-что узнал в Пасаргадах… — рассказывал он в процессе, не менее долгом, чем их страстное воссоединение ночью. — Моего отца знал и царь царей, и Сокджин. Возможно, что и ты был с ним знаком? Он был предшественником твоего родственника.       — Я был юн, но помню этого человека, — Юнги прикрыл глаза: наслаждения лаской в этом было не меньше, чем глубокого раздумья. — У моей семьи не было с ним гладких отношений.       — И это хорошо, — отозвался Тэхён, когда дотянулся до гребня. Волосы Юнги неплохо было бы помыть, но и долгое, медленное расчёсывание помогало стать им более мягкими и послушными. — Хорошо, что не было. И что этого человека вообще больше нет.       Он помолчал какое-то время, пропуская пряди сквозь костяные зубья.       — А когда тебе обычно приносят еду? — спросил, чувствуя, что проголодался. — Намджун рассказывал, как заставлял тебя есть. Я не знал, смеяться мне или плакать, но если бы он не убедил меня, что тебя кормят, я бы точно приехал ещё раньше, не дожидаясь дозволения от царя. Ума не приложу, как бы мы из этого выкручивались потом, но, Юнги!.. — Он чуть потянул выглаженную чёрную прядь, отводя её в сторону, и ласково прихватил зубами плечо.       — После полудня, ближе к вечеру, — отозвался Юнги, расслабляясь в его руках. — Этот юноша, Чимин, приносит еду от племянницы Намджуна. Каждый день, тебе не стоит переживать! Надо было попросить его прийти пораньше, но я вчера так обрадовался, что совсем не подумал, прости… Это Намджун тебе рассказывал, как я болел? Вот болтун!       — Я слишком много его о тебе спрашивал, ему просто пришлось отвечать, — усмехнулся Тэхён. — Ты совсем не можешь покидать дворец? Даже на рынок не прогуляешься?       Вспомнив о подарке, привезённом с рынка в Пасаргадах, Тэхён поднялся с постели и сходил за ним.       — Как увидел, сразу о тебе подумал. — Вручил Юнги яркие шпильки, а затем вернулся к его волосам. — И не удивляйся тому, что они не белые.       — Никуда не выхожу, прекрасный, — повинился Юнги и восхищённо ахнул. — Тэхён, какая красота! Спасибо!       Простые деревянные шпильки, покрытые темно-красным лаком, были прекрасны в своей лаконичности. В чёрных волосах они должны были смотреться чудесно. А красный цвет прочно был увязан в его сознании с Тэхёном — чему тут было удивляться?       — Понравилось тебе в Пасаргадах? Хорошо тебе там, прекрасный мой? — расспрашивал Юнги, лаская пальцами гладкое дерево.       — Неплохо, — отозвался Тэхён, всё водя и водя гребнем, пока, наконец, не остался довольным результатом, но собирать волосы Юнги в причёску не стал, оставляя их свободными. — Я раньше не видел столько ухоженной зелени так близко. Первые несколько дней я только и делал, что водил Сокджина по всем кустарникам, валялся в траве или просто сидел у фонтана, слушая песни воды. Но там нет тебя, — повторил он, укладываясь головой на колено Юнги, как ласковый кот, который просил о поглаживании одним своим видом. — Я бы хотел там жить всегда. Рисовать, гулять, может, даже сажать цветы… Если бы там был ты, я бы никогда оттуда не уехал. Но ты здесь, ты живёшь здесь, поэтому цветы я буду сажать в твоей оранжерее, а гулять по окрестностям города. Если он выстоит, конечно.       «Если ты выстоишь, — это читалось в глазах лёгкой серой тенью. — Иначе я точно сойду с ума без тебя».       — Скажи, Юнги, чем я ещё могу тебе помочь? — тише, проникновенней спросил Тэхён.       — Разве мало ты мне помог, любимый? — Юнги устроил его удобнее и набросил мягкое одеяло сверху. Его пальцы нежно оглаживали скулу и щёку Тэхёна, успокаивая, утешая. — Только твоими стараниями здесь можно жить. Я возвращаюсь в свою спальню едва ли не бегом, закончив с делами. Только здесь сохраняется жизнь. Впрочем, есть у меня одна мысль… Но сначала нам придётся отдохнуть и поесть, это займёт много сил.       Когда-то давно отец рассказывал ему, как прорицатель может войти в чужие сны. Было это делом и впрямь многотрудным, таило много условностей, но главное — решаться на этот шаг одному было самоубийством для самого сильного мага. Кто-то должен был пробудить его ото сна, вывести из тьмы. Слишком легко было заблудиться на этих дорожках.       — Я загляну к нашим искателям, — тихо закончил Юнги, изложив Тэхёну суть. — А ты присмотришь, чтобы я вернулся.       — Ты что-то хочешь передать им во сне? Или что-то увидеть? — Тэхён был таким милым, когда чего-то не понимал. Лицо его стало почти что детским.       Но он доверял Юнги, и как возлюбленному, и как мудрому жрецу. И был готов помогать в любом начинании.       — Хочу убедиться, что они ещё живы, — Юнги задумался, хмурясь. — Я мог увидеть их в пути, но потерял в пустыне. А за горами и вовсе не могу до них дотянуться. Так что хочу попробовать во сне…       Риск был велик, но на коленях Юнги был человек, ради которого стоило рисковать. Ради которого он должен был выстоять сам и удержать на своих не самых широких плечах этот дворец, чтобы эти дивные глаза не подёрнулись вуалью горя.       Ждать до вечера Тэхён не стал — прогулялся до ближайшей таверны и принёс им с Юнги не то поздний завтрак, не то ранний обед. Царь царей взял его на службу и уже платил ему жалование, пусть и не слишком внушительное, но Тэхёну хватало и на подарки для Юнги, и на еду. К тому же во дворце кормили бесплатно.       А уже после того, как они наелись, Тэхён взял самую большую кисть, что была в его арсенале, и красную, самую красную краску, которую привёз с собой в достаточном количестве. За сутки с небольшим та ещё не успела засохнуть или замёрзнуть.       Он не стал выгонять Юнги из собственной спальни, но попросил не мешать. Что-то негромко, мелодично напевая, изрисовал белые стены спальни яркими всполохами, в которых угадывалось пламя, взмывающее от пола к потолку.       Тэхён не был жрецом, магом, меняющим физические свойства предметов, но даже на уровне визуального восприятия Юнги в этой спальне должно стать ещё теплее, когда он будет смотреть на эти художества.       И всё-таки доля магии в его рисунках присутствовала. Чувство цвета у Тэхёна было прекрасным: красное на белом великолепно смотрелось.       — Впечатляет, — оценил Юнги из глубины постели, где он сначала наблюдал за увлечённым Тэхёном, а потом всё же задремал. Открыв глаза, он даже не сразу осознал, где он находится. Но ему нравилось это буйство цвета, и даже не потому, что Тэхёну он был готов позволить изрисовать всю башню.       Юнги представил реакцию Сокджина, который как-то после какой-то по счету пиалы хаомы признался ему, что приходит сюда отдохнуть взглядом от золотой роскоши дворца, и тихо рассмеялся. Ничего, его немногочисленные гости смогут с этим смириться.       Он долго отмывал руки Тэхёна от краски, а потом, посмотрев на солнце в окне, заторопился:       — Скоро придёт Чимин. Ты проголодался, прекрасный?       Творческий процесс отнимал много сил, не меньше, чем любовный, но Тэхён по-прежнему тепло и ярко улыбался.       — Я очень хочу есть. Эти Пасаргады меня избаловали. Хотя, подожди, всё началось ещё здесь! Ты меня так часто кормил, что я привык к разнообразию и большому количеству еды в день. Так что, чтобы всё-таки не съесть тебя, я схожу и встречу Чимина с едой.       — Хочешь принести её сюда и поесть здесь? — уточнил Юнги. — Я завёл привычку есть на ступеньках, как бродяга. Тогда попроси через Чимина госпожу Сахи прислать нам завтра ещё и обед. Не хочу, чтобы ты у меня здесь голодал.       С утра за стенами дворца было солнечно, но ко второй половине дня начался мелкий, противный дождик, осень началась и в столице, пока ещё с малого, постепенно, по чуть-чуть портив погоду.       — Конечно, я хочу поесть здесь, — кивнул Тэхён, поцеловав Юнги прямо в губы. — К лицу ли мне, царскому прорицателю, ужинать на ступеньках?       Он смеялся, переодеваясь из запачканной краской простой рубашки в то великолепие, в котором приехал.       — Вчерашний обед там не считается, я был слишком голодным!       — Тогда буду ждать тебя здесь, — решил Юнги, не порываясь встать с постели. — Скажи Чимину, завтра я заплачу за новые хлопоты.       Чимин поднялся по величественной лестнице, что вела во дворец, до середины и остановился. Обычно господин прорицатель встречал его здесь. Дальше Чимин никогда не заходил, да и не стремился. Он провёл во дворце несколько дней, прежде чем Сокджин отвёл их с Хосоком в дом Чонгука, и слабо запомнил великолепное убранство, но вовсе не стремился попасть туда ещё раз. Не всё красивое есть благо.       На ступенях было куда спокойнее, да и теплее. Чимин поёжился, ощущая, как холод заползает в рукава, стелет по ногам. Цветастый вихрь быстро слетел на Чимина по ступенькам, а затем схватил его за руку и утянул куда-то под навес, где мелкая морось их не доставала.       — Ты же совсем промокнешь! — заявил Тэхён, уставившись на Чимина, а потом почему-то рассмеялся и отпустил его ладонь.       Вчерашнего гостя Чимин узнал только по ярким одеждам: прошлым вечером он показался важным и степенным господином.       — Вот, — он протянул Тэхёну корзину с закутанными, чтобы еда не остыла, горшочками. И застенчиво хлопнул ресницами, глядя на такого яркого человека.       — Спасибо, Чимин, — дружелюбно улыбнулся тот. И легко представился: — Я — Тэхён. Я знаком и с твоим господином, и с дядей его жены, и с Хосоком. Думаю, нам тоже стоит познакомиться?       Он не спешил уходить так быстро, но дело было вовсе не в моросящем дожде. Схватив корзину, Тэхён вполне мог убежать так стремительно, что легко стряхнул бы мелкие капельки со своих одежд и волос. Мелкая морось — не помеха.       Тэхёну просто очень нравилось узнавать местных людей, особенно это было интересно, когда между ними столько общих знакомых.       Ответная улыбка Чимина вышла немного робкой, но очень светлой.       — Значит, будем знакомы, господин Тэхён. Ты приехал из Пасаргадов? Как там господин Намджун?       — Прекрасно, хоть и хромает, — хохотнул прорицатель. — Вообще я из Дельф, но теперь служу здесь, да и предки мои были персами… Я совсем забыл вчера отметить, что ты чудесно играешь! Было как-то не до этого, но мне понравилось тебя слушать.       Чимин хихикнул, не удержавшись, и тут же прикрылся ладошкой.       — Ты услышал? Сначала ты был занят едой, а потом ел глазами господина прорицателя… Ой, прости! Спасибо за похвалу. И я скажу своей госпоже, что её дядя в порядке, она будет рада.       Тэхён смешливо прыснул, представляя, как смотрелся со стороны.       — А что Намджуну передать? Как вы живёте, Чимин, расскажи? Как Дара?       — Ты даже про Дару знаешь? — изумился тот. — У нас всё хорошо, дома в порядке, мы справляемся. Дара растёт, только скучает по Хосоку… — он на миг потерял свою улыбку. — Мы все скучаем.       — Ты… — Тэхён как-то странно выдохнул, замолкая на полуслове. Ему, конечно, было видно чуть больше, чем обычному человеку. И пусть в его судьбе никогда не случалось неразделённой любви, Тэхён прекрасно знал её оттенки, чувствовал, как и многое, что случалось с людьми. — Ты мог бы попросить госпожу Сахи приготовить для нас побольше еды на завтра? Я не хочу есть раз в сутки, пока я здесь. Господин Юнги обещал завтра заплатить. И… давай как-нибудь погуляем? — внезапно предложил он с теплотой во взгляде.       Тэхёну очень-очень хотелось помогать людям. Таким, в которых он видел что-то подобное, как сейчас. Хорошим, светлым людям с тихой тоской в глубинах души, не отпускающей их, не проходящей.       Чимин растерялся. Может быть, Тэхён не в курсе его положения? Зачем ему гулять с генеральским наложником, когда его здесь встретили таким взглядом? Если бы Хосок однажды так посмотрел на Чимина, тот бы, верно, умер счастливым, возможно, тут же на месте.       — Я спрошу у госпожи Сахи, позволит ли она, — осторожно сказал он и затараторил, возвращаясь к куда более понятным вещам. — И передам про еду. Вечером принести побольше или два раза прийти с горячей?       — Пораньше приходи, до обеда будет хорошая погода, — пообещал Тэхён, как будто сам за неё отвечал. Но во власти хорошего прорицателя и посредственного жреца был только мелкий дождик, а разогнать тучи — куда сложнее. — И меня совсем не смущает твой статус, — добавил он с хитрецой. Мыслей Тэхён читать не умел, но порой на лице собеседника было написано всё, что нужно. — Я уважаю тех, кто выше меня, но ко всем остальным людям отношусь одинаково. И господин Юнги совсем не выходит из дворца. А мне стоит сходить на рынок, да сделать кое-что ещё… Составишь мне компанию, да? Завтра…       — Хорошо, — на всё сразу согласился Чимин. — Я приду. Пешком прийти или верхом? Я не очень люблю лошадей, но Хосок говорит, что они должны работать или гулять, поэтому я приезжаю верхом и оставляю лошадь за воротами. А что ты любишь из еды? Что тебе приготовить?       — Лучше пешком, — подумав, ответил Тэхён. — Если тебе не будет тяжело нести всё в руках. Или можешь оставить лошадь здесь же, а потом забрать, когда мы вернёмся. Но я хочу пройтись. Мне надо.       А над вопросом Чимина он снова задумался.       — Знаешь, мне как-то трудно выбрать, — Тэхён забавно фыркнул. — Я вообще только с недавних пор, по меркам своей жизни, могу выбирать то, что мне есть. Поэтому это сложный вопрос. Но мне нравится что-нибудь хрустящее и ароматное. Побольше приправ.       — Я понял, — Чимин закивал. — Я скажу госпоже и приду утром.       Он поёжился и обхватил себя руками.       — Тогда… До завтра?       — До завтра, — отозвался Тэхён, выглянув из-под навеса на небо, что только пуще потемнело. — Беги скорее, чтобы успеть до настоящего ливня!       Он и сам побежал с едой в сторону башни, улыбнувшись на прощание, а зайдя к Юнги, сразу заявил:       — Раз ты не хочешь со мной гулять, то завтра я пойду на рынок с другим парнем, — и так весело хохотнул, что даже злиться на него было невозможно. — Чимин — чудесный. Я просто чувствую, что должен с ним ещё поговорить. О-о-о, как это вкусно выглядит! — распаковывая еду, восхитился он.       — Я не могу с тобой гулять, это другое, — поправил Юнги, который всё же выбрался из постели и даже успел заглянуть в святилище. — Согласен, этот юноша очарователен, прекрасно играет и поёт. Погуляйте, и тебе компания, и он развеется.       А за ужином рассказывал, как впервые попробовал еду Сахи, напросившись в гости с Намджуном, и как ему понравилось.       — Прелестная у него племянница и умница к тому же, — улыбался он. — Только её стараниями мы здесь от голода не умерли.       — Если когда-нибудь её увижу, расцелую ей руки, — Тэхён не мог остановиться, пока всё не съел, а затем с улыбкой откинулся на колено Юнги. — Интересно, а у меня получилось бы готовить хоть немного вкусно? Надо как-нибудь попробовать…       — Вернёшься в Пасаргады, попроси Сокджина тебя научить, — Юнги отряхнул пальцы от крошек лепёшки, чтобы тут же вплести их в его кудри. — Это его страшная тайна, но он немного умеет. И вполне вкусно. Он готовит себе сам, если с ним нет его повара.       Тэхён довольно, сыто прижмурился, наслаждаясь мягкими прикосновениями. Пока ему не хотелось думать о возвращении в Пасаргады. Рядом с Юнги хотелось провести целую жизнь.       — Расскажи мне про свой ритуал? — попросил он. — Как я пойму, что должен тебя разбудить?       — Я хочу дотянуться до сознания Хосока. Увидеть, где они, что с ними. Может быть, шепнуть что-то во сне, если ему будет нужен совет… Думаю, с ним будет проще, хоть его и защищает какая-то иная магия. До Чонгука достучаться вообще невозможно, в эту голову я лезть сам побоюсь, — Юнги фыркнул, но как-то невесело. — А разбудить меня будет нужно, либо когда ты увидишь, что мне стало плохо, либо если я сам не приду в себя через несколько часов.       — Глаз с тебя не спущу, — пообещал Тэхён очень серьёзно. — А будить как? Мягко и нежно или резко и грубо? — он и здесь не смеялся, мог ведь и так, и так.       — Лучше мягко. Плохо потом будет и так и так, но если получится мягко, будет легче. Ну а если совсем далеко уйду, то можешь бить по щекам или выливать ведро воды на голову, — разрешил Юнги. — В идеале я должен проснуться сам или отреагировать на твой голос, но кто знает, как оно сложится…       Остаток вечера, до темноты, он провёл за склянками и травами, готовя себе питьё, которое поможет ему отыскать сознание Хосока. А потом опустился на подушки напротив Тэхёна, вручил ему медальон на тонкой цепочке и попросил:       — Держи его пока у меня перед глазами.       Он следил взглядом за бликами заката на золоте, мерным покачиванием, вправо-влево, вправо-влево… Тьма сгущалась постепенно, полыхнула красным и наступила тишина…