О, праведное пламя!

      Возрождающемуся из руин храму действительно хотелось помочь. Хосока никто целенаправленно этому не учил, но он провёл в храме всю жизнь, знал, как всё было устроено, с детства был любопытен и приметлив. Так что он легко включился в работу: в верном порядке расставил свечи, рисуя ими особый узор, обновил кармином отвращающие зло знаки в проёмах внутренних арок, сунул любопытный нос в запасы лекарских трав. С последним он пошёл разыскивать Игнис: трав было мало, а любой храм был местом, где можно было получить не только духовную помощь, но и вполне весомую лекарскую. Что-то он мог собрать сам нынче же ночью или ранним утром, когда солнце только покажется, что-то требовалось собирать только в определённые дни.       Чумазый с головы до ног мальчуган попался ему раньше жрицы. И испуганно уставился, соображая, с какой стороны лучше оббежать гостя в узком коридоре. Или стоило резко рвануть назад?       На вид мальчишке было не больше пяти лет, но мать его — высокая женщина, возможно, что ребёнок был младше, лишь переняв у неё рост. Говорить и бегать он уже точно умел, а ещё — устраивать шалости.       Но сейчас он застыл, во все глаза глядя на Хосока, словно раздумывал, какую шалость выкинуть на этот раз.       — Стой, — негромко и ласково велел Хосок. — Как тебя зовут, малыш?       — Никак! — вредно заявил мальчик, но по-прежнему ничего не предпринимал.       — Маленький паршивец, — беззлобно выдохнул Хосок.       Он вдруг быстрым движением метнулся к мальчишке и поднял в воздух, перехватив его поперёк туловища.       — Я даже не вижу твоего лица за этой грязью, — посетовал он. — Тебя надобно сначала умыть. Разве ты не знаешь, что в храм надобно входить с чистым телом и чистыми помыслами?       Травы подождут. Хосок легко вынес мальчика во внутренний двор и чуть не с головой окунул в бочку с чистой водой, а после, держа за шиворот, взялся отмывать чумазое личико.       — Совсем другое дело, юный господин Никак, — с удовлетворением сообщил он, не обращая внимания на то, что стараниями мальчишки, воды на нём самом было не меньше. — Твою маму я знаю. А кто твой отец?       — О-отпусти! — ребёнок активно брыкался, но против силы взрослого мужчины, конечно, ничего сделать не мог. Хотя и пытался, то обрызгать, то даже укусить. — Нету у меня отца! Нету-у! Ай!..       Он так яростно выкарабкивался из чужих рук, что сам же ударился о бочку — уже куда более чистое личико скривилось в болезненной гримасе. Но слёз и капризов не последовало, только возмущённое сопение.       — Нет так нет, — покладисто согласился Хосок. — Но в храме надобно ходить чистым, малыш. Таким чумазым можно только во дворе играть. Ну не рвись, не рвись, от мытья ещё никто не умирал и ты первым не будешь…       Он солнечно заулыбался, едва сдерживая смех. Этот ребёнок был самым живым и непосредственным в стенах храма, и Хосоку хотелось ему улыбаться и приласкать. Жаль, при себе не было ни сладости, ни орехов.       — Я сам вырос в храме. Знаю, что говорю, — мягко закончил он, вынимая мальчугана из бочки. Перехватил рукой полотнище ткани, что там же сушилось на солнце, и обернул детское тело. — Ну не пинайся, сейчас высушу тебя и побежишь играть дальше. Ты зачем Чонгука обидел, юный господин Никак, а?       — Не скажу! — не менее вредно заявил тот, однако, дёргаться перестал, словно выжидая момент, когда можно будет удрать.       В маленькой голове всё было очень просто: чужак, явившийся в храм, реагировал на шалости, чем страшно веселил ребёнка. Сколь бы тот не развлекался раньше, почти никакой реакции не получал. Даже если капризничал и громко орал, его не замечали. А темноволосый чужак замечал. И этот человек, что вымыл его силой, тоже.       — Ты… будешь жить с моей мамой? — со всей непосредственностью спросил мальчик, кутаясь в ткань.       — Нет, мы здесь гости и скоро уедем, — детское личико Хосок обтирал тканью очень бережно. — Да ты красавчик, юный господин! Какие у тебя щечки пухленькие! А за грязью было и не видно.       Он снова ласково засмеялся, нажал на пуговку носа мальчика и спросил:       — Мне нужно проведать лошадей. Пойдёшь со мной?       — Не знаю, — очаровательно надулся мальчуган, его янтарные глаза чуть сузились. — Ты больше не будешь ругаться?       — Я ругался? — изумился Хосок. — Не буду, но ты должен запомнить, что гостей надо уважать. И нет, лягушка — это не подарок и не уважение. Если хочешь поиграть с Чонгуком, лучше подойди познакомиться.       Не обидит же Чонгук ребёнка?       Лошади были в конюшне и радостно заржали, увидев своего человека. Хосок посадил мальчишку, выпутав его из ткани, на широкую спину и велел:       — Не тяни их за гриву, им не слишком это нравится.       — Ой! — заулыбался ребёнок, чувствуя, как его переполняет восторг.       При храме были и другие лошади, на которых сюда приехали люди прошлой осенью, на них же они отправлялись в ближайший город за чем-то необходимым, но те не были такими высокими… и золотыми. Весь золотой табун достался персидскому царю.       И маленький шалопай впервые сидел верхом, по крайней мере, того, как его везли сюда, он не помнил. А издеваться над крупными животными он не решался — инстинкт самосохранения у него всё же был! — да и вообще сторонился конюшни.       — Красивые-е, — протянул он, поглаживая маленькими ладошками яркую гриву.       — Очень красивые, — согласился Хосок.       Он достал щётку, обихаживая своих золотых подопечных. Мальчика он не трогал, но цепко посматривал, чтобы тот не свалился.       — Меня зовут Хосок, а моего друга — Чонгук, — как будто между прочим заметил он. — Ты скажи, если тебе станет скучно, я тебя опущу вниз. Ты, конечно, лазаешь, как белка, но если вздумаешь просто съехать по её ноге вниз, она напугается и взбрыкнёт.       — Хосок, — отрывисто повторил мальчик несколько раз, словно пробовал имя. — Чонгук.       Сидеть смирно он никак не мог, чуть покачиваясь и болтая ногами, но не падая.       — Джисон, — наконец назвал он своё имя, хотя мать предпочитала называть его более звучно. — А откуда вы приехали? А куда потом поедете? А почему вы вместе мылись?       Вопросы из него посыпались не хуже шалостей.       — Джисон звучит куда интереснее, чем Никак, — улыбки Хосока были одна светлее другой. — Мы приехали из-за гор. И потом туда и вернёмся. А ты разве сам моешься? Тебе никто не помогает? А где ты с мамой жил раньше?       — Сам, мне уже четыре года! — гордо заявил мальчик, не желая признавать, что частенько мама просто заставляла его мыться. — Я не знаю, где мы жили. Не помню. Я был маленьким. Мама говорит, что наш дом здесь…       — Ты очень хорошо говоришь, — похвалил его Хосок, пересаживая с одной лошади на другую. — Здесь у вас отличный дом. А почему люди тут такие тихие? Не разговаривают особо, песен не поют?       Такое перемещение Джисону очень понравилось, но улыбка тут же потускнела, а плечи дёрнулись.       — Не знаю. Мама говорит, чтобы я их не отвлекал от дел. И под ногами не путался. А куда ушёл Ч-чонгук?       — Охотиться. Будет у нас на ужин вкусное рагу, — пообещал Хосок, не сомневаясь, что Чонгук и в незнакомых лесах найдёт хорошую дичь. — А ты считать умеешь? Я знаю одну весёлую считалку, хочешь, расскажу?       — Умею! — бойко отозвался мальчик, не уточняя, что всего до пяти. — Весёлую? Расскажи!       Когда лошади были вычищены и обихожены, а считалка выучена, Хосок подхватил ребёнка на руки и посадил себе на плечи.       — Не боишься высоты? Пойдём искать твою маму, у меня к ней есть разговор. А если она разрешит, я возьму тебя покататься, — пообещал он.       Они вернулись только к вечеру, с запасом трав, которые теперь нужно было бережно высушить на солнце. Лошади размялись и попаслись на свежем лугу, а Джисон набегался вволю, всё повторяя и повторяя выученную считалочку, и даже устал, так что очередное умывание прошло куда проще первого.       — Ты уже вернулся, — расцвёл улыбкой Хосок, найдя Чонгука на кухне. Джисон снова сидел на его плечах, как заправский всадник. — Как прошла охота?       Тот обернулся и удивлённо моргнул, замечая ребёнка, которому очень хотелось всерьёз намылить шею, а теперь тот сидел на шее Хосока и что-то похожее на ревность вновь всколыхнулось в груди генерала.       — Неплохо, — отозвался он, кивнув на уже освежеванную тушку молодой лани, часть работы над ней проведя ещё на улице, чтобы не пришлось отмывать светлое дерево от крови. — Я сам её приготовлю, всех отсюда как ветром сдуло, стоило мне принести мясо.       Он хмыкнул в сторону и снова занялся его рубкой — хорошо, что хоть было чем рубить, своим кинжалом Чонгук справился бы гораздо позже.       — А вы что, подружились?       — Джисон, мы подружились? — уточнил Хосок, снимая ребёнка с плеч и усаживая на лавку. — Поздоровайся с Чонгуком и извинись за лягушку. Чонгук, это Джисон, ему уже четыре и он отлично считает. Может, помочь тебе чем?       Он заглянул в мешочки с кореньями и специями, что висели на стене, отбирая те, что должны были подойти к мясу.       — Найди какой-нибудь котелок побольше, — попросил Чонгук. Мяса было много, на всех проживающих здесь с лихвой хватит. — И разожги огонь.       Джисон наблюдал за его действиями с интересом, позабыв о сонливости, накатившей после беготни по полю. И извиняться не спешил, вообще как-то загадочно помалкивая.       — У тебя удивительный дар в части общения с детьми, — заметил Чонгук в сторону Хосока. — Да и с людьми тоже, — сразу добавил.       — Я дружелюбный, — тот послал Чонгуку ещё одну улыбку. Поставил перед Чонгуком самый большой котелок и склонился над очагом, сначала складывая дрова в каком-то своём нужном порядке, а потом разжигая огонь.       — Мама тоже так делает? — обернулся Хосок к мальчику, пока на его ладони танцевало пламя.       — Да! — воскликнул Джисон, вскочив со своего места, и в пару прыжков оказался рядом, бесстрашно глядя на пламя. — А ты научишь меня также? Я хочу научиться!       Чонгук не сдержал улыбки, но слова всё-таки оставил при себе.       — Мама научит, когда станешь старше, — улыбка Хосока померкла. Пламя с ладони весело заискрило, вгрызаясь в сухие дрова, а он поймал Джисона в кольцо рук и посетовал: — Такой хороший мальчик, а такой непослушный. Кто будет мириться за тебя с Чонгуком? Я так и не услышал извинений.       — Не буду, — пробурчал мальчик, косясь на Чонгука. — Не хочу и не буду!       — Да не нужны мне эти извинения, — фыркнул тот. — Достаточно пообещать больше так не делать. Мне было очень неприятно, Джисон. Если тебе хочется поиграть, давай поиграем нормально. Но в игре должно быть весело всем участникам, а не только тебе.       Он не слишком хорошо знал местный диалект, но отметил, что ребёнок понял его речи.       — В том числе лягушке! — строго добавил Хосок и вновь засмеялся. — Не обижай его, Джисон, Чонгук очень хороший. Правда, не обижай, я тоже расстроюсь.       Тот сложил порубленное мясо в котел, добавил кореньев и специй, немного воды, а потом закрыл большой крышкой, глядя на Хосока с ребёнком. Всё же тому ужасно шло возиться с детьми, он расцветал рядом с ними.       — Стрелять из лука умеешь? — легко спросил у мальчика, на что тот помотал головой. — Я научу. Если будет сложно, рогатку тебе смастерю, для начала тоже пойдёт. Но не стоит обижать мелких животных, если ты не планируешь их потом съесть.       Чонгук сам опустился на пол, чтобы находиться с ребёнком на одном уровне — у открытого огня было очень тепло и уютно.       — А ещё я о-очень здорово играю в прятки. Спорим, даже лучше, чем ты! — и он сам заулыбался широко и открыто.       — Ты не можешь играть в прятки лучше меня, — надулся Джисон. — Так не бывает!       — Вот мы и проверим. Завтра, — закивал Чонгук, поймав странное желание перенять его в свои руки из объятий Хосока. А ещё лучше — вместе с ним.       Мясо получилось изумительным, и Хосок затосковал, не успев опустошить свою миску. Затосковал по стряпне Сахи, по их домашним ужинам, по вечерам у очага, где каждый был занят своим делом, но все чувствовали себя семьей. По пению Чимина, наконец, в этой тишине, нарушаемой лишь стуком ложек. По солнечным глазкам Дары и её воркованию.       — Расскажи мне, как огонь контролирует разум? — попросил он Игнис, чтобы хоть немного разбавить гнетущую его тишину. Не было в ней строгой торжественности, ничего не было, что могло бы прийтись ему по сердцу.       — Огонь — это сила, — отозвалась жрица, взглянув на него слегка удивлённо.       Они сидели за столом с Чонгуком, служащие в храме всегда ели отдельно от Игнис и её ребёнка. А мальчик, действительно, умаялся за день, так что ещё до того, как все наелись, отправился спать. Чонгук внезапно тоже чувствовал себя уставшим, хотя ему было с чего — весь день помогал по хозяйству, таскал воду, рубил дрова, а потом ещё и сбегал за живой ланью (которую нужно было сперва выследить, подстрелить и притащить в храм, снять шкуру, вытащить лишние внутренности, разделать тушу… И приготовить так, чтобы это было не только съедобно, но ещё и вкусно!). Так что он сидел, подперев голову рукой, и наблюдал за чужой беседой, не вмешиваясь в неё. И не ощущал никакого напряжения, хоть пару раз за вечер, взглянув на жрицу, невольно вспомнил страшный сон. Но острых зубов у женщины в реальности не было. Да и взгляд, которым она смотрела на Хосока, не был голодным.       — Сила огня может контролировать разум, — продолжала та, недолго помолчав. — Они отдали свою жертву огню. И теперь служат ему. Тебе, как мужчине, не понравятся подробности этого ритуала, — уголки губ дрогнули. — Но если тебе будет понятнее, подумай, как пламя страсти способно завладеть человеком. Это почти то же самое.       — Ты используешь это как сравнение? — уточнил Хосок и опустил ресницы, будто смутился. — Но это же временное явление, после соития это пламя угасает. Страсть угасает, получив удовлетворение. Или в буквальном смысле? Но разве огонь… Он же перетекает между любовниками, разве не так?       Он требовательно и как-то испуганно посмотрел на Чонгука, словно хотел удостовериться, что его разум остался при нём. И накрыл его ладонь своею, щекоча самый центр язычком пламени. Тот осторожно улыбнулся, прикосновения Хосока и его пламени по-прежнему воспринимались как что-то очень приятное, а держать его руку в своей действительно становилось жизненной необходимостью. Чувствовать её и крепко держать.       Игнис же нахмурилась, взглянув на них обоих.       — Перетекает, — согласилась она, — в том случае, когда пламя взаимно. И… мы говорим про священный огонь, что не угасает никогда. Даже, когда всех нас увезли отсюда, а храмы и дома предали разрушающему огню, священный огонь остался. Наверное, я выбрала не самое удачное сравнение, чтобы пояснить тебе природу этого контроля. Но удовлетворения они уже не получат.       И взгляд на мгновение вспыхнул настоящим, живым огнём.       Хосок моргнул.       — Ты выбирала самых сильных? Или самых страстных? По какому принципу это происходило? Или я слишком много расспрашиваю? Прости, если так, но я правда многого не знаю…       Он гладил руку Чонгука рассеянным, привычным движением, словно делал так всегда. В этом не было ничего напоказ, ничего нескромного, но их единство было очевидным.       — А если… Если огонь не может окрепнуть, потому что слишком многое тратит на контроль? Если ослабить контроль, Игнис?       — Невозможно, — отозвалась та, мотнув головой. — Недопустимо. Они понимают всё, что с ними происходит. Они помнят всё, что им пришлось отдать. И если я позволю огню ослабить оковы и дам им волю… Нет, это невозможно, брат мой. Нужно всего лишь больше молиться. Громче взывать к богам. Чище и сильнее проводить ритуалы. И тогда само пламя станет сильнее. Я сама отдала слишком много сил, чтобы вернуться домой, а на их восстановление нужно время. И никого из них, — она указала куда-то в сторону, — я не выбирала. Они выбирали меня. И теперь служат священному огню. Это их расплата.       Чонгук вновь мало что понимал, но особо и не вслушивался, придвинулся поближе к Хосоку и прильнул к его плечу. Сонливость всё больше одолевала его, а рядом с Хосоком даже в этом странном месте было так тепло…       — Вот как он тебе служит, — внезапно добавила Игнис, коротко взглянув на Чонгука.       — Если ослабить оковы, они выйдут из-под контроля и станут опасны для тебя и Джисона, — потрясённо сделал выводы Хосок и снова заморгал. — Кто служит? Кому?       — Он, — очередное движение головы и взгляд были очевидны, Игнис указывала прямо на тихого, пригревшегося, сытого Чонгука. — Тебе. Разве это не так? Я чувствую это.       — Забавно, что ты говоришь о человеке, который некогда был моим господином, — не удержался Хосок. — Нет, сестра, Чонгук не служит мне. Как он может служить? Мы путешествуем вместе, но между нами нет служения.       Она с трудом сдержала смешок.       — Ты хочешь сказать, что не порабощал его своим огнём? Неужели я вижу то, чего не было? — а затем чуть прищурилась. — Кстати, а откуда у вас священные лошади?       Едва встретив маму после сегодняшней прогулки, маленький Джисон не замолкая, рассказывал ей о золотых лошадях, с которыми они гуляли. Он таких ещё не видел, хотя Игнис о них как-то рассказывала, пытаясь уложить ребёнка спать. Но больше их здесь не было, всех забрали во владения персидского царя.       — Порабощал? — видимо, у Хосока опять был день, когда он всё переспрашивал в недоумении. Он нахмурился на миг, но ласково хохотнул. — Разве что своими ясными глазами? Трудно назвать порабощением взаимную симпатию и притяжение.       Он чуть двинул плечом, чтобы Чонгуку было удобнее, и тепло улыбнулся в его сторону.       — А что до лошадей… Я получил их от своего последнего господина, который дал мне свободу.       — Он был из дворца? — удивлённо переспросила жрица, вновь задумавшись о силе, что даёт не только пламя, но и красота. — Тебе повезло. Свободу дал, да ещё и лошадей… Он достойный человек! А его, — вновь кивнула на Чонгука, — его ты поработил своим огнём, брат мой. В этом я уверена. Но не буду говорить об этом, если тебе неприятно слышать подобное… В конце концов, самообман — это тот ещё сладкий яд.       — Боюсь, власть Чонгука надо мной не меньше, — упрямо качнул головой Хосок. — Но я не слишком разбираюсь… До него никому не был интересен огонь, только тело…       — Я понимаю, — сказала Игнис почти шёпотом. — Но если ты ослабишь оковы — он уйдёт.       Чонгук удивлённо приподнял голову, будто ему вновь приснилось что-то недоброе.       — Значит, так тому и быть, — Хосок взял его за руку и потянул наверх, поднимаясь. — Я всё равно не смогу удержать его силой. А сейчас прости, сестра, мы отдохнём. Увидимся утром.       — Хорошо, — кивнула Игнис, провожая их обоих странным взглядом.       — О чём вы говорили? — пробормотал Чонгук, потерев слипающиеся глаза.       — О разном, — тихо ответил Хосок, уводя его в отведённую им комнату. — Об огне. И власти. У меня есть власть над тобой, Чонгук?       — В каком смысле? — уточнил тот, уже вытянувшись на постели и скинув одежду в сторону, а затем притянул к себе Хосока, да и сам прильнул к нему. — Что значит «власть»? Готов ли я умереть за тебя? Готов. Убить? Тоже. Значит, есть?       — Но как долго это будет длиться? — с какой-то тоской вздохнул Хосок и вжался губами в его шею. — Не отвечай, Чонгук. Я не хочу знать. Лучше буду радоваться тому, что у нас есть сейчас.       — Ладно, — откликнулся тот, прикрывая глаза. И почти сразу погрузился в сон, стоило нормально лечь. Но руки крепко держали Хосока, да и снов этой ночью Чонгуку не снилось, ни хороших, ни плохих.

***

      Возможно, то самое чувство стыда и собственной вины, что так часто терзало Чонгука, оказалось заразным, перебросившись на Хосока, подобно лихорадке. Но день шёл за днём, а они так и не отправились обратно, со священным огнём или без него. Каждый день в храме находились какие-то дела, которые Хосок хотел завершить — всё новые и новые.       Разговор об огне и власти не давал ему покоя, что-то незнакомое, сумрачное, тревожило душу, ворочалось в груди. Хосок не понимал Игнис, считал, что та ошибается в чём-то очень важном, но не мог оставить её — ту, что назвалась сестрой и просила о помощи. Не мог оставить её бойкого очаровательного сына с этими людьми, взгляды которых были тусклыми, как давно нечищенный металл.       Каждое утро думал, что нужно ехать — и оставался на день, другой, ещё один.       Чонгук уже изучил местные леса, принося из них к столу то дичь, то что-то покрупнее. Безропотно носил воду, помогал с досками, выстругивал их с лёгкостью, быстро разобравшись с простыми инструментами. И много играл с Джисоном — мальчик был активным, неугомонным: стоило направить его энергию в нужное русло и он больше не проказничал, лишь только выматывал Чонгука, уже совсем не мальчишку, своими просьбами ещё с ним побегать, поиграть, пострелять. Но как бы это не было весело и даже приятно — возиться с чужим ребёнком, рассказывать ему интересные истории о дальних странах и чудесах — им стоило возвращаться. Осень уже вступила в свои права. А Чонгук помнил о том, за чем они сюда приехали.       — Сколько нам ещё ждать? Что говорит жрица? Или ты решил тут насовсем остаться? — проворчал он однажды вечером, когда они с Хосоком вновь принимали ванну, помогая друг другу вымыть волосы.       — Священный огонь ещё слишком слаб. Мы же не можем оставить этот храм без всякой защиты, — заученно, с какими-то чужими интонациями ответил Хосок. — Ещё несколько дней. Подожди ещё несколько дней, Чонгук.       Иногда, особенно по вечерам, когда они оба были утомлены, ему казалось, что и нет ничего за пределами этого места. Что нет никакого Персеполя. Никакого прорицателя с бледным лицом и отчаянным взглядом. Никаких песен, флейты, густого рагу, домашнего очага и золотых волос Дары… Есть храм, его очаг, его огонь. Есть мальчик… Почему он думает о девочке?       Поутру сознание было ясным, словно объятия Чонгука приводили его в чувство, напоминали о том, что их ждёт, к чему они должны вернуться, но вечера… Вечера подчас были туманными.       — Стал ли он хоть немного сильнее? — Чонгук чуть потянул влажные пряди, не специально, просто задумался, напрягшись. — Почему ты уверен, что несколько дней что-то решат? Почему ты хочешь здесь остаться ещё? Ты понимаешь, что мы можем не успеть вернуться? Может, взять огонь и просто уехать? Или поискать в другом месте?       — Да что же у тебя за натура такая, Чонгук? — жалобно вопросил Хосок, прикрыв глаза тёмными от пара ресницами. — Взять чужое и уехать! Разве ты недостаточно забрал в этой стране?       Он почти повторил вопрос старого жреца в пустыне, но тот спрашивал устало и грустно, а в голосе Хосока прозвенел отчаянный гнев, хлестнувший Чонгука, как железный прут — до резкой боли, от которой тот даже зажмурился.       И отпустил его волосы, обходя ванну, чтобы заглянуть в лицо.       — Что опять не так в моей натуре? — с вызовом спросил он. — Я не предлагаю тебе забрать отсюда что-нибудь драгоценное, потому что драгоценного здесь вовсе нет. Я не понимаю, зачем нам тут оставаться. Мы теряем время! За ночлег и воду я уже щедро заплатил работой, добычей, да и воспитанием местного ребёнка. Неужели я не могу взять ещё немного — каких-то угольков? Если их не отдают по доброй воле. Ты вообще точно уверен, что эта жрица тебя не обманывает и сама не контролирует силу здешнего пламени, как и людей, что служат ей?       И пусть они с Хосоком не говорили об этом, даже Чонгуку быстро стало очевидно, что Игнис — что-то вроде местной царицы для всех мужчин. Она властвовала над ними, они подчинялись ей, как самые послушные рабы. Персидскому генералу не была понятна природа этого подчинения, но её наличие, силу и контроль «правительницы» он превосходно чувствовал. Как и то, что она не была так уж проста и добра, какой хотела показаться. Он видел и взгляды, которыми Игнис всё чаще одаривала Хосока за общим столом. Вовсе не сестринские. И снова начинал ревновать.       — Всё золото отсюда давно осело в царском дворце в Персеполе, — глухо отозвался Хосок, не открывая глаз. — Всё, что здесь осталось драгоценного — это огонь, те самые несколько угольков, что ты предлагаешь забрать и обречь храм на разрушение. Может быть, на этот раз ты запомнишь, где находилось разрушенное? А если Игнис не согласится, то что? Возьмёшь в руки меч, Чонгук?       — Возьму, — рыкнул тот. — Если понадобится, то возьму. Я воин, ты забыл? Или тебе вдруг стало противно от того, какой я, на фоне прекрасной жрицы? Ты проводишь с ней слишком много времени! Может, ещё и в постель к ней ляжешь?       — То, что ты воин и на что способен своим мечом, я никогда не забуду, — холодно процедил Хосок и резко поднялся из воды. Наконец, он посмотрел на Чонгука, и взгляд этот был подобен ледяным молниям. — Посмей только пролить ещё хоть одну каплю чужой крови в Абисинде!       — А то что? — Чонгук дёрнул подбородком, уже порядком разозлившись, так что готов был идти проливать чужую кровь сейчас же, начав с местных служителей, если те преградят ему дорогу к священному огню и жрице. — Что ты сделаешь, Хосок?       — Я мало что могу тебе противопоставить, — горько согласился тот. — Но прикоснуться ко мне больше не дам. Или ты и здесь вспомнишь, что воин и можешь силой брать желаемое?       — Да очень надо! — отчаянно зло рыкнул Чонгук, вновь ощущая удар словом, что ранило не хуже, чем оружие — и ударив в ответ, защищаясь. — Несколько дней, Хосок. Точнее — два. И я уезжаю один, а твоё дело решать, кому позволять к себе прикасаться. И где тебе быть. Ты свободный человек.       С этими словами, чтобы не наговорить ещё чего-нибудь в запале, Чонгук вышел за дверь. Хорошо, что не успел раздеться перед купанием.       Тяжело вздохнув и пнув ногой какую-то плохо прибитую к крыльцу доску, так, что та жалобно скрипнула, он осел там же, где стоял. Генерал не понимал, как ему себя вести в такие моменты, когда мнения на что-то у них с Хосоком столь различались. Как унять боль от его слов. Как успокоить ту тьму, что они вновь вызывали в нём. Как от неё вообще избавиться…       Был ли какой-то способ избавиться от неё полностью или она всякий раз будет накрывать его в подобные моменты? Был ли какой-то способ их избежать и научиться договариваться без этих слов, причиняющих боль?       Было ли у них двоих вообще какое-то будущее или Хосок, вернувшись на родину, действительно решит тут остаться насовсем?       И было ли столь необходимо везти его сюда, с собой?       Чонгук сейчас точно был уверен в том, что и пустыню бы как-то пересёк в одиночку, и огонь отсюда уже забрал, как истинный воин.       Он совершенно точно не мог полностью избавиться от своего характера и стать кем-то другим. Даже ради своего бога.       Стоило ли ждать ещё два дня, когда Хосок сообщит ему о своём решении? Почему-то Чонгук был уверен, что ничего не изменится. За несколько дней огонь в святилище не вспыхнет, как по волшебству. Уже не вспыхнул. Пара дней — это лишь пара дней, ни лет, ни месяцев. У них столько и не было. Дни утекали, как песок сквозь пальцы.       Если они не успеют, что будет с Персеполем?..       Что будет с самим Чонгуком, осознавшим, что он подвёл царского жреца, а значит — и самого царя?       Станет ли эта вина последней каплей в море прочих, что сейчас вновь всколыхнулись в нём?       И стоит ли даже самая безумная, самая огненная любовь долга перед великой империей?..       В комнату к Хосоку Чонгук так и не вернулся. Он не так хорошо разбирался в планировке храма, но святилище всё-таки смог отыскать. До этого он постоянно ходил мимо, не заглядывая в сердце этого места, не чувствуя в себе ни потребности, ни права переступить порог, прогнувшись в низком арочном своде.       А сейчас он должен был если не забрать огонь, то хотя бы взглянуть на него. Понять, чем тот отличается от привычного пламени. Запомнить. И отправиться его искать в ближайших храмах, где, наверное, не было никаких жриц, детей, полумёртвых служителей, что помешали бы ему совершить то, за чем он сюда приехал.       Слабое, бледно-жёлтое пламя нервно вздрогнуло при его появлении, как невинная девушка в первую брачную ночь. Чонгук долго вглядывался в него, словно пытался разгадать какую-то сложную загадку, даже протянул к огню пальцы, отчего тот вздрогнул сильнее.       А потом генерал резко обернулся на звук чужих шагов и увидел строгие, но обеспокоенные его присутствием глаза жрицы, что чувствовала волнение огня и заботилась о нём пуще, чем о собственном сыне.       Утром Хосок проснулся один, в пустой постели. Он и уснул-то только под утро, прислушиваясь к шагам и надеясь, что Чонгук вернётся, позлится и вернётся.       Пусть горечь от его слов ещё взвесью мутила сердце, но Хосок сам позволил себе ударить его — слова ранили не хуже оружия, он убедился на себе.       Но Чонгука не было. Ни в спальне, ни во внутреннем дворе, ни на кухне, ни в подсобных помещениях — его нигде не было.       — Джисон, — Хосок задрал голову вверх, высматривая мальчика, который приказ матери «не путаться под ногами» выполнял подчас слишком буквально. — Ты не видел Чонгука?       — Нет, — тоскливо отозвался мальчик, что сидел прямо на крыше жилой части здания, прокручивая в ладошках сделанную Чонгуком рогатку. — Но мама сказала… что он уехал. Совсем. Ты тоже уедешь следом за ним, да? Вы бросите меня здесь?..       Бойкий и шустрый Джисон ещё никогда не звучал так… плачуще. Не плакал, когда падал или ударялся обо что-нибудь. Фырчал, хмурился, но не плакал. Кроме этого момента. К живым людям быстро привязываешься, особенно, если тебе всего четыре.       — Как уехал?!. — опешил Хосок. — Как он мог уехать?       Он метнулся к конюшне, оскальзываясь по пути, и замер в дверном проёме. Стойло, где красовалась кобылка Чонгука, пустовало. Хосок хватал воздух ртом, едва не задыхаясь.       Два дня! Чонгук обещал ему два дня!       Он бросился обратно в храм, к святилищу, к Игнис, схватил её за руку и потребовал:       — Как?! Когда он уехал? Он хоть что-то сказал?       — Ещё ночью, — как-то бесцветно произнесла та, будто её мысли и предположения были идентичны сыновьим. — Ты решил ослабить его оковы? Он… сказал, что больше не намерен ждать. Что ему нужен огонь, что пылает здесь. Что… вы собирались забрать его отсюда в Персеполь!       Она дёрнула рукой, высвобождая её из чужой хватки, гневно сверкнув взглядом.       — Я не буду спрашивать, как ты мог предать своих предков и родину, брат… Я не буду обвинять тебя сейчас в этом. Но я прошу тебя… Останься ещё ненадолго? Задержись здесь. Ты нужен этому храму! Ты должен нам помочь во имя всех, кто пал здесь от рук этих варваров!       Хосок отступал на шаг с каждой её фразой, а потом бессильно опустился прямо на пол.       — Ты позволила?.. Он забрал что-то с собой? — Он поднял голову, всматриваясь в огонь сквозь пелену наполнивших глаза слёз.       — Нет, — Игнис отвернулась от него, поправляя лепестки, разложенные у алтаря. — Он был очень груб в своих словах. И даже несмотря на это, я посоветовала ему поискать огонь в другом месте. Но если он вернётся сюда за тобой… Я не уверена, что отпущу. Ты совсем забыл о том, что они с нами сделали? У тебя не было здесь друзей? Матери? Наставников, которых ты уважал? Ничья память тебя не тревожит? Как ты мог так поступить, Хосок? Забудем о людях, вспомним о более важном: ты совсем не боишься божьей кары? Ты же жрец! Самый молодой и сильный, что я видела. Как ты мог?..       — Если он вернётся… Если он вернётся, Игнис, я уйду с ним, — голос Хосока прозвучал с неожиданной твердостью. — Я помню, в чём моё предназначение. Меня с детства учили беречь золотой табун. Я должен быть там, где священные лошади, будь то Персеполь, Сузы или Египет. Я должен заботиться о лошадях и священном ребёнке, своей дочери. В этом моё предназначение!       Жрица покачала головой, не оборачиваясь. Лепестки олеандра под её пальцами обугливались и превращались в пепел.       — Ты не понимаешь, — сказала она куда более ровно. — Не видишь своего настоящего предназначения. Ты пока не можешь прозреть. Твоё пламя не успело разгореться должным образом, как не успеет разгореться и это, — она кивнула в сторону слабого огня. — В Абисинде больше никогда не будет жизни, если ты не прозреешь!       — Один из моих наставников говорил, что любой храм, любая земля — всего лишь место, — тихо, упрямо сказал Хосок. — Священно праведное пламя, чьим выражением были и остаются золотые лошади. Священна огненная кровь. О них я должен позаботиться. Амита-Крату, царь богов, слишком велик, чтобы спрятаться в Абисинде. Если его огонь и его золото в иных местах — я буду защищать его там.       — А мой наставник, умирая, говорил, что я должна быть здесь. Что в других местах я не выживу. Что более священной земли не существует, — жрица тихо вздохнула. — Что наш народ — избранный. И что он будет жить вечно. Но сколько нас осталось? Где мы все? И даже то, что мы рожаем детей от персов… Это так неправильно!       — Отец Джисона — перс? — удивился Хосок и осёкся. Что же в этом было удивительного? Много ли мужчин осталось в Абисинде? Он вздохнул. — Не будем спорить, сестра. Если Чонгук вернётся, я уйду с ним. У меня слишком много обязательств там, за горами.       — Сказала бы я, что он — ракшаса, а не перс, — хмыкнула Игнис, — но это было бы слишком великой честью для него. Он просто тварь!       И правая рука сжала левую, там, где заканчивалась обрубленная конечность.       — Даже у тварей бывают чудесные дети, — ласково, утешающе произнёс Хосок, удерживая боль в сердце. — У тебя чудесный сын, Игнис. Прости, я вернусь к тебе позже. Мне надо побыть одному…       Он вышел, не оглядываясь. Но вопреки собственным словам подхватил на крыльце мрачного, насупленного Джисона и ушёл с ним в самую глубь храмового сада, где лёг на траву и зажмурился.       — Он обязательно вернётся, — страстно выдохнул Хосок. — Чонгук обязательно вернётся. Он обещал мне два дня.