О, праведное пламя!

      Самым страшным в Гедросии был не изнуряющий зной, не пронизывающий холод, не дикие хищники, готовые разорвать путников и их лошадей, не песок, от которого на коже оставались кровавые ссадины — и куда он снова забивался. Даже не неизвестность. Самым страшным было, как тускнеют глаза Хосока, как жёстче обрисовываются скулы, как он весь выцветает в гиблой пустыне, позволяя лошади куда-то себя нести.       Они переждали самое яростное полуденное солнце, укрывшись за песчаным барханом, и двинулись дальше, молча, едва видя направление между другими такими же барханами, пока Хосок резко не остановился.       — Мы здесь уже были, — прохрипел он, глядя слезящимися глазами на финиковые косточки, что остались на песке. Чудо, что их ещё не замело.       — Проклятье! — прошипел Чонгук, притормозив свою лошадь, что за несколько дней такого пути никак не хотела идти послушнее или быстрее.       Всего три дня — а прошла как будто целая вечность в этих песках. Учитывая, что Чонгук сам возненавидел их в первые же сутки, всё остальное время он тщетно боролся со своими чувствами и твердил себе, что они обязаны это преодолеть. Но безуспешно.       — Давай… Вернёмся? — не к лицу бравому генералу предлагать отступление, только не в том случае, когда он считал, что поражение неизбежно.       Хосок подъехал ближе, чтобы заглянуть в его глаза. Что за безнадёжность он в них разглядел, когда покачал головой и предложил:       — Возвращайся.       — Один? Без тебя? Ты с ума сошёл? — Чонгук встряхнул головой, как дикий жеребец — песок забивался и под капюшон, и под повязку, приходилось его постоянно вытряхивать. — Нет. Это исключено. Я просто не хочу, чтобы мы здесь сгинули. Нас никто и никогда не найдёт, наши останки сожрут звери, а всё, что им не понравится — склюют стервятники… Но мы едем дальше. Давай, поехали, — велел он в первую очередь лошади, а не Хосоку.       — Они найдут дорогу, ты же сам говорил, — потрескавшимися губами пробормотал Хосок. — Уже немного осталось, скоро покажутся горы, а потом мы будем среди рек и садов.       Он перевёл взгляд к горизонту и прищурился, неосознанно схватив руку Чонгука. Наверное, уже скоро он увидит свои реки и сады прямо у очередного песчаного бархана, услышит пение птиц и звон колокольчиков. Уже скоро — потому что прямо сейчас он видел в бескрайнем и безлюдном песчаном море движущуюся точку.       — Я на это надеялся, как и ты, но мы ходим по кругу, хотя я стараюсь ориентироваться. Я всегда отлично ориентировался, только не здесь! — Чонгук сильнее сжал его пальцы своими и наоборот — зажмурился.       Самое страшное — не погибнуть самому. А стать причиной гибели Хосока. Держать его в своих руках, обезвоженного, обессиленного, съеденного песком и солнцем — и не знать, что делать, как помочь. Ненавидеть себя за то, что привёл его сюда. За то, что не смог оставить дома, в кругу семьи, где его любят и ждут. За то, что вообще не отказался с первой же встречи от их знакомства и не отправил наложников к более подходящему господину.       За то, что так и не обрёл крыльев и не мог перенести Хосока на руках через этот песчаный ад на его родную землю.       Но ещё ничего не было потеряно. Ещё были силы, была вода и было время. Хосок ещё сам держался в седле, да и лошади не падали без сил.       Чонгук открыл глаза, ощущая злость на всю ту тьму, что снова подступала к нему. На свою слабость. И на свой страх.       — Что это там такое? — чёрная точка и ему бросилась в глаза, он щурился, прикрывая их ладонью от песка. — Ты тоже это видишь?       Сперва Чонгуку показалось, что вдалеке животное, рыскающее по барханам в поисках добычи, но что-то внутри подсказывало, что редкие твари по пескам бродят в одиночку.       — Да, — чуть живее отозвался Хосок: осознание, что это не его галлюцинация, было подобно глотку прохладной воды. — Но слишком далеко, не вижу, хищник ли это или путник? Приблизимся?       — Только осторожно, — кивнул Чонгук и чуть ускорил свою лошадь, что совсем медленно плелась по песку — если что-то впереди было человеком, не стоило упускать его из виду. Но на всякий случай он проверил, на месте ли кинжал.       По мере приближения становилось видно — это человек. Он неспешно двигался им навстречу на верблюде, куда более приспособленном для путешествий по таким местам, чем тонконогие лошади. Судя по всему, он тоже заметил их и, к счастью, не принял за разбойников.       — Так тихо, — рассеянно заметил Хосок. Они с Чонгуком ехали почти бок о бок, и он не слышал ничего, кроме гула в собственной голове.       Человек на верблюде вдруг закричал, замахал руками и резко изменил направление, подгоняя животное. Он показывал руками то на крупный камень чуть поодаль, словно призывая двигаться туда — и сам торопясь оказаться там, то на двоих всадников.       — Не понимаю, что он… — начал было Хосок и оглянулся через плечо, будто их было не двое, а ещё целый караван следовал за ними.       Но за ними не было каравана.       Сколько охватывал взгляд, за ними был только песок. И тёмное облако на горизонте, что стремительно приближалось.       — Песчаная буря! — воскликнул Хосок, хватая лошадь Чонгука за повод и подгоняя собственную резким ударом пяток.       Вторая лошадь никак не хотела слушаться даже Хосока. А Чонгук, всего раз оглянувшись, осознал, что они просто не успеют скрыться там, где спрятался человек на верблюде. Не успеют, даже если у него вдруг прорежутся крылья, а ветер подхватит их и понесёт быстрее бури.       Прямо на ходу он спрыгнул с лошади, успев утянуть Хосока следом за собой. Они оба упали на землю, но Чонгук тут же вскочил. Изо всех сил треснул свою по крупу — и та, наконец, рванула вперёд с взволнованным ржанием, догоняя ещё раньше умчавшуюся первую.       Чонгук ничего не говорил, никак не объяснял своих действий, ничего и не слышал, даже если Хосок возмущался вслух. Его он схватил уже на руки, легко, но крепко. Взобрался с ним на ближайший бархан, что был повыше остальных, где уронил в песок вместе с собой и произнёс всего одно слово, перед тем, как накрыл своим телом и плащом:       — Дыши.       Тот шумно выдохнул и поёрзал, чувствуя, как по крупицам уходит охватившее его оцепенение от происходящего. Он не возмущался, не задавал вопросов — сразу доверился Чонгуку, как доверялся всегда. Только обхватил его под плащом обеими руками. Если их унесёт бурей, то обоих.       Песок налетел быстрее, чем он ожидал, накрыл сверху тяжестью и свистом ветра. Хосок зажмурился, защищая глаза, и ткнулся губами куда-то под ухом Чонгука.       Так же больно было, когда леопард полоснул когтями по плечу, только сейчас их было в десятки раз больше — и даже плотная ткань не спасала от песчаных когтей. Но Чонгук почему-то улыбался, словно обезумел от боли. И удерживался изо всех сил, чтобы Хосок не почувствовал ничего, кроме давления его тела.       Тот дышал неглубоко, но мерно, превозмогая накатившую головную боль и красноватую пелену перед глазами. Сердце билось так, словно он танцевал часами без передышки, и виной тому была не близость с Чонгуком. Но Хосок дышал, стараясь успокоить сердце и разжать слишком крепко сведённые пальцы.       И только два лишних выдоха позволил себе, шепнув слишком тихо, но всё равно отчётливо:       — Иди ближе, — и сам притянул к себе, чтобы Чонгуку было легче.       Песка за считанные минуты нанесло столько, что он давил сверху, но уже не ранил так сильно. Чонгук удерживал положение на руках, закрывая голову Хосока плечом. Он не знал, сколько продлится эта буря, минуты или часы, но был готов лежать так, даже если следом за песком принесёт стервятников, желающих добраться до его печени. Пока не утихнет буря — он не встанет.       Чонгук не знал, выживут ли они, выдержат ли, но не мог оставить слова в сердце, шепча:       — Я люблю тебя.       Кажется, в этот миг Хосок перестал дышать — обескураженный, сбитый с ног не самим Чонгуком, а его словами. Но прежде чем тот успел испугаться, всё же выдохнул куда-то ему в шею и снова притих.       Раньше он бы ответил не задумываясь, ответил словами и поцелуем. Но сейчас не был ни в чём уверен, кроме одного — был ли Чонгук сияющим огненным богом или человеком, Хосок ему доверял. Его действиям. Его словам.       Казалось, что время остановилось, а то и вовсе перестало существовать. Чонгук точно не отслеживал его даже по ударам сердца Хосока, что чувствовал всем собой, или по собственному мерному, глубокому дыханию. Он даже не сразу понял, что всё стихло, не шевелился, будто ожидал новой бури. Но услышал где-то вдалеке ржание лошадей и человеческий голос, а не главенствующий ранее шум песчаного шторма. И тогда попробовал откатиться в сторону, прикладывая к короткому движению все силы. Но так легко не получилось — пришлось откапываться. И говорить при этом ещё что-нибудь не стоило, чтобы не захлебнуться песком.       — Замри, — прогремел сверху голос. Зашуршало, песок осыпался со всех сторон, заставив Хосока испуганно вжаться в Чонгука плотнее, а потом сильная рука вытащила персидского генерала едва ли не за шиворот.       — Живы? — голос незнакомца на верблюде был неожиданно громким и звучным для сухощавого человека весьма преклонных лет, а в словах слышался певучий акцент.       Он ещё раз встряхнул Чонгука, прежде чем опустить его на ноги, и с любопытством воззрился на обоих.       Пришлось отплеваться песком, сдёргивая повязку и встряхивая уже её, а потом Чонгук уставился в ответ, выдавая чёткое, уверенное:       — Живы.       Рука сама нащупала кинжал, чьи ножны были тоже полны песка и поэтому ощущались тяжелее. Чонгук ожидал чего угодно — и был готов ответить, защитить Хосока уже не от бури, но от человека, желающего ему навредить. Но Хосок разжал руки, перетёк на колени и коснулся лбом песка.       — Ученик приветствует огненного, — прохрипел он.       Тот замер, оглядывая их, а потом поднял Хосока на ноги за плечо.       — Дай посмотреть на тебя, дитя, — потребовал он.       Хосок откинул капюшон и размотал повязку непослушными пальцами, не смея поднять взгляда.       — Юный жрец и персидский генерал, — поразился старец. — Что вы делаете в этом гиблом месте?       — Вы знакомы?.. — слегка запоздало спросил Чонгук, но не спешил убирать пальцы с рукояти кинжала. — Мы двигались… в сторону Абисинда, — обозначил он, не погружаясь в детали. В конце концов, этот человек им помог, вполне может случиться, что сможет помочь и дальше. Стоило оставаться настороже, но не лгать в лицо.       — Нет, но произношение, — Хосок подался ближе к Чонгуку, опираясь на его плечо. — Этот человек из Абисинда…       Генерал тут же подхватил своего спутника свободной рукой.       — Я слышал ржание наших лошадей, — заметил он, глядя на старца. — Им удалось спастись от бури?       — Хорош бы я был, если бы оставил погибать священных лошадей, — хмыкнул тот, внимательно разглядывая Чонгука. — Что вам там? Разве ты недостаточно прошёл по моей стране, генерал?       Он хотел сказать что-то ещё, но осёкся и внезапно улыбнулся.       — Но Абисинд всегда манит своих детей.       Он резко свистнул, и лошади буквально выросли рядом с ним, Хосок даже заозирался. Старец поймал оба повода и вручил их ему.       — Не теряй больше. Или ты забыл о своих обетах на чужбине?       — Нет, не забыл, — выдохнул Хосок. — Огненный, но я не стал жрецом… Разве я могу?       — В тебе священная кровь, ты прибыл на золотом коне, а в одеждах у тебя жреческий кинжал. Что тебе ещё нужно, чтобы быть жрецом, дитя?       Чонгук проглотил совершенно уместный упрёк, доставшийся ему от старца, а потом ответил как-то невпопад, нарушая чужой разговор:       — Нам нужно прийти в себя после бури и дать отдохнуть лошадям. Ты можешь подсказать дорогу до места, где мы могли бы укрыться?       Тот кивнул и поманил их за собой к тому самому куску скалы, где прятался от бури. А там протянул им флягу с водой, словно сейчас набранной в колодце — холодной и свежей. Чонгук зачем-то принюхался к ней, а потом отпил. В их с Хосоком фляги, наверное, тоже набралось песка даже сквозь закрытые крышки.       — Спасибо, — выдохнул он, но по-прежнему не сводил с незнакомца пытливого и серьёзного взгляда, даже когда протягивал воду Хосоку. — А что ты делаешь в этом гиблом месте, жрец?       — Я следовал в Пуру, продать кое-что, купить кое-что, — ответствовал тот, продемонстрировав мешочек с кусочками душистой мирры. — Но странное томленье заставило меня отклониться от курса вглубь пустыни — и вот я встретил вас, дети Абисинда. Сядьте и поешьте, — он протянул Чонгуку завернутые в ткань лепёшки и горсть фиников.       — Почему ты называешь нас детьми Абисинда, огненный? — полюбопытствовал Хосок. Пара глотков воды творили чудеса: на его измученное лицо возвращалась живость.       — Потому что твой спутник рождён абисиндской женщиной, хоть и выкормлен персидским молоком, — невозмутимо объяснил старец.       На памяти Чонгука такое возмущённое, шокированное «Что?» срывалось с его собственных губ всего несколько раз в жизни.       — Как… Откуда?.. — тихо и почти испуганно добавил он, окаменев от удивления.       — Твоя мать была родом из тех земель, — повторил жрец. — Но большего я сказать не могу, её судьба скрыта. Она умерла?       — Я… не знаю, — Чонгук изо всех сил старался побороть растерянность. — Я не знаю, откуда она была, — поправился он, посмотрев на притихшего Хосока. — Но она умерла при родах. Мне о ней ничего не рассказывали… Всего лишь ещё одна жена, коих у отца было предостаточно. Но как ты… увидел это, жрец?       Он не стал спрашивать, как этот человек распознал в нём генерала, ведь одежды, что были на Чонгуке сейчас, не позволяли этого сделать, да и генералом он был всего год. Но слова о матери, точнее о её родине вызывали удивление и более явное непонимание. Неужели, эти абисиндские жрецы настолько сильны не только в разведении огня?       — Кто стар и мудр, легко читает в душах и судьбах, — тот едва заметно пожал плечами. — Я не знаю её имени, но вижу золото абисиндского огня в твоих зрачках. Её кровь тянет тебя на родину. Но… — жрец прищурился. — Вы не останетесь там надолго. Неужто не все сокровища доставили в Персеполь?       — Нам нужен священный огонь, — ровно сказал Хосок. — Он погас в царском дворце.       — После того преступления, что произошло во дворце… — начал было жрец, но осёкся. — Что тебе в этом дворце, дитя? Ты можешь остаться в Абисинде. Можешь подчинить себе священный огонь. Можешь стать среди первых и возродить свою страну и её веру. Что тебе в пустом, холодном дворце, которому осталось недолго? И века не пройдёт, как его пожрёт иное пламя.       Хосок вцепился в локоть Чонгука, но смотрел прямо, в нарушение всех традиций, и говорил твёрдо.       — Я не останусь, огненный. Там золотой табун и моя семья. Там мои друзья. Прошу, не гневайся, но мой дом нынче не в Абисинде.       — Поэтому огонь не трогает меня? — как-то в сторону спросил Чонгук, вновь удивлённо посмотрев на свою руку.       — Пока огонь признаёт тебя своим, он не причинит тебе вреда, — старец перевёл на него взгляд. — Если говорить понятнее, пока живое воплощение огня, что ты держишь в руках, принимает тебя, никакое пламя не тронет тебя.       — То есть, дело не во мне самом, а… в Хосоке? — Чонгук посмотрел то на одного, то на другого, то вообще на лошадей, мирно стоящих неподалёку. А потом снова — на руки. — В том, что он меня… принимает?       И не к лицу персидскому генералу в таких условиях вообще улыбаться, но он не смог удержаться — и улыбка была безнадёжно глупой, влюблённой, такой ещё не было.       — В вас обоих, — жрец спрятал усмешку: ох, молодость, пора пылких чувств! — Защитить от своего огня истинного перса твой спутник не сможет. А тебя ему не нужно защищать, достаточно принять тебя сердцем. Но в твоей крови много огня, генерал, позабытое наследие Дария тоже играет не последнюю роль.       Хосок закашлялся, схватив ртом горячего воздуха, и смущённо отвёл взгляд, а Чонгук встрепенулся и приосанился.       — А священный огонь… тот, что горел во дворце. Он мог погаснуть… из-за нас? — раз жрец отвечал на вопросы и так много видел, может, и тут поможет?       — Дайте мне руки, — потребовал жрец. А получив обе ладони, прислушался к чему-то и заговорил медленно и торжественно: — Нет, дарующий свет, священный огонь погас не из-за вас. Его потушил тот, кто много сильнее вас, много сильнее стража дворца. И он ближе к персидскому царю, чем вы к огненному святилищу. Очень сильный маг, чьи дни подпитывает только ненависть.       — Но мы сможем его принести? — Чонгук каким-то естественным жестом переплёл пальцы с Хосоком. — Сейчас, попав в эту бурю, я сомневаюсь, что сможем, даже если найдём…       — Я не вижу причин, по которым вы не сможете сделать того, что вам обоим очень нужно, — ответил жрец. — Но если ты спрашиваешь меня об успехе вашего похода, то я жрец, а не прорицатель. Я не могу видеть будущего. Но вижу в вас силу и стремление.       — Но недостаток знаний, — тихо добавил Хосок, оглянувшись на Чонгука виновато. — Даже верно направить золотых лошадей мы не можем.       — Неопытность и неразумение — прегрешения не великие, — хохотнул жрец. — Я бы взял тебя в ученики, дитя, но если твоё сердце рвётся домой, то лишь помогу советом. Достань кинжал.       Хосок послушался без сомнений, протянув завернутое в ткань священное оружие жрецу. Тот брезгливо откинул широкий лоскут в сторону.       — Носи его на себе, он должен привыкнуть к тебе. Не уподобляйся персидскому пророку: ему кинжал обжигает руки, но тебе не причинит зла, пока не замыслишь преступное.       Он взвесил кинжал в ладони, сжал рукоять и резко начертал несколько символов на песке, что тут же вспыхнули огненной лентой.       — Нарисуй этот знак в воздухе и направь лошадей сквозь пламя — и ваш путь будет куда быстрее.       — А есть ли какой-то способ… подружиться с этой лошадью? — Чонгук кивнул в сторону золотой кобылы, что, кажется, фырчала на него, даже находясь поодаль. — У меня такое ощущение, что она ждёт подходящего момента, чтобы меня скинуть.       Старец хохотнул.       — Ты прекрасно обращаешься с лошадьми, но к женщинам, даже о четырёх копытах, подхода не знаешь. Принеси ей подношение, погладь, причеши. Нет особых секретов, генерал. Твой спутник держит их в повиновении собственной кровью, они не навредят тебе. И, кстати, — он обернулся к Хосоку. — Ты сильно рискуешь, дитя. Раны в пустыне опасны, они грозят нагноением.       — Ты… — Чонгук готов был обиженно зафырчать, даже громче той лошади, что не признавала его, но резко посмотрел на своего возлюбленного. — Ты ранил себя по пути?..       — Они нервничали, едва мы въехали в пустыню. — Хосок взял его за руку, переплетя пальцы. — Я так уже делал. Ничего страшного.       — Ничего страшного? — нахмурился генерал. — Ты слышал, что сказал мудрый человек? Нагноения ты не боишься? Что будем делать, если оно случится? Как мне тебя лечить? Огнём?       — Отрежешь ему руку и дело с концом, — невозмутимо посоветовал мудрый человек, глядя, как ужас проступает на лице Хосока, и хрипло, подобно птице, рассмеялся. Видимо, юмор у этой касты был безжалостным невзирая на то, каким богам они поклонялись и на каких языках говорили. — Как только оставите пустыню за спиной, надобно будет промыть чистой водой. И смажь рану вот этим, — он покопался в мешке, извлёк флакон из чернёного серебра и вручил его Чонгуку. — Быстрее затянется. В центре Абисинда нынче жарко и влажно, это тоже не идёт на пользу ранам. Даже царапины может хватить, чтобы умереть.       — Спасибо, — вновь поблагодарил Чонгук, уже куда больше доверяя этому человеку и даже не возмутившись колкой шутке. — А с тобой, Хосок, я потом ещё поговорю, — почти рыкнул он в сторону.       Старец поднял взгляд к небу.       — Нам следует поторопиться. Скоро стемнеет, а ночь принесёт с собой ещё одну бурю. Но отвечу ещё по одному вопросу, ежели они у вас будут.       — Я не знаю лошадиного слова, — поспешно и робко произнёс Хосок. — Ты можешь мне его сказать, огненный?       Тот улыбнулся одними уголками губ и внезапно стало видно, насколько он на самом деле стар, какими морщинами и бороздами испещрено его лицо.       — Нет никакого слова, дитя, — ласково сказал он. — Это сказка для учеников. Нет никакого слова. Есть только ты и твоя кровь. Поверь в неё и себя, ощути в руках огонь и могущество, ощути меру ответственности и любовь к миру — и тебе будут подвластны все тайны твоих учителей. Ты уже жрец, огненное дитя, тебе не нужны мифические слова.       Он погладил растерянного Хосока по голове и повернулся к Чонгуку.       — А что до тебя?       — Разве я недостаточно измучил тебя своими вопросами? — пробурчал тот. — Но я спрошу. Что ты хочешь взамен своей помощи?       — Несколько волосков из грив ваших лошадей, — тот одобрительно кивнул вопросу. — Вряд ли я ещё раз их увижу. Вплету их в охранный амулет.       — Это если Хосок разрешит, — заметил Чонгук, вновь взяв его за руку. Тот торопливо закивал, и старец нежным посвистом подозвал лошадей ближе. Огладил длинные гривы — и на ладони остались волоски, даже в тусклом красноватом свете пустынного солнца сияющие чистым золотом.       — Достойная благодарность, — одобрил он. — Пусть ваш путь будет лёгким и быстрым.       — Благодарю тебя, огненный, — Хосок снова опустился на колени в почтительном низком поклоне, а старец склонил голову, как перед равным.       Через несколько минут осталась только фигура верхом на верблюде, что двигалась на север, стремительно уменьшаясь при удалении.       — Попробуем? — тихо спросил Хосок, глядя на кинжал, что всё ещё был на его поясе. — Не хотелось бы попасть ещё в одну бурю.       — Попробуем, — кивнул Чонгук, но тут же со строгим, внимательным видом поднёс его руку поближе к лицу. — Где? Где ты ранил себя?       — Плечо, — тот дернул этим самым — левым — плечом. — Я не буду здесь раздеваться, там и так песка довольно. Когда доберёмся.       — Пожалуйста, — Чонгук с трудом сдерживал желание стянуть с его плеча ткань и промыть водой, — не делай так больше. Я сам не знаю, почему я на это так злюсь, но… не делай.       — Потому что?.. Из-за того, что ты мне сказал? — Хосок заглянул ему в глаза. — Чонгук, ты правда?.. Ты так чувствуешь?       Наверное, этот разговор стоило бы вести уже в безопасности. Возможно, даже в Персеполе. Но Хосок хотел понимать сейчас, должен был понять.       Произнести это в объятиях песчаной бури, не зная, чем оно закончится, отпустит ли песчаный демон или задушит до смерти, было куда проще, естественнее, чем отвечать сейчас, признавать это прямо, глядя в глаза тому, из-за которого болело сердце. К кому оно стремилось. И кем наполнялось всё сильнее.       — Что сказал? Что именно я сказал? — попытался юлить Чонгук, занервничав, словно мальчишка, совершивший мелкое хулиганство, знающий, что кара его обязательно настигнет, как бы он не оправдывался. — Я чувствую…       Он посмотрел себе под ноги и вдруг резко выдохнул, собираясь с силами, всю свою нервозность сжимая в крепких кулаках. И высказал куда более твёрдо:       — Да. Я так чувствую. Если тебе это в тягость, просто забудь об этом.       Хосок порывисто опустил руки ему на плечи, словно боялся, что тот убежит после таких признаний.       — Это такое странное чувство, — задумчиво сказал он. — Меня никто не любил. Кроме твоей семьи. Я точно не хочу забывать об этом, Чонгук, хоть и не понимаю пока, как мне с этим быть. Но мне очень… — он зажмурился и быстро прижался к его губам, — приятно от твоих слов. Очень тепло в груди.       Какое-то время они оба молчали и просто обнимались.       — Ты хотел… попробовать… ну это… с кинжалом, — Чонгуку тоже было приятно, но в ещё одну бурю попасть не хотелось — у него от первой до сих пор болела вся задняя поверхность тела, да и руки, которыми он удерживал одно положение.       Давно он не тренировал их. Стоило бы почаще вспоминать о важном, с чего должен начинаться день настоящего воина — с ходьбы на руках!       — Да, точно, — Хосок опомнился и отпустил его. — Попробовать. Наверное, нам стоит сразу сесть верхом, да? Не представляю, как всё это будет выглядеть…       Он крепче сжал кинжал, когда они были готовы. На всякий случай перехватил повод второй лошади, когда поднял руку и вывел в воздухе те знаки, что показывал жрец. Вспыхнуло несколько искр — и они тут же погасли.       Хосок прищурил глаза, подавляя растерянность: какой же он жрец, просто рыжий парень, который играет с огнём на ладонях и поёт лошадям ласковые песни; жрецы совсем другие, величественные, мудрые, сильные…       Но здесь не было мудрых и сильных. Была пустыня, сулящая смерть. Были золотые лошади и они вдвоём, уставшие, измученные. Был жреческий кинжал в его руке — и Хосок вновь поднял руку, как можно отчётливее представляя себе место, куда хотел попасть, и начертал нужные знаки в воздухе.       Воздух перед ними вспыхнул и, не позволяя себе ни секунды, чтобы удивиться получившемуся или испугаться, Хосок направил лошадей прямо в пламя. Вспыхнул сам воздух, лошади, что прошли сквозь него, и всадники, зажмурившиеся было от полыхнувшего в лица жара. Но ни ресницы не пострадало, да и одежды словно стали неуязвимы.       Они сами стали пламенем.       Так быстро им не доводилось скакать даже по ровнёхонькой царской дороге. Казалось, под копытами был не затягивающий песок, а широкий тракт. Хосок закрыл глаза, не выпуская повода Чонгука. Широкий, размашистый карьер не позволял чувствовать реальной скорости, но ветер обжигал открытые части тела песком.       Даже лучшие из тренированных лошадей не могут идти галопом постоянно, но спустилась ночь — а они продолжали скакать, не снижая скорости, словно, как рассказывали в абисиндских сказках, были не лошадьми, а чистым пламенем, воплощением самого духа огня.       Чонгук никогда об этом не говорил, но он не верил в бога, что чтили и его родственники, и предки. Старшие наставники учили молодых воинов не только сражаться и выживать, но и поклонению богу. Они закладывали в их головы основные понятия религии: жизнь всякого человека должна быть наполнена добрыми делами, добрыми мыслями и словами. Любой человек призывался к жизни в честности, справедливости, милосердии и сострадании — и тогда его бессмертная душа воссоединится с душой Ахура-Мазды в раю.       Персидский генерал видел жизнь, но смерти он видел куда больше. Он не знал, какие дэвы овладевают его душой в самые смутные времена, сам ли это Ангра-Майнью, что противостоял Ахура-Мазде, или что-то ещё, подобное ему. Жизнь воина всегда проходила на границе добра и зла, в какие бы одежды справедливости или верования в истину её не обрядили. Чонгук запрещал себе об этом думать слишком часто: его учили воевать, его таланты в бою воспринимались, как единственное предназначение, но он не верил в то, что после смерти его ждёт рай. Впрочем, ада он тоже не ждал. Когда из рук погибших воинов падало оружие, когда их глаза превращались в стекло, а лица окрашивались в белый, Чонгук не успевал подумать о том, что их души отправились в какой-то лучший мир.       Единственным миром, в который он верил, был только этот — мир, что можно увидеть и почувствовать.       Чонгук был слишком земным для истинной веры. Но от него и не требовалось иного. Достаточно кивать и соглашаться со старшими, а потом и со жрецами. Достаточно выполнять предназначение, что досталось ему в этом мире.       Ещё в юности он пытался смотреть на это как-то иначе, даже разговаривал о боге с другими людьми. Что-то внутри твердило, что он ошибается, и бог всё-таки есть, единственно верный, хранивший великую империю. Однако, куда проще было верить в божественную силу той же воды или огня. И то, и другое Чонгук мог ощущать.       А теперь видел нечто, что готов был назвать своим богом.       Самое красивое, что он когда-либо видел рядом с собой — это Хосок, несущийся на огнегривой лошади. Самое божественное, что было здесь, совсем рядом, на этой земле.       Развивать эту мысль подробнее, раскручивать её и рассматривать со всех сторон не было ни сил, ни желания. Чонгук просто любовался. И лошадь под ним уже не воспринималась, как что-то враждебно настроенное. Её генерал уже просто не замечал.

***

      Хосок не направлял лошадей: он положился на них и тот мысленный посыл, который вкладывал в огненные знаки в воздухе. Расчёт себя оправдал: к утру они были у подножия гор, защищавших Абисинд с запада. Голые скалы высились впереди: целый лабиринт каменных стен, утёсов и горных степей, изрезанных узкими тропами и перевалами.       — Наверное, нам нужно отдохнуть, — Хосок настойчиво натянул поводья, заставляя лошадей перейти на шаг. — Они словно и не устали, но привал и отдых нужны.       — У меня в ушах шумит, — забавно фыркнул Чонгук, тряхнув головой. — Давай остановимся вон там? — он указал в сторону небольшой пещеры в скале. — Перекусим, выпьем воды…       Место было удачным, рядом бил крошечный родничок, но это была свежая, прекрасная вода, позволившая напиться и людям, и лошадям. Те будто никак не могли успокоиться, готовые сорваться в карьер, даже на скудную траву обратили внимание не сразу.       Хосок постарался по мере возможностей обиходить их, пока Чонгук занимался обустройством места отдыха — расстилал попоны, зажигал маленький костерок, бросил горсть сушёных ягод в маленький котелок. Наверное, даже в горах можно найти, на кого поохотиться, но Чонгук не хотел рисковать, сейчас стоило поберечь и силы, и стрелы, а в качестве еды сгодились и остатки вяленого мяса, спрятанные на самом дне мешка.       — Раздевайся, — велел он Хосоку, когда они всё съели. — Нужно вытряхнуть из тебя весь песок и осмотреть твою рану.       — О, а я хотел было пошутить про «вот так сразу?», — Хосок фыркнул, стягивая одежду. — Но пошучу про другое. Всё думал, какой специи не хватало сегодня в мясе? И только сейчас понял, что песка. Он так задорно хрустел на зубах последние дни…       Он всё ещё выглядел усталым, но точно куда более живым, чем прошлым днём. А раздеваясь под взглядом Чонгука — почти смущённым, словно они не купались вместе и не делили одну спальню на двоих.       — У нас есть одна пустая фляга. Могу наполнить её полюбившейся тебе специей — надолго хватит, — усмехнулся Чонгук, принимая его одежду в свои руки.       Он встряхивал её за пределами пещеры, так активно, что крепкая ткань едва не рвалась, но точно трещала. А затем взялся уже за свою — он тоже был в песке с головы до ног, даже больше, чем Хосок, наверное. А шутка, пришедшая в голову уже там, снаружи, показалась очень неприличной.       — Сядь ко мне спиной, я сейчас, — велел Чонгук, почему-то тоже стесняясь и не показываясь в обнажённом виде.       Вода в роднике была прохладной, Чонгук наполнил ей ту самую пустую флягу, лишний раз ополоснув лицо, и вернулся в пещеру, тихонько вздохнув за чужим плечом.       — Если будет слишком больно, говори, — попросил он и промывал раны, стараясь не касаться их руками. Если бы он мог, то нагрел бы воду ладонями.       — Кажется, такое уже было, — Хосок побледнел и сжал зубы — и вода, и полученное зелье изрядно пощипывали, но не издал ни звука, пока Чонгук не закончил. И лишь потом опустил голову тому на плечо. — Если ты утром скажешь, что снова уйдёшь в поход на год, я… я тебя укушу.       Это тоже было шуткой, но воспоминания о том дне, встрече с леопардом, их с Чонгуком крови и поцелуе, нахлынули слишком ярко. Сейчас было похоже — и совсем иначе.       — Тебе хочется меня укусить? — Чонгук отложил флягу и медленно, осторожно опустился на землю, укрытую попоной. Одной рукой он удерживал Хосока, увлекая за собой, а другой подтягивал на них одеяло. Они совсем ничего не надели, но после пережитого и не хотелось, чтобы зудящей от песка кожи вообще что-то касалось.       Чонгук старался лечь так, чтобы не задевать раненое плечо Хосока, которое, к счастью, не гноилось, но лучше бы и не давать ему повод.       — Я никуда не уеду, — проговорил он тише и мягче. — Но если хочешь укусить — кусай. На мне, наверное, ещё остался песок…       Шутка всё-таки вышла приличной.       — Я хочу тебя поцеловать, — признался Хосок. Измученное тело, почуяв возможность отдыха, проваливалось в дрёму, и только недавно тихий, но уверенный голос сменился едва различимым бормотанием. — Когда проснусь. Я тебя поцелую. Чонгук…       Он хотел сказать ещё что-то, но ткнулся носом в шею своего спутника и тихо вздохнул уже туда. Сон всё же сморил его.       Чонгук проснулся куда раньше Хосока, уже поздним вечером. Костёр давно потух и в пещере стало прохладнее, так что пришлось снова его зажечь, подкинув хвороста. Пошарив в мешке, Чонгук достал оттуда не только чистую одежду, но и пару жестяных баночек. Утром он и не вспомнил о том, что у него с собой была заживляющая мазь. Сделав пару глотков воды и тщательно вымыв руки, Чонгук вернулся к Хосоку, которого укрыл одеялом поплотнее, когда вставал, а теперь слегка потянул за край, обнажая плечо. Очень осторожно и невесомо он наложил слой мази на подсохшие раны, при этом не разбудив спящего — старался быть максимально нежным.       Во втором жестяном футляре была ещё одна мазь, но уже не заживляющая, а смягчающая — то же кокосовое масло и прополис. Чонгуку часто приходилось им пользоваться, оно лучше всего спасало от мозолей на руках. Или от опрелостей на бёдрах. Накануне они долго и интенсивно скакали на лошадях, он чувствовал, как стянута кожа и хотел немного облегчить существование своих ног. А пока размазывал масло по бёдрам (с собой уже не нежничая), вдруг подумал, что Хосок ездит без седла.       Но как бы не показалась привлекательной эта мысль, Чонгук не решался стянуть одеяло с Хосока совсем, чтобы коснуться между бёдер. Это было ужасно заманчиво, будоражаще, желанно, но Чонгук терпел. Лишь покусывал губы и растирал масло между собственных пальцев: и на руках, и на ногах тоже.       Хосок зашевелился от холода. Одеяло и разгоревшийся костёр не могли сравниться с горячим обнажённым телом под боком. Всё же самое живое, самое настоящее тепло человеку может дать только другой человек.       Глаза открывались с трудом: ресницы слипались, веки казались неподъёмными, и Хосок несколько раз моргнул, глядя на Чонгука в неярких отблесках света.       — Что ты делаешь? — сонно спросил он. — Почему ты ушёл? Опять ушёл от меня…       — Я хотел выпить воды, — выдохнул Чонгук, натянув на себя край одеяла. — А потом решил, что стоит зажечь костёр. И вспомнил, что есть мазь… Я нанёс её на твоё плечо, должно помочь.       Он опустился рядом с Хосоком, заглядывая в лицо.       — Я здесь. Никуда я не уходил, — добавил он, обнимая поверх одеяла, но тепло его руки сразу ощущалось.       — Хорошо, — сонный и наверное от того ласковый Хосок потёрся щекой о его плечо. — Нам пора выезжать, да? Зной уже спал? Ночевать, видно, придётся в горах, но, может, нам и там повезёт найти какую-то пещеру…       — С рассветом поедем, — отозвался Чонгук, пытаясь прогнать из головы ту самую навязчивую мысль. — Ночью в горах может быть опасно, мы толком не знаем местных дорог. Если хочешь, поспи ещё. Могу рассказать тебе что-нибудь… или… — он прикусил губу, не договорив.       — Уже так поздно? — вскинулся Хосок, просыпаясь окончательно и глядя в тёмное небо в проёме пещеры. — Прости, я разоспался, и мы потеряли целый день!       Какая-то часть сознания мудро уверяла, что отдых был нужен им всем, и людям, и лошадям. Что они и так выиграли несколько дней блуждания по пустыне. Что впереди ещё много опасного и неизведанного, и только глупец будет соваться в пасть сцилле, не восстановив сил. Но тревожность, вечные опасения сделать что-то не так, не рассчитать, показаться ничего не стоящим — всё это металось во взгляде.       — Мне очень жаль. Не сердись, пожалуйста, — он погладил руку Чонгука, так осторожно, робко, словно боялся, что тот и впрямь начнёт гневаться. И постарался переменить тему:       — Я поставил силки, когда поил лошадей. Давай проверим, вдруг нам повезло, и туда кто-нибудь попался?       — Давай, — согласился Чонгук, хоть и не хотел вновь подниматься. Под одеялом было тепло и даже уютно. — Нужно поесть что-нибудь… Кстати, я нашёл ещё одну мазь. Если тебе нужно, возьми, намажь бёдра, она хорошо смягчает кожу от воспалений или натёртостей…       Страшно хотелось сделать это самому, но ещё больше Чонгук смущался предложить.       — Спасибо, — Хосок любопытно осмотрел коробочку, сунул в неё нос и попробовал пальцем. — Пахнет приятно. Сначала умоюсь, а потом намажу.       Как бы старательно Чонгук не выбивал песок из одежды, рубашка казалась жёсткой. Хосок натянул её с гримасой на лице, а штанами решил пренебречь — натёртые бёдра и правда не хотелось тревожить.       Он проверил лошадей, а после — расставленный простенький силок, и из темноты донёсся его вскрик:       — Чонгук!       Тот выскочил наружу сразу, как только сам стремительно оделся.       — Что? Кого поймал?       Хосок вцепился в его руку, с ужасом глядя на страшного зверя, угодившего в капкан. Тот был покрыт полуметровыми иглами, что топорщились во все стороны, и издавал угрожающий треск. Петля захлестнула его так, что зверь не мог её разгрызть, но его зубы, белеющие во тьме, обещали, что подошедшему ближе не поздоровится.       — Неплохая добыча, — Чонгук улыбнулся, вовсе не испугавшись существа.       Во-первых, из силков дикобразу было уже не выбраться. Во-вторых, вопреки легендам, его иглы не были ядовиты. А этот экземпляр был ещё и довольно крупным — есть чем полакомиться.       — Сейчас я принесу кинжал и разберусь с ним. Не бойся, — Чонгук взглянул на Хосока и добавил как-то невпопад: — Ты обещал поцеловать меня. Но я подожду.       Тот переступил ногами на месте и закинул руки Чонгуку на шею.       — Уверен в твоей победе, но вдруг ваша схватка затянется, а после мы будем не целоваться, а вытаскивать из тебя иглы, — почти игриво сказал он, касаясь тёплым дыханием щеки Чонгука, прежде чем коснуться его губ. Не потому, что обещал. А потому что они оба были молоды, пережили страшную пустыню и выбрались из неё, впереди была неизвестность, над головами — звёздное небо, а пойманный монстр обещал стать хорошим ужином. Жизнь, вопреки всему, была прекрасна — и это было достаточной причиной, чтобы целовать того, к кому тянулось сердце.       Чонгук обнял его за талию, крепче прижал к себе, целовал и не отпускал, пока не почувствовал, что от такого поцелуя готов не просто разделаться с дикобразом и приготовить его в лучшем виде, а горы свернуть. Голыми руками переставить их так, чтобы дальнейший путь прошёл по ровной, прямой дороге, а величественные хребты с двух сторон защищали её от прямого солнца.       — Будет вкусно, — пообещал он, уже порезав мясо на кусочки и закидывая их в кипяток.       Костёр пришлось развести побольше, но в пещере стало теплее и светлее.       А пока дикобраз готовился, Чонгук вновь улыбнулся Хосоку.       — Иногда я ловлю себя на мысли, что забываю, куда мы едем. Стараюсь не забывать, конечно, но вот сейчас я снова об этом подумал. Как будто мы просто живём в дороге, изучая мир, как будто нет ничего другого, только мы… Это необычное ощущение.       Хосок, умудрившийся не только вымыться в родничке с помощью котелка, пока тот не понадобился для готовки, но даже кое-как вымыть волосы, согласно закивал.       — Я никогда никуда не ездил, нигде не был, только в одном или другом караване, но там даже носа было не высунуть, по сторонам не посмотреть. А оказалось, это так интересно!       Он сидел у костра с другой стороны, прядь за прядью проводя гребнем по волосам. Кто мог бы подумать, что юноша в полупрозрачных шелках, убранных драгоценными каменьями, которого привёл Сокджин, может выглядеть таким естественным, умиротворённым и даже счастливым ночью в горной пещере?       — Какое же счастье быть чистым, — выдохнул он. Теперь на нём, наконец, была свежая рубаха из мешка. — Я словно другим человеком себя чувствую! Чонгук, ты говорил про мазь? Поможешь?       В его собственных руках всё ещё был гребень, равномерно двигавшийся сквозь огненные пряди. И взгляд был таким невинным, будто он просил Чонгука смазать ему запястье, не больше.       Фляга, которую тот держал в руках, чуть не выпала на землю, а глоток воды, сделанный тут же, был настоящей жизненной необходимостью.       — Помогу, — слегка хрипло отозвался Чонгук. — Я… сразу хотел предложить, — признался он, пересаживаясь ближе, в процессе перемещения найдя ту самую мазь.       — Только не смотри, — вот это прозвучало почти застенчиво. — Они ужасно красные и стёртые.       Но сам придвинулся ближе и осторожно опёрся ступнёй на колено Чонгука, облегчая ему доступ. При первом же прикосновении пальцев к бедру, рука с гребнем остановилась, а Хосок замер, точно пугливый зверёк, чтобы почти тут же расслабиться.       — Пощипывает, — оправдал он заминку. — Это ничего.       — Я не буду смотреть, — запоздало пообещал Чонгук, потому что в первые мгновения не мог не опустить взгляд к своей руке, в которой стремительно плавилось кокосовое масло.       Ладонь и пальцы не были такими горячими ещё пару минут назад. Но сейчас Чонгука вновь лизнуло пламя, с ног до головы обдало. Невидимое глазу, но безусловно очень ощутимое.       И в глаза Хосока он смотрел заворожённо, поднимаясь рукой всё выше и выше, нащупывая самые стёртые места на коже и стараясь не причинить боли. Наверное, более эротического момента с ним ещё не случалось. Даже когда они лежали рядом и обнимались, Чонгук не хотел заскулить от собственных ощущений. А вот теперь еле сдерживался, чтобы не превратить акт заботы о ближнем во что-то совсем другое. То, от чего Хосок отказывался, не будучи готовым.       Чонгук зачерпнул побольше мази, почти не глядя, вернул ладонь под подол рубашки, мягко прикасаясь пальцами. Он хотел что-нибудь сказать, но слова застыли, как и время вокруг. Кажется, что даже звуки стихли. Чонгук не слышал ни стрекотания ночных насекомых за пределами пещеры, ни потрескивания веточек в костре, ни бульканья воды в котелке над ним.       Он слышал только собственное желание, оглушительное и даже пугающее. И тёмными, абсолютно преданными глазами смотрел на своего бога, что дозволил себе помочь.       Хосок провёл языком по отчего-то пересохшим губам, подался ближе и тихо, неуверенно спросил:       — Тебе… приятно?       — Ещё немного… и я поверю в существование рая, — Чонгук даже не сразу понял, что сказал это вслух, а потом решил, что обязательно нужно издать смешок, хотя совсем не шутил, говоря это. — А… тебе?       — Приятно, — выдохнул Хосок и придвинулся ещё ближе. Гребень выпал из его пальцев, Хосок обхватил ладонями лицо Чонгука, не отводя взгляда. — Ты… Мне нравится, когда ты так трогаешь меня, ласково и осторожно.       Масло быстро впитывалось в кожу, мгновенно плавясь на ней. Но та словно по волшебству становилась мягче, Чонгук чувствовал это кончиками пальцев.       — Останови меня, пожалуйста, — почти жалобно попросил он, когда зачерпнул ещё кончиками пальцев и растёр по самой воспалённой коже, ориентируясь лишь наощупь. — А то у нас дикобраз переварится… Или я сварюсь. Здесь слишком жарко!..       Чонгук знал, что дело вовсе не в температуре внутри пещеры, а в нём самом, внутри него, что не убрал бы руку по своей воле, лаская и лаская, любуясь огоньками в глазах Хосока.       — Я не хочу, чтобы ты останавливался, — выдохнул Хосок ему в губы, а брови его обиженно изогнулись домиком. — Мясо диких зверей всегда варится дольше… Но если тебе жарко…       Он подался назад, отведя взгляд в сторону, и Чонгук тут же подался следом, обнимая свободной рукой.       — Очень жарко, — выдохнул он, прижимаясь пылающей щекой к его щеке. — Как будто меня настигла лихорадка.       Чонгук не шутил, но пытался улыбнуться и хоть как-то успокоить огонь внутри.       — Не останавливай сейчас, если не хочешь, но как только ты скажешь, я остановлюсь, — быстро от волнения проговорил он перед тем, как провёл горячими и скользкими пальцами прямо по мошонке Хосока, вверх, к основанию члена, по его стволу — и обратно.       Сгореть там же, на месте, было бы лучшим решением, но не от стыда или смущения, а от восторга. От того, как Хосок выгнулся в его руках и округлил губы в беззвучном ошеломлённом выдохе. От того, как затрепетали его ресницы, а скулы покрылись румянцем.       От того — и это было прекрасным сном, не иначе — как Хосок скользнул всем телом на его колени, вновь обнимая и прижимаясь лбом ко лбу. Так подол его рубахи задрался гораздо сильнее — Чонгук не мог убрать из-под него руку. Он удержал Хосока другой рукой, хотя самого повело. Но он по-прежнему не смотрел вниз, только перед собой, разглядывая золотистые ресницы и спрашивая вновь:       — Тебе приятно?       Пальцы повторили свой путь чуть смелее, но касались скорее игриво, чем по-настоящему.       — Да, — шепнул тот. — Да, Чонгук. Прошу…       Хосок зажмурился, снова припав поцелуем к его губам, требовательным, горячим поцелуем, который выжигал всю неуверенность, все сомнения. Прежде всего, в нём самом.       Казалось, что горы таки начали двигаться — земля под ними будто содрогнулась, а потом что-то загудело, заскрежетало, завыло на низких, дребезжащих тонах. Но дело было вовсе не в горах — так звучал Чонгук, выпуская наружу лишь часть звуков, что тут же тонули в поцелуе.       Он сам и дрожал, и скрежетал, и выл, обводя контуры члена Хосока пальцами, ощупывая, «рассматривая» не прямым взглядом, а ладонью. На его руке не было глаз, но он чувствовал достаточно — и осознавал, что Хосоку приятны его прикосновения. Богу приятно — один этот факт сводил Чонгука с ума.       Когда он говорил о мужчинах, то упомянул далеко не всех. Были и другие случаи, более осознанные. Были не только мужчины. Чонгук не первый десяток лет жил на земле и пытался понять самого себя. Но всякий раз жалел об этом, старался забыть сразу же после того, как всё заканчивалось. Бывало, что пламя страсти тухло ещё до того, как набирало полную силу — и стыдиться, вроде как, было нечего. Но Чонгук и там находил, о чём переживать, а потом и вовсе оставил все попытки познать, почему же многие люди с ума сходят от физической близости друг с другом, порой только об этом и говорят, порой только этим и занимаются. И ведь не врал, когда говорил, что чужие прикосновения были ему неприятны. Даже если его касалась красавица-жена.       Чонгук переживал и влюблённость, но это было совсем болезненно и неправильно, об этом он предпочитал не вспоминать. Ни до какой близости там не дошло — тот человек так и не узнал о его чувствах.       И только во сне его порой то мучили, то возносили к вершинам удовольствия какие-то люди. Порой незнакомые, неизвестные ему самому. Порой даже и не люди в общепринятом смысле.       И ни в одном, даже самом сладостном сне, не было так хорошо, как сейчас. Не было так безумно. И так необходимо.       Чонгук обхватил ладонью совсем потяжелевший член Хосока и выдохнул в его губы:       — Мой бог…       Хосок застонал в поцелуй неожиданно высоко. Этот звук его самого оглушил, но слова Чонгука и его рука сделали это ещё вернее, и он вцепился в плечи своего генерала.       Редко когда Хосоку перепадала ласка, но всё же и такое бывало, однако никогда чужое прикосновение не отзывалось так жгуче, не сворачивалось внутри спиралью желания.       Как же хотелось коснуться самому, провести ладонями по груди Чонгука, смять ткань, запустить руки под рубашку, целовать следом всё открывшееся. Но мысль о том, что какое-то касание может стать неприятным, останавливало порыв на взлёте.       — Я не буду тебя останавливать, — пообещал он, кусая губы, чтобы заглушить новый стон. — Ты можешь сделать всё, что хочешь. Всё, что тебе будет приятно, Чонгук!       — На это мне не хватит и жизни, — выдохнул тот, пока в голове рваными разноцветными лоскутами проносилось всё, что он когда-нибудь хотел сделать. Всё, что видел во сне. Всё, о чем лишь мечтал, пока был далеко от дома.       Всё, на что Хосок его так легко настраивал своим существованием.       Чонгук начал с малого — он целовал изящные запястья, поймав Хосока за руки и поднеся к своему лицу. Во время этой поездки браслеты всё же пришлось снять и убрать, чтобы не потерять или не испортить. Но руки Хосока были невероятны и без украшений — они сами по себе были драгоценны: мужские, но изящные, грациозные даже во время простой работы, не то что уж танца. Сложно было сказать, что именно они притягивали Чонгука сильнее прочего, но целовал он всю кисть, то одну, то другую. Целовал и ладони, и пальцы, то легонько, игриво, то жадно и горячо, как будто больше ничего не существовало. Только то, чего касались его губы.       Пришлось прерваться, но лишь на пару мгновений — скинуть рубаху в сторону, стянув её прочь. Сейчас она точно была лишней. Чонгук позволил себе медленный, изучающий взгляд, словно видел Хосока впервые. Но сейчас он позволял себе не просто смотреть, а ещё и любоваться. Не только яркими волосами, притягивающими взгляд, или теми самыми запястьями. И линией плеч, что сейчас была притягательнее, чем год назад, хотя и тогда была прекрасна. И тонкими ключицами, что были следующими на очереди для поцелуев. И впадинку между ними, куда хотелось нырнуть языком.       И, безусловно, возвращая взгляд вверх по красивой шее, линией челюсти, что тоже стоило обвести губами, медленно, никуда не торопясь.       — Ты такой прекрасный, мой огненный, — выдохнул Чонгук едва ли не со стоном. — Ты самое прекрасное в нашем мире.       Хосок редко верил словам, но сейчас кожей чувствовал подтверждение в огненном взгляде. Он не мог не верить, всё его существо отзывалось на эти слова и этот взгляд, на поцелуи и прикосновения, от которых всё его нутро дрожало от предвкушения.       Он не выдержал, огладил ладонями широкую спину, едва не провёл по ней ногтями, но остановился в последний момент — та и так приняла на себя основной удар песчаной бури. И попросил:       — Ты можешь снять рубашку? Можно мне?..       — Здесь очень жарко, — словно оправдался Чонгук, когда стремительно вылез из одежды, не заботясь, куда её выкинул.       Его собственное тело сейчас выглядело будто ещё рельефнее — от напряжения в мышцах, от внутреннего огня и от отблесков костра, что отражались на мелких, крошечных бисеринках пота.       Он провёл ладонями по плечам и предплечьям Хосока, а потом отпустил его руки, не мешая им.       — Ты сам очень красивый, — в голосе было только восхищённое любование. — Я никогда не видел людей с таким совершенным телом.       Хосок провёл по тонким следам когтей, а потом прижался к ним губами. Смуглое атласное совершенство хотелось вылизать. Укусить, нежно и быстро, пользуясь полученным утром разрешением, тоже нестерпимо хотелось, но Хосок прихватил зубами только мочку уха Чонгука, подняв голову.       Единожды данное предупреждение, а потом и брошенный в сердцах запрет тормозили его, заставляли действовать осторожно, удерживая желания внутри — пусть те и рвались из него вместе с тихими вздохами удовольствия.       — Ещё, — требовательно выдохнул Чонгук, в котором сейчас не могло быть никакого запрета. Он и себе не запрещал трогать Хосока, раз тот разрешил делать всё, что хочется. И запретить в ответ даже не думал.       Было так приятно, что даже страшно. Так непохоже на всё, что Чонгук когда-то испытывал. Гораздо больше и сильнее, чем он мог представить.       Вновь поймав руку Хосока — левую — он приник губами к костяшкам пальцев, пересчитал их все, а затем развернул уже ладонью и добавил в неё:       — Покажи мне свой огонь…       Он оказался опрокинутым на спину быстрее, чем договорил, а Хосок почти лежал на нем, сжимая его бёдра коленями, и снова целовал, ненасытно и горячо. Его волосы упали огненной завесой, нежа Чонгуку шею и грудь изысканной в простоте лаской.       Хосок знал, как и где коснуться, чтобы доставить мужчине удовольствие, но сейчас он касался от невозможности этого не делать, невозможности удержать свои руки, не пробовать кожу на вкус, не изучать твёрдые мышцы под манящим атласом кожи. Невозможно было не прихватить вновь мочку уха, не царапнуть по ключицам, чтобы тут же вылизать их, не вычертить языком широкие плечи, а потом им же обвести ареалы сосков. Невозможно было не трогать, все смелее, настойчивее, бесстыднее, нагое великолепие. Невозможно было сдерживать стоны и вздохи. Невозможно было сохранить здравый рассудок — да и ни к чему.       Голова Чонгука несколько раз метнулась из стороны в сторону, а последний стон он с усилием проглотил, чтобы вновь взять Хосока за руку и повторить низко, требовательно, чётко:       — Огонь, Хосок. Я хочу его почувствовать сейчас на кончиках твоих пальцев.       Тот сжал его руку и не глядя опустил на свой чуть впалый живот.       — Потрогай там ещё и воспламени меня, — шалея от собственной смелости выдохнул он. — Давай же, Чонгук!       В тёмных глазах снова что-то полыхнуло, как в тот вечер, когда они решили просто поговорить, а закончилось всё пожаром. Но сейчас Чонгук вовсе не злился, это пламя было совсем другой природы — и он сам дал ему волю, выход и право на существование.       Это был достойный вызов, а Чонгук любил достойные вызовы. Только в этот раз не на поле боя, не на тренировочном плацу, не на охоте, а в пещере с человеком, поклоняться которому хотелось так же сильно, как и владеть им. Наверное, Чонгук никогда не смог бы определиться, чего ему хотелось сильнее. Чаши невидимых весов были одинаково полны.       Одно лишь движение, почти что боевое — крепкий, тесный захват — и Хосок оказался лежать уже на лопатках.       Возможно, на кончике языка Чонгука не было пламени, но по ощущениям казалось, что оно там было. Никогда он себе такого не позволял, но сейчас трогал Хосока уже не пальцами, а языком. Обжигал им. Хотя влаги на нём было не меньше, чем огня.       Хосок вскрикнул, схватился было за плечи Чонгука в стремлении отстранить его, но тут же огладил, не отталкивая.       Сначала искрами закололо ладони, потом стали тихо потрескивать разметавшиеся волосы. А потом огненный вспыхнул весь: языки пламени затанцевали на его груди, не обжигая, но рисуя причудливые узоры, выбились из-под ладоней, сжимавших Чонгука.       Безжалостно-ласковый язык разбирал Хосока, уничтожал его тем самым свящённым пламенем, сводил с ума, превращал из человека в сплошной открытый нерв.       Чонгук замер на несколько секунд, будто растерялся, как всякий смертный при виде бога, но вскоре заулыбался и подался щекой к пламени на ладони, просил себя приласкать. Оно пробиралось внутрь и смешивалось с тем, что полыхало там, танцуя и завораживая. Чонгук легко поддался этому танцу — его язык вернулся к возбуждённой плоти, воплощая языки пламени в воздухе, создавая их. Он не удивился бы, если бы и сам вспыхнул, но не заметил бы этого, отдаваясь ласкам с головой, сердцем и душой. Отдавая Хосоку всё, что в нём было светлого или не очень. Крепко сжимая пальцами его бедро с внешней стороны (жалея натёртые места), пробуя и его на вкус, приникая губами.       Всякий раз он возвращался к своему танцу, завершал языком очередной огненный лепесток, пока, наконец, не решился и не обхватил головку ртом. Взгляд, доставшийся Хосоку из-под чёрных ресниц, не горел огнём, он затягивал в бездну.       Ощущения были настолько яркими, чистыми, ошеломляющими, что Хосок едва не дёрнулся назад в попытке уйти от прикосновения. Пламя с его груди переметнулось на бёдра и ноги, охватило всего, не причиняя Чонгуку никакого вреда.       Удивительно, как собственное удовольствие перемалывало: сколько раз Хосок видел искажённые в страстной муке лица, но не представлял, что сам испытает подобные ощущения. И ещё более удивительно, что ярче всего они ощущались не телом, а сердцем — это оно стонало и билось от каждого движения языка и губ Чонгука, это оно пело, это оно было готово пуститься в пляс.       — Ты можешь взять меня, если хочешь, — несколькими выдохами рвано напомнил Хосок, глядя ему в глаза. И повторил: — Если хочешь.       Эти слова скрутили Чонгука в тугой узел, а перед глазами полыхнуло уже что-то тёмное, заставившее судорожно вздохнуть и прервать горячую ласку.       — Ты… уверен? — он всматривался в лицо Хосока сквозь все всполохи. — Ты сможешь потом сидеть на лошади? Я… так хочу тебя взять!..       Чонгук утопил свой почти что жалобный стон внизу его живота, прижимаясь к нему всем лицом.       Хосок потянул его выше, сквозь пламя, чтобы обхватить лицо ладонями, выглаживая пушистые брови, крылья носа и нежные веки.       — Уверен, — чётко ответил он. — Смогу. Не беспокойся об этом. Я хочу быть ещё ближе к тебе, Чонгук! Не сдерживай себя.       Сдерживаться сейчас уже было невозможно. Сколько бы Чонгук не переживал, не сомневался, не боялся близости, желание ощутить её в самом полном смысле этого слова было куда сильнее, чем сомнения и страх. Главное, что он успел понять за всю свою не слишком насыщенную сексуальную жизнь: мужское тело не так уж и приспособлено для принятия в себя члена, если говорить о реальности, а не о снах. Ему точно вновь требовалось масло, требовалось отыскать эту баночку, брошенную куда-то на одеяло. Выскрести оттуда всё, что там оставалось, подчистую. И надеяться, что этого хватит.       Жарко, пусть и коротко поцеловав Хосока в губы, Чонгук скатился в сторону, стремительно оглядевшись, пошарив руками в поисках. Краем взгляда он заметил, да и носом почуял, что в котелке на костре уже шкворчало мясо дикобраза — вода почти вся выкипела, но Чонгук только мысленно плюнул в его сторону. Дэв с ним, с дикобразом, они ещё найдут, что поесть, если он зажарится до черноты. И котелок отчистят. Это точно не беда.       Спина Хосока, которого он перевернул на бок, была не менее притягательной для поцелуев, чем запястья или губы. Чонгук даже не откидывал в сторону его волосы, зарываясь прямо в них, вдыхая их запах, целуя огненные пряди. Его горячие пальцы, на которых вновь таяло масло, коснулись между бёдер — ещё совсем недавно, проснувшись, Чонгук мог о подобном лишь мечтать, а сейчас воплощал это в реальности, заворожённо глядя на ягодицы Хосока и свою руку, медленно ласкающую между них.       Тот снова тихо, высоко застонал, подавшись навстречу, и после короткой заминки расслабился под прикосновениями. Под руками, что он хотел чувствовать.       Хосок многое успел повидать, успел насмотреться, как страсти уничтожали души людей. Вдоволь налюбовался похотью, злобой, безразличием, жестокостью, алчностью, страхом. Но были и другие души — чистые, светлые, им хотелось доверять. Чонгуку он доверился безоглядно, его рукам и прежде всего сердцу.       Момент их соединения едва не заставил его потерять сознание: перед глазами точно всё почернело, полыхнуло и рассыпалось. Пламя, танцевавшее язычками на теле Хосока, впиталось в кожу и проступило уже под ней отсветами красного жидкого золота.       И как тут не верить в божественное?       Одна греческая легенда гласила, что когда-то люди были совсем другими, сочетая в себе признаки мужского и женского пола, обладая невероятной силой, способной потягаться с богами и намеревающейся потягаться с ними. И тогда Зевс разделил их надвое, уменьшая и силу, и наглость людей. В качестве романтической истории, в устах мужчины, желающего завоевать женщину, эта легенда была неплоха. Многим женщинам нравятся красивые истории. Многим женщинам лестно думать, что момент соединения — нечто божественное, даже если у мужа таких отрезанных «половинок» ещё пара десятков. Но Чонгук никогда не верил в это. Никогда и не понимал, что это значит — единение. Никогда его не чувствовал. До этой ночи в пещере.       Именно единым существом они с Хосоком двигались, сплетаясь ещё вернее, когда Чонгук его снова развернул, уже лицом к себе, плотно прижимая, держа, сплавляясь с ним, соединяясь в поцелуе.       Они не были одинаковы, не были похожи, частенько совершенно по-разному смотрели на одно и то же и думали о противоположных вещах. Но в части стремления друг к другу — и наслаждения друг от друга они точно были едины. Чонгук чувствовал, как заполняет Хосока, но при этом наполнялся и им. И пламя, которым они были объяты, тоже было цельным, как никогда.       В этом пламени, в этой близости они были и трепетны, и жадны друг до друга. В унисон звучали стоны, Хосок звонко отвечал на сладкое, совсем не грозное рычание Чонгука, обвивал его и руками, и ногами, так просто и естественно подчиняясь единому ритму их тел и не желая иного, словно это не его учили искушённым ласкам.       А пламя переливалось меж ними и, возможно, стоило бы собрать в шкатулку, что им дал прорицатель, именно его, а не искать обезлюдевшие храмы, собрать и вернуться домой. Если любовь почитали священным чувством, то огонь, что она рождала, точно мог бы считаться святыней.       Они были едины, и, возможно, поэтому под смуглой кожей Чонгука тоже проступало золото, тонким рисунком неясных символов, лёгкой золотистой пыльцой. Возможно, всё дело было в его природе, в крови матери, то передалась ему. Абисиндская кровь в нём смешалась с персидской, но сейчас Чонгук точно не чувствовал себя персидским генералом, как и абисиндским жрецом.       Его душа точно познала рай: отринув всё мирское, практически оторвалась от тела, взмывая вверх с самым громким, надрывным стоном.       Чонгук приподнялся, встал на колени, поднимая Хосока за собой, держа его под ягодицами. Не отпуская, вбивался всё резче, всё сильнее. И весь тот рай, что открылся ему, объяло жадное пламя, взрывающее его самого. Подавшись корпусом назад, Чонгук опёрся на одну руку, а второй — крепкой, уверенной и сильной, уже совсем не робкой, — вновь ласкал Хосока, пока не довёл его до того же извергнувшегося жидкого пламени.       — Мой бог, как же мне хорошо!.. — выдохнул он, совсем заваливаясь на спину и вытягивая ноги.       Хосок солнечно и нежно улыбнулся, вытягиваясь рядом вдоль Чонгука и уже привычно опустив голову ему на грудь. Он всё ещё тяжело дышал, на ресницах дрожали слёзы, но более счастливым его никто не видел.       — Это было так необычно, — выдохнул он. — И так сладостно, Чонгук…       Нужно было встать, привести их обоих в порядок, обтереть разгорячённые, орошённые семенем тела, но пока он хотел только прижиматься к Чонгуку и жмуриться от новых, неизведанных чувств. Нужно было, в конце концов, снять котелок с огня и поужинать, если от дикобраза хоть что-то осталось съедобного, а не только угли, однако, и Чонгук не спешил подниматься, не думая сейчас о еде.       — Необычно? — очень интересным тоном уточнил он — игривым, лёгким, любопытным, поглаживая Хосока по волосам.       — Огонь, — тот ластился к его руке. — Между нами. И все ощущения такие яркие, насыщенные…       Он внезапно порозовел щеками и шутливо стукнул Чонгука по плечу.       — Не напрашивайся на комплименты. Было чудесно.       — Почему не напрашиваться? — тот ласково хохотнул, прижав его ещё ближе. — Может, я хочу их услышать…       Чонгук не знал, что будет завтра, когда они вновь проснутся, но сейчас точно не испытывал никакого стыда, даже его подобия. Улыбался и смеялся с Хосоком, наслаждаясь расслабленностью во всём теле и послевкусием.       — Мне было очень хорошо, — посерьёзнев, признался Хосок. — И продолжает быть. Это всё, что я могу сказать.       Он поймал ладонь Чонгука и трепетно поцеловал самый её центр, а потом со смешком прихватил зубами костяшку большого пальца.       — И я ужасно голодный! Кто бы мог подумать, что на это уходит столько сил?       — Не хочу заранее тебя расстраивать, но понятия не имею, не испортили ли мы свой ужин, — легко сказал Чонгук, поцеловал его в краешек лба и приподнялся, вглядываясь в котелок. — Дым не валит, значит, всё ещё не так и плохо. Сейчас посмотрим…       Он снял котелок с огня, принюхался к мясу и потыкал его кинжалом.       — Доставай миски, — велел он Хосоку. — Оно немного жестковато, но есть, кажется, можно. В конце концов, это дикобраз, а не нежная телятина.       Хотя по виду мясо было похоже на телятину, но на вкус точно отличалось, отдавая травой и… абрикосами. Жареными абрикосами, что тоже было очень необычно.