О, праведное пламя!

      Насколько бы ни была хороша царская дорога, с часто встречающимися на пути постоялыми дворами, ей всё же пришёл конец. Вернее сказать, она уходила в другую сторону, в обход пустынных земель, где на много километров вокруг не было никаких крупных городов, да даже мелких поселений — степи, леса и горы, узкие тропки кочевников и тонкие, слабые сосуды рек.       Чонгук переживал, что они всё-таки не успеют. Эта мысль тревожила его наравне с той, что по прибытии в Абисинд они просто не найдут там никакого огня — стоит ли тогда вообще возвращаться? Как им тогда разворачивать лошадей в обратную сторону?       Их ночёвки в небольших комнатах становились всё короче, а иногда и вовсе не случались. По ночам было темно, но небольшое пламя в ладони Хосока могло подсветить путь, да и в ночной прохладе ехать было куда легче, чем под палящим солнцем. Лошади из царского табуна были выносливее коня Чонгука, но отдыхать им всё же требовалось, как и всадникам спуститься на землю, если не поспать, то просто размять ноги или перекусить чем-то посерьёзнее, чем горстка орехов.       За то время, что они находились в пути, Хосок мог убедиться в выносливости самого Чонгука. Когда его клонило в сон, но ближайшее место для ночлега было ещё далеко, генерал предлагал ему поспать прямо верхом, а сам вёл лошадей за собой. Сказывались годы тренировок и военных походов: Чонгук мог обходиться без сна куда дольше, но не без сытного ужина, добытого и приготовленного самостоятельно в отсутствии поблизости какой-нибудь таверны.       Неудивительно, что воин был отличным охотником, умеющим подстрелить и птицу, и кролика с дальнего расстояния — точно в цель. А ещё и неплохим поваром — мясо без приправ или соуса всё равно получалось вкусным. Когда-то царь Дарий писал о себе в гробнице: «Как всадник, я хороший всадник; как лучник, я хороший лучник…». Чонгук про себя такого не писал и даже не думал, он просто был таким — и пеший, и верхом.       Чего из него не вышло, так это хорошего мужа, но хорошим спутником Хосока он старался стать изо всех сил. Учился слушать и разговаривать. Задавать вопросы и формулировать свои ответы так, чтобы они звучали не слишком грубыми. И как бы сильно не требовалось торопиться, чтобы всё-таки успеть, не позволял ни себе, ни Хосоку, ни лошадям погибнуть в пути от голода или усталости.       — Вкусно получилось? — спросил он, взглянув на то, с каким аппетитом Хосок ест птичью ногу — мясистая перепёлка попалась им накануне, молодая, но бульон с неё получился наваристым.       Чонгук сварил её тушку на костре в небольшом котелке с какими-то кореньями и травами.       — Очень, — отозвался Хосок, обгладывая косточку. — Я даже не думал, что могу быть таким голодным. Наверное, свежий воздух так влияет.       Он погрузил ложку в котелок, отхлебнул бульона и зажмурился от удовольствия.       — Ты очень вкусно готовишь. Хотя это сразу было понятно, с первого утра в твоём доме. Но приготовить еду на костре вовсе не то же самое, что на очаге.       — Ещё детьми, небольшими группами по трое или четверо нас отправляли в лес и на месяцы оставляли там, порой даже без оружия. Кто выжил, тот и молодец, — ответил Чонгук. — Но готовить, конечно, я научился уже позже, в то время было вовсе не до изысков.       Хосок заулыбался: слова Чонгука всколыхнули собственные детские воспоминания.       — Один из моих учителей тоже отправлял меня в лес время от времени, — поделился он. — Но я питался в основном орехами, на них можно продержаться много дней. Однако мясной ужин даже кровь заставляет бежать в жилах быстрее.       — И придаёт сил, — подхватил Чонгук, доев свою порцию. А отставив миску в сторону, внезапно вытянулся на земле, подложив руку под голову — мясной пище нужно было перевариться в спокойствии. — Отдохнём здесь до рассвета?       — Да, лошади совсем устали, — Хосок согласно кивнул, выскреб изрядно почерствевшей лепёшкой остатки бульона и вздохнул сыто и умиротворённо. — Надо расстелить попоны, земля быстро остывает.       Он вымыл котелок и миски, расстелил попоны возле костерка, не ради тепла, а чтобы смотреть на огонь и слушать его, а после заставил Чонгука перелечь. И лёг рядом, уже почти привычно опустив голову тому на грудь.       — Если бы я мог, ехал бы всю ночь, — негромко сказал он. — Здесь прекрасное небо, запахи трав кружат голову, но когда я думаю, сколько мышей и насекомых в траве вокруг, мне хочется забраться в центр костра.       — Мыши и насекомые — это ещё не беда, — усмехнулся Чонгук, покрепче его обнимая. — Лучше не думай о каких-нибудь змеях и скорпионах, что могут здесь водиться. Считай, что их вообще нет. Или что костёр их отпугнёт.       Он порывисто повернул голову и коснулся губами краешка лба Хосока, словно извинялся за свои речи или пытался поцелуем выгнать из его головы мысли, которые только что туда вложил.       — Ты меня специально пугаешь? — тихо спросил тот, не сдержав дрожи. И ответил сам себе: — Нет, не специально. Просто сам этого не боишься.       Жрецы в его храме могли провести круг огня вокруг себя, за который не заступали ни крупные хищники, ни змеи, ни насекомые — но Хосок справедливо опасался, что зажечь огонь он сможет, а вот удержать его ночью, во сне, — уже нет.       — Я не боюсь, — подтвердил Чонгук. — И ты не бойся. Я рядом с тобой, я смогу тебя защитить…       Он вновь откинул голову, глядя в тёмное небо с россыпью звёзд, а потом негромко и низко запел что-то успокаивающее, поглаживая Хосока по волосам. У него был очень приятный голос, такого бы хищные звери или прочие твари помельче не испугались бы, но заслушаться могли.       — От подобравшегося в ночи скорпиона, который схватит меня за ногу? — ворчливо уточнил Хосок, но заметно расслабился, распластавшись на его груди. А в паузе между негромкими песнями задумчиво сказал: — Это похоже на мелодии с моей родины. Слова персидские, но ритм и мотивы подобны тем песням, что пели в Абисинде.       — Правда? — удивился Чонгук. Он не особо задумывался над тем, что пел. Просто вспоминал то, что где-то слышал. — Может, все красивые песни похожи друг на друга? — спросил он, скользнув рукой по спине Хосока, и внезапно, легонько, но неожиданно, ущипнул его прямо за бок, задорно хохотнув.       Тот взвился, мгновенно оказавшись на ногах, а поняв, что угрозы нет, никакой мелкий хищник, будь он в шерсти, чешуе или панцире, не подобрался к нему, зашипел, словно кошка.       — Чонгук!       — А? — сдерживая смех, тот приподнялся, потянувшись за ним рукой. — Ну прости, пожалуйста… Я больше так не буду! — но широкая улыбка всё же озарила его лицо, а обычно серьёзные глаза блестели юношеским озорством. — Иди ко мне… Ложись обратно.       — А я хотел его поцеловать перед сном, — пожаловался Хосок куда-то в пространство. Но стоять в ночной тьме в траве было ещё страшнее, чем лежать практически на Чонгуке, и он осторожно опустился обратно, натягивая одеяло на плечи. В том тоже не было особой необходимости, но оно позволяло верить, что опасное насекомое не сядет в темноте на плечо.       — Прости, — повторил Чонгук искренним, пробирающимся под кожу шёпотом, кутая Хосока в одеяло вместе с самим собой. — Прости меня, пожалуйста, — уже практически в губы просил он, ласково касаясь его носа своим, вздыхая и обнимая под тёплой тканью. — Можно… я сам тебя поцелую?       Хосок думал было заупрямиться, удержать тень обиды ещё ненадолго, но заворожённо выдохнул:       — Можно.       Озорство ещё чувствовалось на губах Чонгука, хотя его улыбка появилась вновь уже от радости, вызванной согласием. Но скоро оно растворилось вместе с той улыбкой в тёплой нежности, с которой Чонгук целовал. Он сам не знал, что так может, но словно открылись невидимые двери и ласковый поток вылился сквозь них, не сметая ничего на своём пути, не принося гибели, не пугая и не требуя, но отдавая всё, что было внутри. И даже озорству вновь нашлось место, иначе чем ещё объяснить то, что кончик языка подразнил чужие губы?       Хосок сжал пальцы на его рубашке, сминая ткань, прежде чем податливо — и неожиданно для себя — приоткрыть губы и встретить язык своим ласковым и — ещё более неожиданно — шаловливым. Его спина и плечи под рукой Чонгука ощутимо расслабились, а глаза в темноте засияли ярче. Целоваться под открытым небом, вдали от человеческого жилья, где их видели только звёзды — а Хосок очень надеялся, что никакой хищник не следит за ними из травы — это было упоительно. Прекрасно, необычно, немного пугающе, но это волнение не было страхом перед Чонгуком. Через какое-то время — уже под ним.       Чонгук не давил своим телом на Хосока, но заставил его перевернуться на спину и нависал сверху, целуя смелее, жарче, правильней, потому что за первой волной ласки следовала вторая — куда более внушительная и мощная, захватывающая и уносящая с собой сомнения и осторожность. Чонгук не хотел быть с Хосоком грубым, но он и не был, даже когда его губы спустились по подбородку и нырнули под него, чтобы коснуться шеи. Щекотно, смазано, но всё равно — горячо.       — Сладостно, — прошептал Хосок, вряд ли осознавая, что произнёс это вслух. Тело отвечало на ласку: не заученно, машинально, а с незнакомым трепетом, словно несмело. Умеющее приносить удовольствие другим, оно не часто сталкивалось с собственным, когда не требовалось никаких посторонних мыслей, чтобы отвечать нежно и пылко.       Прижаться плотнее, всё же опустившись ниже всем телом, было столь же необходимо, как и дышать между поцелуями. Они были хаотичными, короткими, местами будто робкими, но очень искренними, а весь Чонгук ощущался более собранным и цельным, словно собраться получилось только здесь: прямо под ухом Хосока, куда он выдохнул и чуть помедлил, прежде чем решил, что его тоже надобно коснуться губами. Обхватить мочку и чуть сжать — пробуя, повинуясь необычному желанию.       Хосок от этой нехитрой ласки задрожал и гибко выгнулся навстречу Чонгуку, но тут же, словно спохватившись, упёрся ладонями ему в плечи, не отталкивая, но удерживая.       — Нам надобно остановиться, — неожиданно хрипло попросил он. — Пока мы можем. Пока это не захлестнуло нас.       Встрепенувшись, Чонгук поднял голову, неосознанно облизнув губы.       — Я… что-то не так сделал? — спросил он, пытаясь осознать то, что он собственно делал — позволял себе пробовать на вкус реальность, а не сон. — Я…       Он вытянулся рядом с Хосоком, вдоль его тела. Мотнул головой, опустив её к плечу.       — Прости, пожалуйста, — снова повторил.       — Нет, всё было хорошо, — Хосок заглянул ему в глаза — те влажно блестели в темноте, а в зрачках отражались искры костра. — Очень хорошо, Чонгук. Мне было приятно. Но если мы продолжим, позже нам будет трудно остановиться.       — Я понял, — отозвался Чонгук, хотя на самом деле не понял ровным счётом ничего. И почему им нужно останавливаться. И как теперь заснуть, когда внутри всё ещё бушуют волны.       Хосок удовлетворённо, успокоенно вздохнул и опустил голову на его грудь — уже привычно. Поймал его руку, переплёл пальцы и негромко спросил:       — Ты когда-нибудь был близок с мужчиной?       — Был, — ответил Чонгук, перевернувшись на спину, утянув его за собой в удобную для них обоих позу. Поправил одеяло, пытаясь выправить и самого себя, что получалось не так легко, вернул руку на прежнее место и добавил: — С тобой. Во сне…       Это странным образом звучало и лестно, и шокирующе, но Хосок решил, что распутает свои мысли по этому поводу завтра в дороге.       — А наяву?       — Это так важно? — вопросом на вопрос отозвался Чонгук, чуть сильнее сжав его пальцы. — Это имеет для тебя какое-то значение?       — Нет, — отозвался Хосок миг спустя. — Нет, это не важно. Я лишь хотел убедиться, что ты действительно понимаешь мою просьбу, и я не оставил тебя в недоумении или обиде.       — Не понимаю, — признался Чонгук, разглядывая в тёплом свете от костра их сцепленные руки. — Понимаю… лишь отчасти, — поправился он, подумав. — Ты не доверяешь мне. Или не хочешь, чтобы… Всё это зашло слишком далеко.       — Чтобы разделить ложе, — Хосок не удержался от смешка, потому что «ложем» их попоны не назвал бы последний кочевник в Гедросии, — не обязательно доверять. Меня тянет к тебе, физически тянет. И если мы продолжим, если огонь страсти охватит нас, мы оба захотим пойти до конца. Это не то, что я хотел бы испытать в лесу у дороги. Это очень красиво в стихах и песнях — любовь под звёздами и кронами деревьев, но в реальности утром я не смогу сесть на лошадь. И буду дальше от благодарности тебе, чем отсюда до Вавилона.       — Я понял, — повторил Чонгук, хотя всё ещё сильнее запутывалось. — Но я… не стал бы брать тебя, как зверь под этими звёздами. В любом случае.       «Как бы мне самому этого не хотелось», — подумал он уже про себя.       — Хорошо, — Хосок ласково коснулся его щеки, прежде чем признаться: — Но я не уверен, что сам бы не просил тебя о подобном, распалённый твоими поцелуями.       Чонгук шумно, как-то подбито выдохнул, словно что-то ударило в грудь.       — Когда-то… давно, — неожиданно начал он, пытаясь унять вспыхнувшее желание услышать эти просьбы прямо сейчас, успокаивая тем самым, — после первой удачной битвы, нас, юношей, что впервые познали настоящий бой, увезли на постоялый двор. Там было много выпивки и женщин, было много эмоций и далеко не все — приятные. Скорее шок, как я могу судить сейчас, чем восторг или радость. С женщинами у меня… как-то не складывалось. Никто не стеснялся, все пили и развлекались, это частая история, так бывает… Сначала я просто сидел в самом тёмном углу, пытаясь хоть немного прийти в себя, но меня там обнаружили. Мы вместе тренировались, вместе были и в тех лесах, куда нас отправляли, чтобы научить выживать, вместе и бились, но я не думал, что… будет что-то ещё. Потом мне было страшно стыдно. Я мало что помню, всё как в тумане, но с мужчиной я был. Точнее, с двумя, — совсем уж тихо добавил он.       — Почему тебе было стыдно? — едва слышно, опустив голову и почти коснувшись губами его плеча, спросил Хосок. Пальцы Чонгука он сжал сильнее.       — Потому что я на это согласился? — отозвался тот. — Потому что… мне было приятно? Не знаю. Наутро это не показалось мне достойным занятием. За это отец точно бы не гордился мной.       — Чонгук… — прозвучало почти жалобным выдохом, но продолжать Хосок не стал. Уже сказанного было достаточно, чтобы отогнать сон и позволить тяжёлым мыслям заполнить голову до самого утра.       — Не стоило об этом рассказывать, да? — тихо спросил генерал, а потом ткнулся в его волосы носом и губами, чтобы не сказать ещё что-нибудь, о чём не следовало.       Хосок отреагировал не сразу, да и не на слова сначала, а на прикосновение. Вынырнул из мыслей, мазнул губами по челюсти Чонгука и ответил:       — Стоило. Если ты хочешь, чтобы я жил с тобой, чтобы мы были вместе, нам предстоит о многом говорить.       — А сейчас нам нужно поспать, да? — вздохнул Чонгук, хотя снова очень хотелось поймать его губы своими и ласкать их, пока Хосок снова не попросит остановиться.       — Нужно, — шепнул тот. — Иначе мы будем снова целоваться или я буду до утра думать, что постыдного в том, что тебе было приятно. Давай спать, Чонгук.       Спали они недолго, а проснувшись ещё до рассвета, плеснув в лицо и в горло воды, снова двинулись в путь. Уже не первый рассвет они встречали в дороге, но сегодняшний показался Чонгуку особенно прекрасным: небо на горизонте словно занималось огнём, а Хосок со своими прекрасными волосами ехал чуть-чуть впереди, так что генерал мог полюбоваться и им, в очередной раз восхищаясь тому, как Хосоку идёт солнце. Как он гармонирует с ним.       Чонгуку было о чём подумать этим утром.       И о том, почему же после поцелуев с Хосоком ему не стыдно. И желаний к нему всё больше, но и от них никакого стыда, никакого сожаления. Во сне он никогда не стыдился, если говорить о тех снах, где они и впрямь были близки. Потому что этому чувству просто не оставалось места? Потому что он просыпался и просто сожалел, что вновь проснулся? Потому что стал старше и иначе смотрел на подобные вещи?       И о том, почему рядом с Хосоком было гораздо легче… жить. Словно то самое солнце он освещал нутро самого Чонгука, всё ярче и ярче. Тьма не имеет источника, только свет может её победить.       И о том, что он бы продал душу самому коварному дэву за пару крыльев. Впереди их ждали земли, в которых скорпионы — лишь детские игрушки. Та самая Гедросия, что сжирала путников живьём. Если бы они пытались обойти её, то точно не вернулись бы даже до середины зимы, не то что уж до осеннего равноденствия.       — Признаться, чем больше я думаю, тем меньше понимаю.       Хосок поравнялся с Чонгуком, придержал поводья своего жеребца, и продолжил ночной разговор:       — Твои чувства были определены тем, что ты был ещё ребёнком? Или ты считаешь близость недостойным занятием?       — Близость… она же бывает очень разной, — задумчиво отозвался Чонгук. — Наверное. На себе не испытывал, не знаю, но вряд ли всем и всегда стыдно после, как было мне. Я не знаю, почему мне было так неловко, Хосок. Но если бы я мог отыграть назад, я бы не стал этого делать… Понимаешь? Тебе никогда-никогда не было стыдно за что-то, что ты сделал? Необязательно… в близости.       — Было, — согласился Хосок. — Было очень стыдно. Будучи ещё мальчишкой, я убежал из храма, и все были вынуждены меня искать. Но если бы я мог отыграть назад… Многое в жизни я бы сделал иначе, но от побега бы не отказался.       — Почему? — спросил генерал, взглянув на него. — Ты бы хотел убежать совсем и не возвращаться?       — Нет, и в мыслях не было, — Хосок звонко рассмеялся, улыбка заиграла на его лице. — Я бы обязательно вернулся. Но я был страшно любопытным. Один из учителей рассказал мне про Мохенджо-Даро, холм мёртвых. Я хотел его увидеть, так хотел, Чонгук, что сбежал, не думая об опасностях. Но меня нашли и вернули, и мне так и не довелось увидеть древнего города.       Он вновь стал серьёзным.       — Но ты не ответил мне, и я задам вопрос иначе. Ты думаешь, если ты, или я, или кто угодно другой разделит с кем-то постель — это будет недостойно?       — Нет, я так не думаю, — пробурчал Чонгук. Ночью о таких вещах, лёжа под одеялом и обнимаясь, было куда проще разговаривать, чем при утреннем свете. — Но ведь есть разница, кто, с кем и как! Мне кажется, что есть. Я… никогда не хотел стать похожим на отца, — совсем тихо добавил он. — Видел всё, что он делал со своими жёнами… и дал себе слово, что так делать не буду.       — Я окончательно запутался, — признался Хосок. — Ты сказал, что он бы не стал гордиться тобой. Но при этом он не сдерживал своих желаний? Почему бы он мог быть недоволен тобой? — он взглянул на Чонгука и быстро попросил. — Если тебе неприятен этот разговор, ты не должен отвечать.       — Да потому что я воин, а не наложник, Хосок! — выпалил тот и тут же с силой прикусил губу — до боли, слегка отрезвившей. — Потому что это были не жёны и не наложницы. Потому что я был пьян и не отдавал себе отчёта. Потому что… Всё это мне самому показалось неправильным! Но я не знаю, почему… Правда, я не знаю.       Кажется, на ладонях Хосока заплясали искры — или это яркий рассвет создавал такую иллюзию. Он склонился к лошадиной шее, провёл по ней руками и выпрямился.       — Годы прошли, а я всё ещё слишком любопытен, — ровно произнёс он. — Не обращай внимания, это всё пустые разговоры. Да и ветер усиливается, лучше беречь голос.       Он тронул пятками лошадь и двинулся вперёд.       — Ты говорил, что… — Чонгук снова прикусил губу, обрывая себя. Затем вздохнул в сторону и поспешил за Хосоком, но не обгонял, словно эти земли тот знал лучше.

***

      Хосок заговорил только к вечеру, когда на путников опустилась прохлада. Днём они так и не нашли место, где можно нормально укрыться от солнца, и спрятались от самых палящих лучей за стеной колодца — хоть что-то. Но вечером стало легче дышать.       — Ты бы никогда не смог стать наложником, Чонгук. Ты действительно воин, ты бы не выдержал, — он заговорил тихо и задумчиво, словно продолжая незаконченную фразу.       — Я не хотел обидеть тебя этими словами, — не громче отозвался тот. — Но прости, если обидел. Ты прав, наложника из меня бы не вышло, но я не осуждаю… Я не вправе осуждать.       — Как можно обидеть, сравнив человека с лозой или гибким луком? — пожал плечами Хосок. — Разве желание выжить, жить и радоваться крохам простого счастья — порок или недостаток? Что здесь можно осудить? Но ты заставил меня задуматься, что редкий солдат бы справился с этим. Вы умеете держать удар и побеждать, вы готовы умереть, но выдержать множество ударов и не позволить себя сломать — это совсем другая наука. Этому не учат. Или, может быть, это особая невосприимчивость к тому, что вы называете стыдом.       — Но ты расстроился, — Чонгук удерживал поводья одной рукой, а второй потянулся к пальцам Хосока. — Я снова тебя расстроил тем, какой я… И мне снова стыдно, — уголки его губ чуть дрогнули, слабая улыбка вышла виноватой.       — Сейчас стыдно уже мне, — признался тот. — Я понял чувства, что испытываю, и они мне совсем не нравятся. Зависть — плохое, недостойное чувство, но сейчас я завидую Тэхёну.       — Почему? — Чонгук накрыл его руку своей, так было не очень удобно ехать, но это требовалось сейчас сильнее, чем торопиться куда-то. — Почему тебе стыдно? Что ты чувствуешь? Причём здесь Тэхён? — он учился и чётким формулировкам, задавая вопросы.       — Стыдно, потому что я испытываю горечь и зависть, — повторил Хосок. — Это плохое чувство. А Тэхён — хороший человек, и от этого вдвойне стыдно. Но при том, что во многом наши пути похожи, для мужчины, которого он выбрал и который выбрал его, он всегда будет сыном Аполлона. А я — так и останусь наложником, сколько бы печатей не стояло на моей вольной грамоте.       Пламя вспыхнуло в глазах Чонгука, в нём самом, но на кончиках пальцев, конечно, не появилось, да и голос звучал ровно:       — Для себя самого? Тебе самому так хочется, Хосок? Оставаться наложником?       — Нет, быть царским конюхом куда интереснее, — отозвался тот, но пальцы под ладонью Чонгука дрогнули и вцепились в повод. — Драгоценностей и шелков не дарят, но служба хороша, да и подопечные как на подбор.       — Тогда я снова не понимаю, — признался Чонгук, держа его руку. — Я не могу заявить, что не считал тебя наложником никогда… Что не относился к тебе так. Ведь… относился. Когда злился, когда сходил с ума от мысли, что в моё отсутствие ты соблазнил мою жену и сделал ей ребёнка. Тогда я готов был считать тебя кем угодно, только не человеком. Но сейчас я не отношусь к тебе, как тогда… Даже как прошлым летом, когда ты появился в моём доме. Разве… я не прав? Или дело не во мне, а в ком-то ещё? Кто-то обижает тебя? Намджун? Или прорицатель? Или какие-то дворцовые слуги? — воинственный вид не заставил себя ждать.       — Ох, я умоляю, Чонгук, разве Юнги может кого-то обидеть? Более обходительного человека ещё поискать в Персеполе, — Хосок фыркнул. Но мысли его были далеки от веселья. — Но я не знаю, прав ли ты. Как и плохо понимаю твоё отношение. Иногда мне чудится, что понимаю, а через несколько часов — уже нет. Но я не могу даже спрашивать, потому что нужные, верные вопросы ещё не созрели во мне.       — Как по-разному мы видим одного и того же человека, — поразился Чонгук, всё же отпустив чужие пальцы, но не уводил лошадь в сторону, так что они ехали близко-близко. — Но я это всё к тому, что тебе нечего стыдиться. Не из-за меня так точно.       — Я стыжусь своих чувств, — тот чуть нахмурился. — И, кажется, мы оба снова не очень хорошо понимаем друг друга. Не из-за тебя? Ты думаешь, я мог бы стыдиться чего-то из-за тебя? Прошу, Чонгук, на несколько минут перестань беречь мои чувства, увидь во мне безликую фигуру и скажи — чего мог бы стыдиться человек на моём месте? Иначе мы, боюсь, не разберёмся…       — Это какая-то сложная задача, — фыркнул тот, почесав кончик носа. — Перестать беречь твои чувства, — добавил он с тенью улыбки. — Но даже если постараться… Наверное, ничего. Чего тебе стыдиться, Хосок? Даже если ты кому-то позавидовал, пусть я так и не понял, что стало причиной твоей зависти — это твои чувства. Ты же человек… Люди испытывают зависть. И много чего ещё…       Тот застонал и склонился к лошадиной шее, спрятав в гриве лицо.       — Просто поехали дальше, — попросил он. — Я сегодня плох в объяснениях.       — Что я опять сказал не так? — спросил Чонгук у темнеющего неба. Но ехали они, не останавливаясь, хотя очень хотелось.

***

      Абисинд был хорошо защищён от Персии: чтобы попасть туда, нужно было преодолеть страшную пустыню Гедросию — самое жаркое и сухое место на земле — и высокие горы. Царь царей в своё время повел армию севернее и сохранил себе жизнь и войско. Но кратчайший путь лежал через пустыню — бесконечный океан раскалённого песка, чьи наносы и валуны подобны волнам. В этом гиблом, мрачном, страшном месте плутали и навеки оставались путники, тонули лошади и верблюды.       Днём летучий красноватый песок раскалялся до обжигающей взвеси, сквозь которую и солнца в небе было не разглядеть, ночью остывал подобно дворцу в Персеполе, а воздух наполнялся воем диких зверей. Ни деревца, ни кустика, ни травы — ни места отдыха, ни пищи ни человеку, ни лошади. Море песка — и не было в нём ни дороги, ни путеводной цели, ни надежды.       В последней деревушке у границ песчаного моря Хосок настоял на отдыхе — прежде всего для лошадей. Да и людям надо было пополнить запасы воды и еды, что здесь для путников стоила действительно дороже золота.       — Стоит ли вести в пустыню твоего жеребца или лучше оставить его здесь до нашего возвращения? — спросил Хосок, когда в доме, куда они напросились на ночь, им принесли горячей каши. Он мечтал вымыться, но вода здесь была слишком великой ценностью, чтобы тратить её так бездумно.       — Он приучен к долгим дорогам, но по пустыне я его ещё не водил, — признал Чонгук, размышляя о том, что это здравая мысль. Большую часть припасов, которая заполняла мешки, они уже съели. Осталось лишь самое необходимое, но он вполне мог пересесть на вторую лошадь из царского табуна, а вещи, еду и воду (в объёмах, необходимых лишь для выживания) они разделили бы поровну. — Хотя здесь больше пригодились бы верблюды…       — И проводник к ним, — кивнул Хосок. — Но я надеюсь, что каким-то чудом лошади почуют близость родины и найдут путь. Надежда такая же зыбкая, как песчаные барханы.       — Вот, держи, — покопавшись в своём мешке после ужина, Чонгук достал оттуда отрез плотной ткани, чтобы закрывать лицо от ветра и песка. — И флягу с водой повесь на пояс, когда завтра будем выезжать. Пусть она всегда будет под рукой.       Он бы и сам с удовольствием вымылся целиком, уже кожей ощущая, что их ждут самые сложные отрезки пути, но лишь вытер лицо слегка влажной тряпицей и вытянулся на полу, застеленном покрывалами — в этом доме жили совсем небогато, кроватей тут не было.       Поначалу на их пути ещё попадались низкорослые деревца и островки чахлой травы, но с каждой сотней шагов песок становился тяжелее, забивался в волосы и глаза, покрывал кожу. Говорить было невозможно, даже плотная ткань, закрывавшая лица, не спасала. Несколько раз Хосок тянулся к фляге — не сделать глоток, а лишь смочить губы.       Чонгук пытался привыкнуть к своей новой лошади. Несмотря на то, что та пустила его себя оседлать, складывалось ощущение, что в любой момент она его скинет прямо в песок. Лошадь шла то и дело фырча, сопротивляясь поводьям и нервно взмахивая хвостом. Вероятно, ей не нравилась окружающая обстановка, а не сам наездник, но Чонгук всегда принимал всё на свой счёт, особенно — чужое недовольство.       Им приходилось ориентироваться только на солнце, хоть как-то угадывая его местоположение, чтобы не заблудиться в бесконечных песках — пейзажи вокруг до самого горизонта были одинаково безжизненны. Уже через несколько часов такого пути даже Чонгуку хотелось послать всё к дэвам и развернуться обратно.       Когда палящий зной стал совсем невыносим, а солнце зависло прямо над их головами, Хосок сполз на песок.       — Надо переждать, — хрипло сказал он. — Ночью идти было бы лучше всего, но в темноте мы совсем заблудимся.       — А днём расплавимся. Ночью было бы проще, но ориентироваться по звёздам сложнее, — согласился Чонгук, спешиваясь следом. — Может, стоило выбрать обходной путь? Здесь даже костёр не из чего развести. Гиблое место.       Ласковое прикосновение к лошадиной морде было попыткой и извиниться, и подружиться, но Чонгук быстро отошёл от кобылы и протянул руку уже к Хосоку.       — Я снова хочу попросить прощения, — начал он, мягко обнимая его за талию. — За то, что… другого пути у нас всё-таки нет. Если бы я только мог, то облегчил бы нам существование. Обними меня, Хосок?       — Ты не виноват, — тихо отозвался тот, обнимая и приникая ближе. — У нас нет времени на другой путь. Если нам повезёт, через дней десять мы достигнем гор, там будет легче. А потом попадём в Абисинд. Там так красиво, Чонгук! Зелень пышная и сочная, реки полноводные, пение птиц нежнее флейты, небо как тугой шёлк. Ах, как там красиво…       Он будто черпал силы, рисуя перед собой картины давно и не по своей воле оставленной родины.       — Не сомневаюсь, что там красиво, — сказал Чонгук, чуть стянув повязку с его лица. — Я был там, но не на красоты приехал посмотреть. Однако… Где ещё ты, такой красивый, мог родиться, как не в прекрасном месте? — он улыбнулся под своей повязкой, что видно было по глазам.       Хосок благодарно рассмеялся и прижался щекой к его груди, смыкая веки.       — Отдохнём немного, а как станет чуть прохладнее, двинемся в путь. Идти к прекрасному всегда легче, — пробормотал он.       — Только бы там был этот… огонь, — глубоко вздохнув, Чонгук прижал его к себе ещё крепче, словно пытался закрыть собой от зноя и песка.

***

      Во дворце, оставленном людьми и теплом, на это тоже надеялись. Надежда теплилась в двух сердцах, что день за днём занимались простыми делами, лишь бы не сойти с ума. Они согревали друг друга тёплой беседой или просто молчаливым присутствием, благодарили каждый день Сахи, как богиню, что послала им еды, считали дни и верили — однажды огонь вернётся.       В первую очередь Намджун не оставлял Юнги из чувства дружеской солидарности, а уж только потом — из чувства долга. Царская стража по наружному периметру хранила дворец от всяких полоумных, решившихся в него залезть, а сам Намджун, посоветовавшись с прорицателем, выплачивал им двойное жалование за каждую отработанную смену.       Гонца из дальней сатрапии не хотели пропускать, даже узнав в нём своего, но главе доложили, так что Намджун встретил его лично, у ворот, а уж потом проводил к себе. По пути — тёмному и холодному — пришлось объяснять, что случилось с дворцом за то время, пока посланник был в отъезде и вынюхивал ценную информацию.       — Ты тоже можешь пойти домой, к семье, конечно, как только расскажешь, с чем приехал, — разрешил Намджун.       А выслушав новости, да и прочитав письмо, что передал ему разведчик, нахмурился и помрачнел.       — Хорошая работа, Иссид, — однако, похвалил он. — Ты заслужил свой отдых. Ступай. Я пошлю за тобой, как только ты мне вновь понадобишься. А к вечеру ты получишь достойную оплату — тебе доставят её домой.       Намджун долго сидел в одиночестве и раздумьях, измучив пальцами край пергамента и замёрзнув без более активного движения, но ночевать вернулся в башню прорицателя, там всё ещё было теплее, чем во всём остальном дворце. И там находился человек, с которым ему стоило поговорить уже не о чём-то абстрактном.       — Юнги, — позвал он, переступив порог, — крайне жаль это сообщать, но мне придётся уехать.       — Хотел было пошутить, что наконец буду спать на своей удобной постели один, но я искренне опечален, — заявил тот, выступая из теней. Именно это тёмное, мрачное время выбрал прорицатель, чтобы сменить цвет одежд. В сером его можно было увидеть, только когда он появлялся прямо перед Намджуном. — Если тебе придётся уехать, случилось что-то более важное. А важные новости меня перестали радовать. Что произошло?       — Я получил сведения о покушении, — ответил Намджун и протянул письмо, что было спасено от сожжения рукой Иссида. — Нужно предупредить Сокджина и царя царей.       — Всё-таки Датам, — вздохнул прорицатель, просмотрев письмо. — Неудивительно, что вы так долго не могли его ни на чём поймать. Он хитёр и осторожен, а слава его подвигов такова, что в её сиянии не разглядишь червоточины.       Он обвёл пальцами несколько букв и закрыл глаза. Это выглядело пугающим и в первый, и в сотый раз: запрокинутая голова, мертвенная бледность, замершее дыхание и двигающиеся глазные яблоки под тонкими веками. Юнги забормотал что-то едва различимое, протянул руку вперёд — и тяжело осел на пол, словно от удара в грудь.       — Он под защитой, — тихо выдавил прорицатель, с видимым усилием открыв глаза. На губах пузырилось красное. — Его охраняет маг из Абисинда.       — Что? — Намджун вздрогнул, пытаясь отогреть холодные пальцы и ладони — растирая их друг о друга. — Ты хочешь сказать, что…       — Что он под защитой мага, — повторил Юнги. — Не могу толком ничего увидеть. Очень сильный. Очень старый.       — И из Абисинда, — Намджун хмурился, разогревая руки до красноты, но теплее они не становились. — Выезжаю в Пасаргады сегодня же. Медлить нельзя. Что-то ещё передать?       Юнги уцепился за его плечо и поднялся на ноги.       — Пусть будут очень осторожны. Пусть Тэхён даже не пробует смотреть. Скажи, я хочу увидеть его целым и в уме. Царь пока в безопасности, сейчас Датам хочет убрать Сокджина, чтобы поставить на его место своего человека и вынудить царя сделать уступки. Но если не выйдет, они не остановятся перед цареубийством. Поезжай, Намджун.       — Дождись меня, — серьёзно просил тот, почти требовал. — Не переживай об охране — я отдам все распоряжения. Хорошо ешь, не пропускай прибытие слуги с горячим обедом. Не спи под одним одеялом, без шкур. И не сиди безвылазно в тёмном святилище, я тебя умоляю. Я скоро вернусь.       Уже через пару часов он покинул дворец, но руки его оставались холодными, словно проклятье абисиндского жреца распространилось не только на дворцовые стены. Но Намджун просто нервничал — безопасность любимого человека была под угрозой, и он гнал коня во весь опор, не останавливаясь до самых Пасаргад.       Тэхён, что и там где-то нашёл краски (а может, просто взял с собой), поднял голову и замер с кистью в руке, чуть не смазав изящный лепесток на тонком пергаменте. Рисовать с натуры, как оказалось, было восхитительно. Особенно, если натура — Сокджин в цветах.       Моргнув несколько раз, он расплылся в широкой улыбке, но предупреждать друга о приближающемся госте не стал. Пусть будет сюрпризом.       — Сиди, сиди, не двигайся! — попросил он Сокджина и вновь увлёкся рисованием.       — Даже ресницами не шевелю, — отозвался тот. Главное было не уснуть, позируя: Намджун почти заставил его забыть о плохом сне, но вдали от него и в тревогах Сокджин опять плохо спал, изнуряя себя делами.       — О, можешь прикрыть их? — Тэхён уже не просто чувствовал приближение гостя — он его видел, появившегося из-за поворота и прихрамывающего прямо к ним.       А потом ещё и запел что-то на своём, но на колыбельную это совсем не смахивало, скорее уж на марш, призванный заглушить шуршание гравия под ногами Намджуна.       — Тут так красиво, что я чуть не заблудился, — раздался его голос прямо над ухом Сокджина.       Намджун помнил о своих подозрениях в отношении Тэхёна, но сейчас, обладая новым знанием, решил их отложить и широко улыбнулся, когда с его появлением прорицатель резко оборвал свою песню.       — Здравствуй, душа моя.       Сокджин дёрнулся, вскочил на ноги и с громким возгласом повис на шее Намджуна, чуть не сбив с ног. Поведение, немыслимое для важного вельможи, но такое естественное для того, кто любит и тревожится.       — Намджун!       Тэхён тактично отвёл взгляд, пока двое мужчин целовались среди роз, хотя зрелище было красивое.       — Я надеюсь, что не помешал вам? — улыбался Намджун широко и светло, словно и не привёз плохих новостей. Но он был просто рад наконец увидеть Сокджина, обнять его, посмотреть в его глаза… Наконец-то добрался, на волне эйфории даже не чувствуя усталости от двухдневного пути без отдыха.       — О, нет, я уже закончил, — отмахнулся Тэхён. — Вы идите, погуляйте, а я тут ещё посижу. Только скажи мне, что с Юнги всё хорошо, а потом можете идти.       — Всё… неплохо, — Намджун не мог бы сказать, что «хорошо». Даже улыбка померкла, когда он вспомнил дворец, в котором Юнги теперь остался один. — Он держится. Пойдём, Сокджин, нам нужно поговорить.       — Пойдём, — тот поправил складки на одежде, вновь возвращая себе приличествующую степенность. А когда они отошли, спросил с тревогой. — Как он? И почему ты приехал? Что случилось, Намджун?       — Я получил сведения от шпиона, которого отправлял к Оронту, — сразу сообщил Намджун, как только убедился, что вокруг них нет лишних ушей. Где-то вдалеке пели птицы, слышался звонкий женский смех, но их с Сокджином негромкую беседу среди зелени не мог услышать никто. — Датам готовит покушение… на тебя. Они планируют заменить тебя более удобным для себя человеком.       Он вытащил письмо и вручил его Сокджину.       — Я не стал бы оставлять Юнги во дворце одного в такое время, но в этом случае я просто не мог не приехать. Здесь достаточно стражи и я поговорю с каждым, чтобы они тщательнее охраняли не только царя царей, но и тебя.       — Это не в первый раз, — тихо сказал Сокджин, разворачивая письмо. Прочитал раз, другой — этого было достаточно, чтобы и год спустя он мог воспроизвести его дословно. — Но Датам… Я так надеялся, что он не виноват!       Он выглядел действительно расстроенным, когда вернул сложенное письмо Намджуну и сорвал цветок, быстро и нервно обрывая лепестки.       — Нужно доложить об этом царю.       — Подожди, это ещё не всё, — Намджун взял его руку в свою, ласково поглаживая запястье, словно пытался успокоить. — Взглянув на письмо, Юнги сказал, что… Датам находится под защитой абисиндского мага. Большего он не сообщил, но теперь у меня есть подозрения, что виновник погасшего пламени во дворце — именно он, а не… Тэхён.       — Что? — неверяще переспросил Сокджин. — Ты подозревал Тэхёна? Нашего Тэхёна?       Он даже руку отнял у Намджуна, прижав к собственным губам, словно не мог осознать, как это можно было произнести.       — Я глава царской стражи, мне положено всех подозревать, — фыркнул тот, но всё же пояснил: — Он сильный прорицатель, в два счёта очаровал Юнги, направился к царю, прибыв из-за моря. Для чужеземца он слишком хорошо разговаривает на нашем языке, да и вообще… он кого-то мне напоминает, словно мы уже встречались раньше. Если бы мои подозрения были серьёзнее, я бы приехал гораздо раньше.       — Страшное преступление — очаровать Юнги, — заворчал Сокджин. — Или знать языки! Намджун! — Но он взял того под руку и прижался лбом ко лбу, понизив голос. — Мужчина, зачавший его, был персом. Другом юности царя царей.       Назвать этого человека отцом Тэхёна Сокджин не мог себя заставить даже мысленно.       — Возможно, ты знал его. Даже я с ним был… знаком.       Руки Намджуна становились теплее только сейчас, но изнутри его снова обдало странным холодом.       — Как его звали? — спросил он, чуть хмурясь.       Лицо Сокджина исказилось, словно губы не могли произнести имени.       — Кавех, — выдавил он в два слога. — Он был «ушами и оком царя» за некоторое время до меня.       — Такого имени я не припомню, — задумчиво отозвался Намджун, обнимая его крепче. — Но это в любом случае объясняет то, что Тэхён показался мне знакомым. Мы могли где-то пересекаться с этим человеком… Или его родственниками.       Он, конечно, вспомнил рассказ Юнги, сопоставив факты, отчего на сердце потяжелело, но решил не спрашивать, верно ли сопоставил их. В конце концов, сейчас было кое-что важнее. Сначала снова поцеловать Сокджина, позволяя теплу между ними согреть нутро, а потом подготовиться ко встрече с царём.       По таким важным вопросам можно было явиться и без назначенной аудиенции, в пыльном плаще — вопросы безопасности царя и державы были важнее всех прочих.       Они пришли вдвоём — царь ещё не успел направиться на свою обыкновенную прогулку с царевичем. Сокджин сразу опустился на мягкий ковер подле царского кресла и взял владыку за руку — в гневе тот был страшен, а это успокаивало его хотя бы до поры, когда они успеют высказать суть дела и свои соображения.       — Намджун получил донесение от одного из своих разведчиков, владыка, — сразу начал он.       — Говори, — велел тот главе стражи, что распрямился после глубокого поклона.       С правителем Намджун говорил совсем иначе. Излагал только факты, ровным и серьёзным голосом, исключая детали про подозрения ко второму прорицателю.       — Датам? — поражённо выдохнул царь, крепче сжав пальцы Сокджина. — Как он посмел?!..       Новость об измене когда-то преданного телохранителя и фаворита для него была сокрушительной. Но ярости было куда больше, чем боли от предательства.       — Я долго сомневался, мой владыка, — заговорил Сокджин, даже не поморщившись от крепкой царской хватки. — К Датаму вели разные следы, но я боялся ошибиться и возложить вину на невиновного. Его имя называла убийца, подосланная ко мне. Его имя называл Митридат. Но я всё ещё боялся ошибки. Здесь же вина очевидна.       — Просто выследить его и убить — недостаточно, — сурово рассудил тот, прекрасно зная хитрый ум человека, когда-то охранявшего его и получившего за верность Каппадокию. — С Оронтом я разберусь позже. Кто ещё принял участие в заговоре против меня?       — Ариобарзан, — Сокджин взглянул в гневные глаза царя. — Прошу, позволь мне самому разобраться с ним? Мне сообщил об этом его сын, Митридат, и просил защитить семью. Позволь мне сдержать данное слово. Изменник умрёт, но его дети и женщины не должны пострадать. Прошу, будь великодушен к ним.       — Приведи его ко мне, — велел правитель. — Митридата. Как только разберёшься с его отцом. Если его верность будет непоколебима, я помилую остальную семью. А ты, Намджун, — он взглянул на главу стражи, — не позволяй убийцам приблизиться к Сокджину.       — Не позволю, — уверенно кивнул тот.       О состоянии дворца тоже пришлось рассказать, как и о том, что генерал отправился на поиски священного огня, чтобы вернуть его.       — Прорицатель говорит, что всё получится, — вот тут Намджун откровенно врал, но от правдивых слов тут точно никому не стало бы легче.       Сокджин тоскливо подумал, что если Юнги ошибался или молчал об этом, испытать царский гнев ему не придётся — он останется во дворце до его или своего конца. Но всё же постарался ободряюще улыбнуться.       — И Тэхён говорит, что всё разрешится, — мягко напомнил он.       — Прощения не будет, — кажется, несколько раз повторил царь перед тем, как отпустил их обоих.       — Я точно не смог бы сидеть на троне, — устало выдохнул Намджун, чувствуя сейчас всю тяжесть мира на своих плечах — ему бы стоило отдохнуть после дороги.       Сокджин только крепче стиснул его локоть, направляя в свои покои. А там передал верным служанкам — накормить, приготовить ванну, размять и умаслить всё тело. Но сидя рядом и наблюдая, как драгоценное масло тает на смуглой коже, не выдержал.       — Я должен спросить, желаешь ли ты отдохнуть? — выдохнул он. — Приготовить тебе постель?       — Я не спал уже почти трое суток, — отозвался Намджун, чувствуя, что до сих пор не полностью отогрелся. — Но глядя на тебя, последнее, о чём я думаю — это сон. Я безумно скучал по тебе… И даже написал тебе стихи. Хочешь послушать?       — Да, — просто сказал Сокджин. — Прошу, почитай мне.       — Коль позовёшь — мгновенно появлюсь Скорее ветра, молнии небесной. Решением своим не похвалюсь — Любви в словах невыносимо тесно.       Коль позовёшь — немедленно приду, Покорнее пребуду нежной лани, Добавлю счастья, уведу беду, Утешу необузданность желаний.       Коль позовёшь — возникну как змея При звуках флейты своего факира. Моя любовь и красота твоя Хранят живое будущее мира.       Намджун любил слагать стихи, порой они сами рождались в его голове, а уж в холодном и пустом дворце их сложение было единственным развлечением, пока Юнги был занят своими жреческими делами. Наверное, Намджун впервые так стеснялся, читая их Сокджину, что, впрочем, выражалось только в лёгком подрагивании пальцев и скромной улыбке после того, как он замолчал.       От откровенности поэтичных слов в груди Сокджина жарко полыхнуло, а тревожные мысли из головы просто вымело.       — Девочки, несравненные, оставьте нас, — попросил он. — Я сам закончу с массажем.       Те послушно и быстро удалились, а верхние одежды полетели на пол.       — Твой талант к стихосложению несомненен, — Сокджин негромко заговорил, когда его ладони опустились на спину Намджуна. — Он трогает сердце и заставляет верить каждому слову.       — Просто я читаю тебе самое удачное. Порой в голову лезет что-то совсем нелепое и далеко не возвышенное, — тот заулыбался и длинно вздохнул. Служанки знали толк в массаже, но прикосновения любимых рук — это же совсем другой вид удовольствия. И пусть Сокджин подчас и не знал, на какую точку нажать, ладони его были крупными, сильными и ласковыми. Они-то и изгоняли холод из тела Намджуна вернее жаркого солнца или горячей ароматной ванны.       — У меня есть флакон дивно ароматного масла, — вкрадчиво сказал Сокджин, разминая ему поясницу. — Одна беда, оно почти не впитывается, его можно только смыть. Но, может быть, это только у меня так? Может, попробовать его на тебе?       — Мне нравятся приятные ароматы, — когда-то Намджун сравнил Юнги с котом, а сейчас и сам его напоминал, мурча и выгибая спину под лаской. — Давай попробуем…       Идея, на самом деле, была спонтанной. То самое масло Сокджин купил по случаю у египетского торговца, но так и не нашёл ему применения. Но нынче распалённая одинокими ночами и видом обнажённого Намджуна фантазия подкидывала весьма красочные варианты его использования.       Даже его чуткий нос не мог выделить всех ароматов, что сошлись во флаконе с тёмной тягучей субстанцией, что на коже таяла. Но пахло приятно: цветы и тёплое дерево, что-то солнечное, золотистое, обволакивающее.       Пожалуй, это было лучшей характеристикой масла — оно обволакивало. Не впитывалось, не оставляло неприятной плёнки, оно обволакивало поверхность и заставляло скользить по ней.       Намджун блаженно замычал. Ему было так приятно, что он вполне мог бы поблагодарить изменщика-Датама за его недостойные дела, ведь благодаря им он оказался здесь: под тёплыми ладонями Сокджина, снимающими с тела усталость, словно слоями с какого-то фрукта кожуру. Намджуну даже дышалось легче, а тепло заполняло всё тело, разливаясь даже в голове, утапливая в неге тяжёлые мысли.       — Может, ты тоже хочешь меня умаслить? — прошептал Сокджин, оглаживая плечи и руки Намджуна, но не касаясь его ладоней. — Прошу, скажи мне, чего ты хочешь, дорогой мой?       — Позволь мне перевернуться и ты увидишь ответ, — смешливо фыркнул Намджун, чувствуя не только расслабление, но и прилив сил. Под снятой «кожурой» был спелый, сладкий плод, но в сердцевине — там, куда стекалось всё тепло, — нашлось что-то твёрдое, так что лежать на животе скоро оказалось не очень удобно.       Сокджин рассмеялся ласково и легко. Когда Намджун был рядом — впервые за долгое время — отступали все тревоги о дворце, заговорщиках и даже родиче, с которым Сокджин вечно спорил, но всё равно дорожил.       Он убрал ладони, любуясь мышцами и блестящей кожей, и скинул рубашку, в которой оставался.       — Хочу почувствовать себя рыбкой в твоих руках, — выдохнул Сокджин, опускаясь на постель рядом.       — Бьющейся или плавающей? — уже открыто хохотнул Намджун, ловко перевернувшись. — Конкретизируй, душа моя.       Он почти не глядя дотянулся до флакона и принюхался к его содержимому, довольно жмурясь. А плеснув ароматного масла на свою ладонь, тут же коснулся ею бедра Сокджина.       — Бьющейся, — решил тот, подставляясь под прикосновение. — Задыхающейся на суше рыбкой. Но бьющейся, как в воде.       — Жаль, вода в ванной уже остыла, — отозвался Намджун, сдержав новый смешок.       Желание Сокджина он понял, но поддался и своему, вспыхнувшему ещё сильнее, стоило лишь коснуться, оглядеть манящие бёдра. Стоило проверить: так же нежна ли их кожа, как Намджун помнил, так же ароматна и чувствительна к поцелуям? Очертив изгибы уже двумя руками — для этого пришлось приподняться, — Намджун, однако, не спешил нырять между них, ведь всё тело Сокджина было создано для того, чтобы его целовать. Но руки остались на бёдрах, размазывая по ним масло и чуть разводя их в стороны.       — Нальём горячей, когда будем это смывать, — пообещал Сокджин с лукавой усмешкой. — Не жалей его, Намджун. Даже если покрывала придётся выбросить после.       — Зачем же их выбрасывать, можно просто постирать, — отозвался тот уже снизу, покрывая поцелуями его живот.       Прикосновения губ можно было назвать деликатными, но не нежными. Сейчас Сокджина хотелось сожрать вприкуску с ароматным маслом. Да и на вкус оно оказалось столь же приятно, как и на запах — чуть сладковатое, терпкое. Намджун его не жалел, вылив тонкой струйкой прямо на член Сокджина, а затем обхватил его ладонью, сжимая и лаская, пока губы жадно приникли к коже на внутренней поверхности бедра.       Сокджин рассмеялся как мальчишка и юрко выскользнул в сторону. Сейчас, когда они оба были покрыты маслом, сделать это было нетрудно.       — И правда, рыбка, — выдохнул он, ластясь к Намджуну. Прикосновения были очень необычными, словно невесомыми, смазанными, они больше дразнили, чем утоляли телесный голод. — Поймаешь меня?       — Только не вскакивай с постели, а то мы оба можем покалечиться в этих поимках, — хохотнул Намджун.       Ухватить скользкими руками не менее скользкие бёдра — та ещё задача, но тут же на помощь пришло покрывало, которое Намджун тоже не жалел, собирая и скручивая концы в жгут, обвивая им бёдра Сокджина.       — Поймал! — гордо заявил он, сдерживая смех.       — Слишком быстро, — протянул Сокджин, но притих, водя носом по плечу своего мужчины. Когда-то он обещал Намджуну, что в постели с ним будет свободным — и сейчас чувствовал себя именно так. Дурашливым, счастливым и свободным.       — Даю тебе шанс вырваться, — прогудел тот, ослабляя хватку пальцев, держащих покрывало. — Но недалеко. И ненадолго. Потом всё равно поймаю… И возьму.       Постель была широкой, кататься по ней можно было в удовольствие — и Сокджин катался, смеясь, уворачиваясь и щекоча Намджуна каждый раз, когда тому было удавалось его поймать руками.       — Как же ты меня удержишь, когда будешь брать? — задорно спрашивал он, блестя глазами от удовольствия. — Но лови! Бери!       — Привяжу. К себе. Покрывалом, — каждое слово было отрывистым, каждое прикосновение было крепче предыдущего — Намджун несколько раз вытирал руки о покрывало, но Сокджин, всё ещё в масле успешно выскальзывал. — Или зафиксирую собой!       Подмять Сокджина под себя ему всё же удалось, но их тела скользили друг об друга, а Сокджин по-прежнему трепыхался. Тогда Намджун снова целовал его — уже в губы, горячо и требовательно, пытаясь унять и своё, и чужое озорство, и на это Сокджин отвечал уже вовсе не как разыгравшийся мальчишка.       — Отпусти? — выдохнул он зацелованными губами и подтолкнул Намджуна, укладывая того на лопатки, и взвился над ним. Удержаться бёдрами было почти невозможно, но Сокджин крепко ухватился за плечи Намджуна.       Масло — Сокджин не знал, хвалить ли его или ругать — рассеивало ощущения. По-настоящему плотно, горячо, правильно он воспринимал только член Намджуна, на который медленно опустился сверху. Привычных ощущений не хватало так, что хотелось заскулить, но в той единственной точке, где они истинно соприкасались, ощущения разом стали острее, желаннее.       Намджун же едва не зарычал, плотно сжав зубы, чтобы не слишком резко двинуться навстречу. Ему казалось, что он отогрелся здесь, в Пасаргадах, под ярким солнцем или в стенах местного дворца, но только сейчас он ощутил, как холод покинул его тело, вместе с воспоминаниями о нём — внутри Сокджина было по-настоящему жарко. Покрывало вновь обвилось вокруг, на этот раз опоясав талию. Намджун крепко удерживал его в руке, не сводя с Сокджина взгляда — полыхающего, жадного, но благодарного. И точно разлил масло по постели, когда черпал его вновь свободной рукой — ласкать член любимого мужчины именно так: скользяще, дразняще, так что сжать плотнее невозможно, было безумно приятно.       Если Сокджин хотел растянуть удовольствие после долгой разлуки, у него это, без сомнений, получилось. Двигаться слишком быстро не получалось, удовольствие не сбивало с ног, не опрокидывало; оно накатывало медленно, постепенно, разгораясь сильнее и сильнее, но вспыхнуть божественным пламенем, сжечь всё лишнее и оставить после себя только бьющиеся в унисон сердца не могло — и через какое-то время Сокджин уже жалобно и требовательно шипел, изгибался в руках Намджуна, чтобы быть ближе, ловил его губы.       И тот исполнил своё обещание. Связав концы покрывала узлом, он нырнул под него к Сокджину, поднявшись и проскользив вдоль тела, пока не подхватил рукой уже под ягодицами.       — Теперь тебе точно некуда деться, моя рыбка, — горячо прошептал Намджун, но это было последним, что он мог произнести как-то осознанно и разборчиво, остались только отрывистые или протяжные стоны, жаркие вздохи и требовательные взрыкивания.       В том месте, где их тела соприкасались, масла стало больше, но и полноты ощущений для Сокджина — тоже. Пальцы Намджуна оглаживали и там, бесстыдно, скользко, невозможно горячо.       И ничего лишнего не осталось: ни холода, ни усталости, ни тревог. Сейчас были только они двое, связанные друг с другом, склеенные, сцепленные, растворяющиеся во взаимной страсти и их ароматах. Счастливые в этом слиянии тел, желаний, чувств.       Ванну, конечно, пришлось наполнять заново горячей водой, а потом отмывать друг друга, для чего Сокджин неожиданно ревниво вновь отослал слуг. Такого Намджуна — сытого от близости, но продолжающего смотреть горячим взглядом — хотелось видеть только самому, сберечь это для себя.       — Я с тобой посплю, — выдохнул Сокджин. В ванной они лежали вместе, было тесно, но всё равно единственно правильно. — Ты будешь есть? Царь царей точно не будет искать нас до утра.       — Сначала всё-таки посплю, — отозвался Намджун, неустанно лаская его руками, но уже под водой, довольно медленно, но непрерывно. — Я очень торопился сюда, к тебе… И очень хочу заснуть в тепле. Побудь со мной ещё немного, — прошептал он ласково в любимое плечо.       — Сколько угодно, — сладко выдохнул Сокджин. — Буду обнимать тебя крепко-крепко. Пусть тебе будет тепло и спокойно, нам обоим. Я никуда не уйду, дорогой.