Где в этом мире не видно зло, Там не слышны его шаги, Там пока ещё спит оно — Вот и ты…спи
Думать обо всем этом он начал ещё ночью. Тогда в голове отчетливо прорисовался образ Матвея — в мельчайших деталях, которые Лёшка должен был забыть за годы разлуки. Припомнились усталые мешки под совиными глазами, монохромный в нелепую клетку свитер и толстый бумажник с кучей каких-то записок и заметок. Фонарь горел где-то поодаль, кидая отсветы на разъеденный временем потолок. Капала вода под лестницей с оттаявшей ступени. Пахло пылью, сыростью, духотой солярки. А Лёшка лежал и думал. Заложил руки за голову, чуть выбравшись из спальника, и тихо вздыхал. Она исчезла в темноте за баками горючего. Может, уснула. Может, тоже лежала и смотрела в потолок, думая о нём — ведь он нарушил её покой и обычный уклад вещей так же, как она вторглась во все его планы. Вопросы задавать было рано. Нельзя, ещЁ непозволительно далеко она отступает от него при разговоре. Так казалось ночью — и так же осталось днем, когда они запускали генераторы и осматривали коридор. Она продолжала отвечать на вопросы другими вопросами, продолжала замолкать и уводить всю голову в сторону, пряча от него лицо и выражение губ. Словно что-то снова и снова запечатывало ей рот. Словно не могла пересилить себя — или что-то глубоко внутри противоречило его вопросам. Но и другая мысль вертелась в лёшкиных мозгах, не давая расслабиться. Если всё вокруг — не совпадение и не чреда случайностей, то брат мог работать именно здесь. Разглядывая потолок и неслышно комкая в пальцах край спальника, Лёшка повторял сам себе — она могла знать Матвея. Видеть его. Слышать о нём. И спросить напрямую хотелось так сильно, что он старательнее осаживал себя. Нельзя. Спросишь лишнее, надавишь больше нужного — и она замолкнет окончательно. А теперь… Она шарахнулась от него. И он видел, с какой дикой жадностью чёрные дыры прожигали коридор. Какая нервная судорога загуляла по губам, как стиснулись ладони в кулаки. И ненароком проболтанное — камеры — отозвалось внутри колким волнением. Что она знала об этом месте? Какие тайны не позволяли ей заговорить с ним прямо, какие воспоминания сейчас обуревали её голову? И он видел дрожь в пальцах, что смазали со стены пепел, и видел подкосившиеся на миг колени, видел нечто страшное в том, что вдруг случилось с ней. Когда она тенью рванула вперёд, он двинулся следом. Не зная наверняка, что делать — остановить её, дать успокоиться и прийти в себя или… Неуклонно следовать, выхватывая из каждого обронённого слова бесценные зацепки? Их было девять, девять — набатом громыхало в голове — кого их? Видела ли она этих узников? Была ли той, кто отводил их от лифта до камер? Была ли той, кого водили по этим коридорам под конвоем? — Ты работала здесь? — Скорее всего, — бросила она через плечо, быстро пройдя насквозь котельную, — в конце концов, я же должна была откуда-то здесь взяться? Её откровенность пугала. Притягивала. Обнадёживала. — Из-за чего мог случиться пожар? — На станциях много что может гореть, — в ней заговорили не воспоминания, а опыт полярника, — тут тоже стены в пепле. Но меньше. Мог взорваться бак с топливом или бытовой газ, проводка могла заискрить. Я бы не бралась вот так навскидку говорить. И всё же… Если пойдем дальше, можно попробовать понять. — Скажи, — Лёшка незаметно набирает в грудь воздух и делает шаг, — ты помнишь, что именно здесь произошло? Они доходят до кают-компании. В унисон её молчанию звенит тишина совершенно разрушенной комнаты. Возле двери обвален потолок, и путь преграждают куски бетона. Не просто пожар — взрыв. Слабо мерцает лампа с разбитым плафоном. В надломленном полу кое-где скопилась вода, и белёсый свет отражается в талых лужах. Лёшка осматривается. Она водит головой — не то осматриваясь тоже, не то скорее прислушиваясь к тишине. — Мне нехорошо, — наконец, признается она нетвёрдым голосом. Проходит дальше, ступая прямо по воде, огибает перевёрнутый диван. — Это место…нехорошее. Но я его помню, как и коридоры, как и те камеры. Тут было теплее всего, сюда приводили людей из камер на время отдыха. Они сидели. Молчали, вроде бы, просто смотрели друг на друга, но это совсем не походило на…отдых. Они просто, — она подёргивает плечами, — сидели?.. Тут, кажется, стоял стол, а на столе — книги. Стопка. Ни одну из книг так и не взяли. Она замолкла. Словно в кассете закончилась лента. Лёшка поставил рюкзак на сухое кресло, раскрыл, принялся доставать перчатки и лом для разгребания завала. При этом продолжал краем глаза следить за ней — безотрывно и внимательно, как и прежде. Не решался вмешаться в поток её мыслей и слов, которые при всей первичной странности складывались в картинку. В набросок картины. И посреди этого полотна со скупо обставленными камерами, решётками и разрушенной кают-компанией стояла она — вновь впавшая в прострацию. — Ты помнишь?.. — негромко повторил он. — Я… — она осеклась, повернулась к нему лицом. Сквозь очки на него взирала испуганная пустота. — Дай лом, — голос заходил ходуном, и руки рывком потянулись вперед, — дай! Прямо сейчас, отдай мне его! Костлявые пальцы слились воедино с инструментом. Она не пошла — вихрем пронеслась к двери, перескочив через диван. Первый удар вдребезги расколотил годами висевшее здесь молчание. Лом со свистом рассекал воздух, худые плечи двигались ему вослед, не разгибаясь. Летели во все стороны куски штукатурки и бетона, подымалась столбом каменная пыль. Не теряя времени, Лёшка натянул перчатки и со вторым ломом в руках взялся за дело. Всё грохотало под их руками, расчищая путь к одинокой белой двери. Удары били по ушам, разгоняя по венам застывший было адреналин и наполняя каким-то жгучим азартом. Что там, за этой дверью? — и они продолжали прорываться вперёд. Не произнося ни единого слова. За них говорили — кричали, стенали — падающие на пол завалы. Лёшка замахивался и сразу же давился пылью, что прорывалась сквозь респиратор. Через руки, через разрушающие касания лома к бетону из него вытекала болезненная злоба. Злоба на то, что все вопросы продолжали оставаться глубоко внутри. На то, что прошло столько часов — а он ничего не узнал про Матвея. Не приблизился к призрачной своей цели ни на шаг. Продолжал ходить кругами — и ни разу не ступил напрямик. — Что ты помнишь? — повторил он, пытаясь перекричать грохот. — Мне… — она глубоко вздохнула, пытаясь отдышаться, — мне снятся сны. Во время спячки. Такие долгие, яркие и совершенно безумные сны… Она сделала передышку. Опустила лом, словно бы с лёгкой гордостью осматривая результат их погрома. Грудь часто вздёргивалась, а где-то под рёбрами должно было заполошно колотиться сердце — если оно у неё, конечно, было. Лёшка утёр взмокший лоб, рыжие пряди хаотично завились под шапкой. Пора было идти за домкратом, который остался в котельной, без него расчистить дорогу им уже не по силам. — Слушай, — восстановив немного дыхание, заговорила наконец она, — я ведь правда помню эти камеры, помню вот эту кают-компанию, помню, потому что они постоянно мне снились. Те девять… Семь. Семь человек. Они ведь тоже мне снятся, постоянно. Во снах постоянно происходит какая-то ересь, и мне было проще считать тех семерых призраками, только вот… Если эти камеры всё время были прямо здесь… Если эта комната — настоящая… Она оперлась на лом. — Выходит, и те люди… Тоже могли… быть. Понимаешь? — она повернула к нему лицо. Лёшка растерянно кивнул. — А вот я не понимаю, — в голосе крепчала злость. Такая же кипучая и отчаянная, как у Лёшки под рёбрами, — не понимаю! Я не понимаю, почему я не помню, откуда взялись эти сны! Если всё это могло быть, и если!.. Она снова размахнулась: — Если всё это могло быть правдой! — удар, — что же это за правда такая? Которой я не могу вспомнить? Удар! — Куда делись те люди? Почему они снятся мне снова, снова, снова… Удар! Удар! Удар! — Я за домкратом, — Лёшка не мог уже просто стоять, — сейчас вернусь. — Быстрее, — огрызнулась она, — мы должны войти в эту дверь, иначе… Её разговорчивость заставляла холодную дрожь гулять по коже. — Иначе я не узнаю, почему мне так не хочется туда заходить. Лёшка пнул и без того валявшийся на полу кают-компании стул. Спиной он чуял пронзавший её страх — он видел этот страх и в том, как пальцы впились в лом, и в стиснутых зубах, и в подергивании губ, что обнажало зубы. Он снова уходил от неё, потому что внутри клокотал адреналин, и ему становилось страшно. От её внезапной нежданной откровенности его пробирало с головы до ног. Такая честность казалась нестабильной. Непостоянной. За неё следовало держаться и вылавливать зацепки из каждого слова. Домкрат показался ему необычайно лёгким. Без особого усилия катя его за собой, Лёшка продолжал думать. Он сам с детства не умел открываться людям. Пускай боязнь проговориться в школе о своей увлечённости полярниками осталась лишь неловким воспоминанием, в остальном закрытость была для него частью жизни. Лёшка жил миром внутри своей головы — и в головы других не пытался пробраться. Как и никого не пускал к себе. Теперь же дверь в чужой мир открывалась ему нараспашку. И он не знал, что с этим делать. Она словно пыталась придержать дверь нетвёрдой рукой — но та продолжала распахиваться. И свет из чужой души был слишком ярок. Ослепителен. Как вспышка от сигнала «Ветра». Вернувшись, Лёшка принялся поднимать домкратом большие обломки и оттаскивать их в сторону. Она разгребала куски поменьше — прямо голыми руками, не заботясь о покрытых сетью ссадин пальцах. Дыхание её сипло присвистывало — она ничуть не успокоилась. И когда путь к двери был расчищен, снова взялась за лом. — Не мешай, — каким-то сакральным шепотом прохрипела она, — я сама. Одного удара ей не хватило — дверь то ли была слишком надежна, то ли мороз не успел отпустить. Лёшка наблюдал — но уже был наготове. Выжидал мгновения, когда вопросы его станут позволительны и будут услышаны. Мгновение это близилось и уже дышало в затылок. Она — спустя столько времени это всё ещё была она — потому что вопрос об имени был столь же сакрален как хриплый шепот. Словно имя — это половина пути к самому важному сейчас вопросу. Кто ты? Уже не морщась от резких ударов, Лёшка понимал, что они приближались. Она — к тому, чтобы первый ответ на его вопрос дать, он — чтобы ответ этот воспринять и услышать. Дверь стенала под ломом, постепенно отходя от проема. Воздух свистел, рассекаемый надвое. А она продолжала колотить, дыхание учащалось и свистело в унисон с воздухом, поджимался впалый живот — словно внутри неё подымался промозглый холодный ветер. Словно ветер этот, размашисто хлещущий по лицу, сквозил по всей комнате. И на следующем ударе дверь рухнула.***
С глухим ворчанием где-то внутри горла она вошла в сумрачную комнату. — Столовая, — вынес очевидный вердикт Лёшка. Посередине стоял большой стол, сама комната была гораздо шире всех предыдущих. Разрушение здесь словно было слабее, но возле шкафа на полу лежала разбитая в мелкую крошку посуда. — Осторожнее, — окрикнул Лёшка, когда она, словно в упор не замечая осколков, приблизилась к шкафу, — там битое стекло. — Понятно, — кивнула она, свернув в левый закуток, — пока не могу разобраться, почему мне так сюда не хотелось… Но столовую помню. Нужно подумать. — Смотри, получается, под основной станцией на одном этаже находятся индивидуальные камеры, кают-компания и столовая с уборными. Значит ли это, что заключённые подземный этаж ни разу не покидали? — Сомневаюсь, — подернула она плечом, — если честно, я не уверена, что они не покидали этих помещений. Пока всё очень смутно, в голове так намешано… Но если не буду говорить с тобой, то совсем не успокоюсь, оно внутри колется и жжётся, как если бы… Не знаю. Она побрела вокруг стола. Лёшка приоткрыл один шкафчик на стене и со вздохом закрыл. Нигде не нашлось до сих пор ни одной бумажки. Кто мог явиться сюда, вынести весь архив и… Взгляд вновь зацепился за блуждающую сутулую фигуру. Разве мог этот «кто-то» не отыскать здесь её? Если этот «кто-то» тут правда был, мог ли он оставить её на станции…нарочно? Лёшка замотал головой, образ в шапке-авиаторе и пилотских очках вдруг задел внутри что-то очень больное. Лучше думать, что она — местная нечисть, достойный экспонат их антирелигиозного уголка на скважине, чем… Кто и за что мог оставить её здесь специально? Отгоняя неприятные мысли, Лёшка свернул в правый закуток. Здесь на облезлой стене висела большая доска с истёршимися от времени фотографиями. Золочёные буквы в рамке сложились в «Доску почёта». Отчего бы ей и не висеть в столовой, в самом деле? Только вот доска почёта…кого? И для чего такой доске висеть в столовой у людей, которых держали в камерах за решетками? Из размышлений его неожиданно выдернуло. Лёшка весь вытянулся, тяжело сглотнул. Среди множества посеревших неизвестных лиц он различил одно-единственное… и тотчас расхотел верить, что увидел именно его. — Послушай! — голос подернулся нервозностью, окликивая её, — а тебе… Что-нибудь известно о человеке по имени Матвей? Не дождавшись ответа, Лёшка выскочил из закутка. Матвей смотрел ему в спину. Потускневшими совиными глазами. С выцветшей фотографии — пятой слева в третьем ряду.***
Почему-то именно в ту секунду он заметил, что её кожа изменилась. Глубокая синева словно немного растворилась в теле, и сжимавшие спинку стула пальцы заметно посветлели. Он таращился на неё, повторяя свой вопрос снова и снова взглядом — а она смотрела в ответ, сомкнув губы. Она помнила — что-то, о чём не могла сказать. Он видел это. Чувствовал. Буквально слышал движение шестерёнок в мозге. И напирал — медленно шагая на неё, вынуждая вжаться спиной в стол. Теперь он наступал, не касаясь её. А она стискивалась всем телом, как согнутая пружина. И начала чуть позванивать, готовясь распрямиться… Может быть, разнеся при этом всё вокруг… — Матвей, — негромко проговорила она, — кто… Кто такой Матвей… Это… Она подёрнула шеей. Внутри хрустнул позвонок. — Матвей — брат Лёшки, — она поджала губу, — а кто… Кто тогда Лёшка? Он стиснул руки в кулаки. Внутри всё напряглось и заболело. Она знала. Сама, скорее всего, не понимала — но знала. — Лёшка, — с трудом выговорил он, — Лёшка — это я. Ему в руки попался удивительный инструмент. Ключ ко всем дверям этой заброшенной станции. Брошенный в пыли и холоде драгоценный ключ, только вот ключ этот… Ничего, судя по всему, не помнил. И чтобы понять, как вскрыть ключом заветные скважины, к самому ключу нужно было разгадать путанный истёршийся шифр. — Алексей Громов, — уже более уверенно сказал он, — брат Матвея Громова. Вон он, — кивнул в сторону стены, — на доске. Третий ряд сверху, пятая фотография. Ты ведь знала его, верно? Работала с ним? Если ты слышал обо мне от него, значит, он не мог быть здесь раньше тебя… Ты же видишь его… Вон там? Узнаёшь? — Отъебись! Пружина выпрямилась — как выпрямилась она, встопорщились лямки шапки и поднялись дыбом жёсткие пряди на висках. Она оскалилась, отбросила от себя стул и со всей силы толкнула стол: — Я не вижу там ничего! Понятно?! Я вижу там только блядскую плоскую доску! Я не различаю фотографий! — Что ты… — Я сказала уже — отъ-е-бись от меня! Запихай себе свои ёбаные вопросы куда-нибудь в жопу и оставь меня в покое, — рука схватилась за грудь, там, где могло находиться сердце, — ты меня понял? — Так ты помнишь его? — не выдержал Лёшка. Он больше не мог беречь стену меж ними. Не мог выносить этой недосказанности, когда Матвей — исчезнувший в пропасти Матвей — висел прямо здесь. В подземной столовой, до мороза под кожей походившей на тюрьму. Смотрел так, словно уже не мог быть живым — и словно ещё в момент съемки понимал, что Лёшку больше не увидит. Тоска, несоизмеримая ни с чем тоска смотрела на Лёшку через потухшие глаза брата. И потухли они не от старости фото — горячий огонь надежды погас в них словно бы задолго до этого. Она же вдруг замотала головой. Яростно. Выставила перед собой ладони, загородившись от него. И это не звучало как обычное «нет» — оно звучало громогласным отчаянным нет!!! — и рвалось из неё наружу тем же свистящим дыханием ветра. — Оставь меня! Она выбежала из столовой, захлопнув за собой разломанную дверь — то, что от неё осталось. Всё ещё снедаемый незнакомым отчаянием, Лёшка бросился за ней. Он не понимал, мог ли сделать ей своими словами слишком плохо — и понёсся следом. Лишь бы не побежала к шахте лифта, лишь бы не… Жёлтые глаза фонарей в котельной осветили, как она забилась куда-то за баки с горючим. Скрылась в своём сумрачном душном логове. Но главное — и Лёшка оглушительно выдохнул на пороге котельной — она не попыталась наделать…глупостей. Он несколько долгих мгновений смотрел в сторону её убежища, слушая сбившееся дыхание. Сам постепенно приходил в сознание. Ничего… Лёд тронулся. Молчать он больше не мог. Работа на скважине научила его терпению — но встреча с Матвеем… С тем, что от брата здесь осталось… Сделала слишком больно — и он выплеснул эту боль на неё. Стерев с лица остывший пот, Лёшка опустился в свой угол на мятый спальник. Ему тоже было необходимо остаться одному, подальше от проклятой доски почёта, но наедине с пульсирующими в голове мыслями о брате. Он лёг в спальник, вновь заложив руки за голову и упёршись взглядом в потолок. Как будто он не думал, что скорее всего отправляется на поиски мертвеца… Но теперь эта мысль отчего-то стала крепкой и почти похожей на правду. Словно эта доска почёта выглядела слишком истлевшей, словно тот страшный пожар не мог оставить брата в живых, словно её реакция была слишком острой… Она знала Матвея. Лёшка сглотнул какую-то обидную боль. Она не просто знала — она слышала о нём от Матвея, значит… Они должны были видеться. Общаться. Матвей был закрытым в личных вопросах не меньше Лёшки, и о брате-радисте обычно рассказывал наиболее близким знакомым… Почему-то… Почему-то внутри трепыхалось болезненное предчувствие, что, если бы Матвей был жив — он должен был оказаться здесь же. Тряхнув головой, Лёшка запустил руку под каэшку, нащупал пистолет на охватившем грудь ремне. Её нервозное состояние напрягало. Он лёг на бок, зажав пистолет ладонью — если она попытается достать оружие, ему удастся это почувствовать. Сложно сказать, что может прийти ей в голову после такого внезапного срыва… В конце концов, если она сидела на баке, разглядывая его спящего, если додумалась стащить рюкзак — что помешает ей хотя бы из любопытства обыскать его? Проваливаясь в нездоровую усталую дрёму, Лёшка видел очертания двух силуэтов — её и брата. Как будто слишком явственно представлялось ему, что они вдвоём бродили по этим коридорам, вдвоём сидели на перевёрнутом диване в разрушенной кают-компании и вдвоём матерились возле сломанных генераторов. Все это, конечно, было лишь сном.***
Его разбудил забарахливший генератор. Монотонный и ставший привычным утробный рык разбавили неприятные стуки. Лёшка сразу же выбрался из спальника, надел каэшку и подошёл к машине. Стук не исчез — но исходил не от генератора. Нахмурившись, Лёшка завертел головой, прислушиваясь. Раз-раз-раз — звук был глухим и будто бы железным. Возможно, засбоил тот, дальний генератор. Вряд ли его часто запускали, мог проржаветь или прийти в негодность за минувшее время. Сон как рукой сняло, ничего не могло для них представлять сейчас большей опасности, чем техническая авария. Загорится топливо — и выбраться на поверхность от огня будет совсем непростой задачей. С такими мрачными мыслями Лёшка зашёл во вторую комнату котельной, но и тот генератор шумел бесперебойно. Здесь стук стал тише и словно бы отдалился. Ища источник звука, Лёшка вышел в правый коридор, старательно прислушиваясь. Чем больше он уходил в коридор мимо камер, чем ближе становилась лифтовая шахта, тем громчали звуки. Они шли из темноты — оттуда, где он впервые встретил её в желтых отсветах фонаря. Грохочущий звон. Ещё не видя, но догадываясь, Лёшка ответил сам себе — это хрипло звенела цепь подъемника. Монотонный звенящий грохот. Словно цепь билась о бетонную стену. Он шагнул в темноту и замер. Свет из коридора слабо разбавлял непрогретый холодный мрак. Привыкшие глаза различили фигуру у самого края комнаты. Она сидела над лифтовой шахтой, и можно было различить, как широко летала тощая рука, размахивая железной цепью. Та врезалась в стены и громко стенала, ревела, кричала на весь нижний этаж. И теперь, вблизи, можно было различить голос посреди грохота. Она говорила с чем-то в пустоте. Говорила надрывисто и вряд ли осознавая, что её могут услышать. Лёшка придержал дыхание, боясь спугнуть, и вновь вслушивался — но не в сбоивший генератор, а в засбоивший подрагивающий голос. — Неправда! В прошлый раз я помнила гораздо больше… Я опять забываю после пробуждения! Я говорила тебе, я помню, что мы уже говорили об этом! Я продолжаю забывать, ты слышишь меня? В этом нет ничего хорошего. Что было бы со мной, если не он, а? Скажи? Если… Цепь зависла в воздухе. — Если в следующий раз я проснусь с совершенно пустой головой… Она в этот раз размораживается так долго… Если не разморозится совсем?.. Что со мной будет, Ветер?! Морозная волна ударила под дых Лёшке, он оступился. Остаток выкрикнутой фразы заглушила вновь загромыхавшая цепь. И всё стихло. Она замолчала — но слышно было, как повернула голову, почувствовав его. Лёшка понял, что нет больше смысла прятаться и, едва нарушая охватившую их обоих немоту, подошел к ней. Она сидела, свесив ноги прямо в шахту и держась за цепь. Он сел рядом. Задавать вопросы было непозволительно — он и так знал это, но, когда включил налобный фонарь, в алом отсвете увидел тому подтверждение. Вновь сомкнутые губы и пустой взгляд чёрных дыр. Прошло много времени — а может, считанные минуты. Когда боль по брату внутри угасла, снова свернувшись в плотный комок где-то под сердцем, Лёшка обрёл прежнюю выдержку. Он ждал, не пугая и не торопя её. Она молчала, болтая ногами над пропастью — так, словно делала это десятки и сотни раз. — Она хорошая, — вдруг сорвался хриплый шепот, — хотя ведёт себя, как сука, и кажется очень злой. Но без неё мне, наверное, было бы не выжить… Подохнуть с тоски стало бы не в пример легче. — Где она? — чуть слышно двинул он пересохшими губами, глядя в чёрную пустоту перед ними. Ломкий палец коснулся шапки-авиатора. — Здесь, — она слабо стукнула себя по виску, — всегда здесь. По крайней мере… не помню, чтобы её тут не было. На этот раз он сам нуждался в молчании. Шок от увиденного и услышанного словно вытряхнул сознание из тела, и мысли Лёшки взмыли куда-то под бесконечно уходящий наверх потолок. Непрерывная цепь — получая ответы, он получал ещё больше сомнений. Но и остановиться уже не получалось — ему нужно было слушать её вновь и вновь. Дверь в чужой мир распахнулась. Вспышка ослепила. Повернуть назад он не хотел и не смог бы. — Что у тебя с глазами? — Лёшка решился на следующий вопрос. — Они…не могут рассмотреть очень многие вещи, но, как я знаю, видят температуру. Я не различаю черт твоего лица, — она повернула к нему голову, — только тонкий нос. Не видела ничего на той доске, возле которой ты замер. Не различаю, какого цвета у тебя глаза и волосы, но… Вижу замок на куртке. Вижу, как тут холодно, потому что здесь так фиолетово и черно… Вздох. Впалый живот чуть втягивается и вновь распрямляется. — И я вижу, какой ты горячий. Насколько ты распалился по сравнению с началом дня. Ты…рыжий, весь-весь, ты целиком — одно рыжее пятно, и я знаю, что очень давно не видела никого с таким цветом. Ты похож на солнце, только… Я даже не помню, откуда знаю про солнце. Они снова молчали — столько, сколько ей потребовалось для того, чтобы заговорить вновь. — Мне кое-что вспомнилось про столовую. Анкеты. — Какие анкеты? — Плотные большие листы с напечатанными вопросами. Очень хорошо помню, как будто трогала…наощупь. Те люди из камер ненавидели отвечать на вопросы, их рвали и… клочья летели в тарелки, на пол, повсюду. И вопросы… «Вы довольны условиями проживания?» — нет! «Довольны трудовыми выплатами?» — пустая графа… — Тебе снились эти анкеты или ты их помнишь так, будто сама заполняла? — Наверное сама… Сейчас всё опять слишком путается, разобрать очень тяжело. Что из этого было на самом деле, а что мозг просто выдумал, пока я спала? Не знаю… Лёшка озвучил вопрос, который уже давно волновал его: — Почему ты рассказываешь это мне? — А кому ещё рассказывать? — сразу ответила она, после чего долго смотрела в черноту шахты, — ей, что ли? Она и так знает… Мне кажется. Иногда мне кажется, что она слишком много знает, только вот…молчит. Так вот, там был ещё один вопрос, он точно был. Набирает в грудь побольше воздуха, натягивает цепь. — Довольны ли вы операцией? — и цепь врезается в стену, эхо волнами разносится над их головами. — Какой операцией? — тотчас вторит эху громкий крик Лёшки. — Не знаю, — перекрикивает она его, — но, вероятно, именно той, из-за которой мои глаза видят…так. Иначе зачем там был этот вопрос? Иначе зачем мне его…помнить? Блять, в голове перемешивается. Как же тошно, тошно, тошно! И вдруг она сильно размахивается всем телом, не выпуская цепь — так, что сама едва не летит в пропасть с обрыва. Лёшка мгновенно впивается пальцами в худое запястье — и они оба отдергивают руки. Он перебирает враз озябшими пальцами. Не тело. Не кожа. Сплошной лёд до самых костей, и каждая кость внутри неё, скорее всего — сплошное образование льда. Она сидит, отпрянув и крепко теперь держась обеими руками. Явно дрожит, часто-часто вдыхая. — Какой…ты… Цепь в последний раз с грохотом отлетает вниз. Она садится, поджав колени, и рывком приближается к нему вплотную. Хватает дрожащими пальцами за ладони — её холод обжигает, пробирает насквозь, но Лёшка не сопротивляется. Она цедит сквозь зубы от боли, словно тоже вновь и вновь обжигаясь — но продолжает хватать его за руки. Хватается за его тепло, за обжигающие горячие ладони, и губы кривятся от неуверенной улыбки. Лёшка уже не понимал, когда пугался её больше — когда она уходила в себя или когда эмоции вот так передергивали лицо. Но теперь улыбка казалась ему почти человеческой. И он всё спокойнее касался мороженых пальцев, привыкая. Сколько лет нужно было провести под землёй, чтобы настолько оледенеть до самого нутра? Какой невероятный огонь должен гореть внутри, чтобы и теперь ощущались его искры — чтобы она оставалась живой и человеком? Невозможная, ничего не помнившая и… Он осторожно погладил чужие ладони большими пальцами. Её трясло так, будто каждое его касание выжигало след. — Слушай, — заговорил он, держа ровный голос, — мне нужно понять, что произошло здесь, что произошло с моим братом. Нужно, во что бы то ни стало, чего бы мне это ни стоило, понимаешь? — Д-да, — кивнула она, — я… мне надо понять, что со мной произошло, потому что… Я не помню, что здесь было, но чувствую, что здесь случилось нечто плохое. Так или иначе, нам обоим дорога туда, — она кивнула на шахту, — должно быть что-то на нижних этажах. — Сейчас спать, — он поднялся на ноги, потянув её за собой, — всё будет хорошо. — Что «всё»-то? — невесело хмыкнула она. — Всё, — твердо ответил Лёшка, уводя её за собой по коридору в котельную. Не выпуская чужих ладоней из своих. Когда она снова — опять и снова — скрылась за баками, он спросил, теперь уже зная, что получит ответ: — Послушай… Кто ты? Раздалась тишина — и короткий смешок следом. — Стеша. А теперь завались ненадолго, я спать хочу. Долго Лёшка не мог уснуть. Он сидел, не сняв куртку, и уставшим мозгом пытался осознать, что случилось с ними за этот длинный и странный день. Всё снова чудилось ему сном, бредом, никак с реальностью не стыкующимся. Необходимо продолжать двигаться, продолжать находить ответы и, судя по всему, спускаться вниз. Туда, откуда веет тьмой и мёртвым холодом. Теперь же, оставшись наедине с собой, он сумел закрыть лицо руками и дать сильной дрожи пройтись по телу. Он нашёл «Надежду» — замёрзшей и разрушенной. Он нашёл Матвея — посеревшей блёклой фотографией на стене тюремной столовой. Все последние минуты он сдерживал в себе тягучую боль от нового осознания. Он нашёл «Ветра». Заплутавшую в лабиринте собственной памяти, возможно, совсем в край рехнувшуюся и напрочь позабывшую о том, что она Ветер. Его одержимость, его странная мечта и тянувший на полюс образ сомкнулись в истощенном человеке, что прямо сейчас спал в углу на куче тряпья. Лёшка протёр усталые глаза. Ветер замёрз прежде, чем он сумел его отыскать.Вот и сплю, пока до меня не дойдёт эхо. Мне в этом мире не видно зло, Хоть и слышу его шаги, Знаю — давно уж не спит оно — А я…сплю.