Несколько часов назад
— Голова? — Ира так проницательно (и без сочувствия, что очевидно) сощурилась. Он отмахнулся, и Павлова — неповторимая, невыносимая женщина — с негромким смехом направилась прочь. Это было второе подряд беспокойное, очень нелёгкое утро. Итак, им двоим предстояло придумать, что с ними случится в оставшихся сериях, а потом, видимо, это сыграть и, конечно, в финале уйти в закат вместе. Естественно, никто из них не имел никакого таланта в сценарном искусстве, поэтому он собирался набрать одному другу, встретиться с ним втроём с Ирой и всё обсудить. Они просто дадут направление, может быть, будут подсказывать насчёт характеров, а тот напишет им что-то сродни адекватному. Главное, чтобы на этом всё кончилось… Ира открыла ему дверь машины. Устроившись на пассажирском сиденье, он встретил её с беспокойной улыбкой в преддверии этой поездки. — Напомни мне, Ир, почему я опять позволяю тебе это делать? — вопрос, разумеется, был риторическим и относился к её неизменно кошмарной манере вождения. Может быть, на интервью им с ней стоило ехать раздельно, однако они ощутимо опаздывали, так что Ира подбросила их с огоньком. А сейчас это всё повторялось. — Напомни мне, Ген, — она точно скопировала его тон, — почему я с тобой, а не в «Склифе» с очередным новым любовником? — Мы же команда, — ответил он вяло. — Ага, — она набрала почти предельную скорость. — Поэтому просто сиди смирно и получай удовольствие. Ей позвонили, когда они уже проехали треть или четверть пути; он почти попросил её не поднимать трубку и увезти их куда-нибудь за город, на пару дней для надёжности. И нервно вздрогнул, когда она, одновременно беря на обгон фуру, заговорила в ответ: — Да, я слушаю. Завтра должно быть готово? Конечно. Мы с ним как раз… В студии? Необязательно, мы можем… А. Будет съёмка. И здесь тоже? Нет, мы, естественно, напишем сами, как вы могли только подумать, что… Да, хорошо. Уже едем, — улыбка, когда она сбросила вызов, была до той степени милой, что, кажется, могла кого-то зарезать. — Кривицкий, у нас нехорошие новости. То есть их следовало ожидать, потому что твоё интервью выдалось фееричным. — Моё? — возмутился он. — Нас снова будут снимать, — это был, очевидно, совсем не ответ. — Как мы пишем с тобой, как работаем… Весело, правда же? Как мы с тобой за сегодня всё сделаем. — Ир, ты уверена, что мы не можем их просто послать? — спросил он от отчаяния. Он однажды уже нагрубил одной даме, жене шишки из министерства, в Израиле, когда та очень настойчиво за ним вилась. Он тогда был звездой, сыграв в паре еврейских картин интересные роли, и не собирался сюда возвращаться, но вскоре последовал ещё скандал на площадке (и он хорошо знал, откуда росли ноги, но репутация была испорчена). Ему пришлось изменить свои планы и снова приехать в Москву вместе с Ритой и только родившейся Машей… — О нет, лично я пошлю только… — когда Ира вновь обогнула автомобиль, чуть не задев его, ей просигналили и закричали не слишком цензурные вещи. — …тебя, Гена, если ты не согласишься. Вернусь в «Склиф» и буду в нём ещё как минимум восемь сезонов, уж будь так уверен. — Егорова, да в самом деле! — он приложил руку к груди, едва не получив этот приступ, который на днях не сыграл. Голова пошла кругом, в глазах потемнело, он только прикрыл их в попытке представить, что этого не происходит. Он спит после пьянки, нет, после той брошенной съёмки — и видит ужасные сны.Сейчас
Павлова держала за руку мужа, которого сегодня прооперировали. Она выглядела очень грустной. — Ириш, — позвал тот, когда смог говорить и смотреть на неё, отойдя от наркоза. — Уедем в Израиль? Я здесь не справляюсь, я… Эта собака однажды меня доведёт. — Да, конечно, — она его поцеловала. — Я просто отдам её Лёше, он ладит с ней и будет счастлив. — Ты правда поедешь со мной? — улыбнулся он. — Я не мог даже мечтать… Ты так любишь своё отделение. — Ничто не вечно, Ген, ты, как никто, это знаешь. Я очень люблю тебя. [Здесь Кривицкий и Павлова вместе с врачом обсуждают прогнозы. Они, в общем, благоприятны, хотя риск всегда остаётся. И нужно ещё поискать информацию, может быть, взять за основу какой-нибудь известный случай. Я этим займусь, потому что наши сценаристы — точно нет. Я боюсь исцелиться, как ты со своей спиной.] [Тут прощание с Брагиным и с остальными коллегами — это уже на тебе, Ира, то, что касается чувств, ты опишешь сама. Я сейчас просто строю структуру.] — Ну, вот всё и кончилось, — до их отъезда осталась лишь пара часов, и Кривицкий стоял у окна их советской квартирки. [Опишешь его ностальгию и лёгкую грусть, хотя в целом ему очень радостно.] — Может быть, всё начинается, — Ира прильнула к нему со спины, заключив его в полуобъятие. — Я ни о чём не жалею, любимый. [Конец?] Допечатав, он выдохнул и посмотрел на партнёршу по этому странному мероприятию: Ира ждала и, поймав его взгляд, изогнула бровь с каким-то скепсисом. Он протянул ноутбук и поднялся размяться, но чувствовал себя до ужаса скованно, зная, что всё это сейчас фиксируют. В голове снова гудело — возможно, им следовало заниматься сценарием прямо вчера, но вчера они пили вино, а потом за окном вдруг стемнело, и Ира осталась с ним на ночь (естественно, в гостевой комнате). Она съязвила, что может согреть его, если он только захочет, но он лишь довёл эту пьяную женщину до её спальни (к его превеликому счастью, она не дошла до того, чтобы петь, и уснула). Наутро он пропустил первый будильник, потом она заперлась в ванной, найдя там запасы своей же косметики и приводя себя в божеский вид, а потом был стремительный путь с замирающим (буквально) сердцем… — …ты здесь? Приём! — перед лицом оказалась её ладонь. Он спохватился. — Ну что, Ир? — Ты спрашиваешь? Это просто ужасно. — Ну что же, я предупреждал тебя, что будет сухо, — пожал он плечом. — Зато здесь есть и логика, и завершённость. — Ты сделал собаку причиной отъезда, — сощурилась Павлова, не отводя глаз. — О, это? — он гордо взглянул на неё. — Это, Ира, аллюзия на сам сценарий, в котором собака — причина моей операции. Я бы сказал, остроумно. — А я бы сказала, такая же чушь, коей ты обозвал «Склиф» и из-за чего мы сейчас это делаем! Снова Израиль, действительно? В третий раз — это нормально, а психосоматика — нет, правда? — Если герой прожил там тридцать лет, неужели не может он вместе с женой… — О нет, только не с Ирой, которой твой обетованный Израиль всю жизнь поперёк горла, снится в кошмарах. Не с Ирой, которая лучше поедет на Северный полюс к медведям, чем в эту страну! — Боже, что за внезапная драма? Скажи-ка, Ир, ну и в какой это серии Павлова так отзывалась о нём, вот как ты? Потому что я что-то не вспомню, а я помню весь наш сюжет лучше многих. — А мне нужны строчки в сценарии, чтобы знать, что моя Ира по этому поводу думает? — в её глазах полыхнул неожиданный гнев. — Если ты знаешь только сюжет, Ген, до буквы и цифры, как ты всегда делаешь, и одержим соответствием логике, то я не вспомню ни слова из тех наших давних сцен, но мне не нужно формальностей, чтобы всё чувствовать вместе с ней, так, как она! Я живу ей, и где-то мы очень похожи, а где-то и больше того… Ира бросила их диалог, развернулась, но следом — ещё раз, поскольку наткнулась на камеры. Они здесь были как в клетке. Кривицкий шагнул ближе и с удивлением тронул её плечо, глядя на слёзы, застывшие на дне дрожащего взгляда. Она каждый раз ненавидела, плакала и была счастлива, жила, дышала, любила сама, это правда. Тогда как он снова и снова заучивал, анализировал тексты, копался в деталях, искал их, пытаясь стать кем-то другим, воплотить его безукоризненно, — она естественно и почти без подготовки ныряла в свой образ, выстраивая нечто среднее между ним и своей собственной личностью. Их кардинальная разница была в самом механизме: он создавал что-то с нуля, а она — выплавляла из сердца. — Так мы говорим о тебе, Ир? — он тихо, почти извиняясь, обнял её, зная, что там, за стеклом, глядят камеры, и наплевав на них. — Это ты, а не она, лучше выберешь полюс, чем… — Я там была, — усмехнулась она, но улыбка была очень слабой и скоро исчезла. — Мы плавали на ледоколе со школьниками и коллегами. Я присылала тебе кучу фоток, ты помнишь? — Конечно, — кивнул он. — Конечно, я помню. Но мы же сейчас об Израиле, верно? Она не ответила. Он не оставил всё это как есть, отступив, — если честно, они с ней полжизни так делали. Полжизни, переплетённой и связанной, неотделимой от точно такой же другой половины — и вместе с тем иногда очень далёкой, несросшейся, невозвращённой. — Курить хочу, — вот она стёрла следы слёз и, кажется, двинулась к выходу, но он поймал её за руку. — Можно здесь где-нибудь спрятаться от этих… — Поговори со мной, — и притянул её ближе. — О боже, — вздохнула она, отступила назад, а затем посмотрела ему в глаза на расстоянии одного шага. — Ты хочешь ответов? Да, я ненавижу Израиль, хоть знаю, что это, наверное, глупо, при чём здесь страна, правда? Я пару раз там была на гастролях, и, думаю, мне удалось притвориться, что нам всё понравилось, мы были счастливы там выступать. Но когда речь о нас, Ген, то не представляешь, как мне отвратительно слышать о нём. — Я вернулся, — он сжал её руку, продолжил негромко и с горечью: — Мне очень жаль, что я опоздал вернуться к нам, Ир, но всё-таки… Не через тридцать лет, верно? Чего я действительно не представляю, так это насколько бы смог снова выстроить то, что они, — не найдя слов, кивнул на экран, — они оба осмелились выстроить заново. Ведь он и правда уже не осмелился сделать попытку вернуть её по-настоящему: ни когда оба остались по разные стороны новых семей, ни тогда, когда семьи распались. Возможно, он просто не верил, что Ира настолько простила его, — ни тогда, ни теперь. «Склиф» отчасти вскрывал эту рану, являя собой всё, что не совершилось в реальности: новый шанс — несколько шансов, и новое чувство, на пике в десятом сезоне способное преодолеть саму смерть. Их признания, больше не произнесённые за эти долгие годы, когда они, зная друг друга всю жизнь, очень сблизились, пусть уже и не как пара. — Да, Ген, ты вернулся. А я стала Павловой, Артём родился, — её глаза снова блестели, смотрели внимательно и безотрывно, как будто ища что-то… — В любой реальности. Как и твои дети. Как наши жизни, которые… — Ира, как будто не в силах продолжить, застыла и выдохнула. — Ты же знаешь, насколько мне дорог. И все эти годы ты рядом, мы рядом. Но… просто есть что-то, что не забывается. Он отвёл взгляд, опустил руку, поймав себя на желании совершить что-то, что не должно выйти на публику. Чёртовы камеры!.. Он отошёл от неё, сел обратно, пытаясь хоть как-нибудь переписать свой финал, но в конце концов просто отправил его следом за предыдущими. Ему уже не хотелось вставлять издевательские аллегории, писать хоть что-то, что выйдет поверхностным и легкомысленным. Ему хотелось… хотелось коснуться своими словами её сердца, но он не знал, как заставить их передать чувства. А может быть, его проблема была глубже, может быть, сам он давно перестал понимать это. Верх его честности в этом проекте — десятый сезон — был основан на истинном страхе, который терзал его при каждом взгляде на Иру, потерянную, неживую, разбитую, Иру, которая — он не знал, как, — проживала ту невыносимую боль. Он всегда должен был убедиться, что сцена окончена, что она встала, что вспомнит, как встать и вернуться к самой себе; только потом покидал её, чтобы отправиться в свой запустевший дом и отпускать эту вторую жизнь с его собственным именем, с их искажённой историей. Он ничуть не притворялся, что очень любил её. Вот для чего совершенно не требовалось быть актёром. — Ир, мы должны что-то придумать, — проговорил он словно не своим голосом спустя какое-то время. — И, думаю, мы должны что-то придумать вдвоём. По-другому у нас не получится. Ира подсела к нему, тихо хмыкнув: — Да так и скажи, что я делаю это куда лучше. — Разве? По-моему, у нас обоих не вышло — по-прежнему ничего нет. — Потому что ты просто не можешь смириться с моим превосходством и всё отвергаешь. — А ты совершенно не веришь, что я хоть на что-то пригоден, — вернул он ей шпильку. Поймав её взгляд, ненадолго (как каждый раз за эту жизнь) утонул в нём: она успокоилась, даже настроилась на этот крайне сомнительный и трудоёмкий процесс, не дающий гарантий, ну разве что кроме одной — результат всё равно станет тыквой. Её глаза просто светились предчувствием без той тоски и тех слёз застарелой обиды, но, Ира права, были вещи, которые вечно хранились на дне, как скелеты и призраки того, что умерло, что не вернётся, разбившееся и погасшее. Он осторожно прижался к её виску собственным. Так можно было поддаться иллюзии, что это всё ещё живо. — Приступим? — она опустила свои руки поверх его, будто следуя за мимолётным порывом писать вот так, вместе, буквально. Хотя в этом случае никто из них не увидит ни буквы, а в файле родятся абзацы полнейшей бессмыслицы — может быть, суть и должна воплотиться не в виде бесцветного текста. Возможно, их чувства появятся не на бумаге. — Чего ты, Ген? — Нет, ничего, — улыбнулся рассеянно и, не сводя глаз с той, о ком писал, тотчас начал своё предложение.Несколько часов спустя
— Ты живой… — Я живой, Ир, ну что ты, — он слабо, насколько мог, гладил её по щеке. Ира плакала — совсем беззвучно и спрятав лицо в руках, но глаза были опухшими, красными, будто она провела так не меньше чем несколько долгих часов. И Геннадий, уснув, а сейчас просыпаясь, не знал, что всё так и случилось: она не могла быть в неведении, не могла стоять рядом, и ей оставалось лишь ждать и надеяться. Ждать и надеяться — самое светлое, самое страшное, что только можно почувствовать. Он не мог знать, как она умоляла кого бы то ни было его вернуть; как она не смогла бы прожить без него ни секунды. Он, может быть, с долей наивности верил, что Ира всё выдержит, — только, едва он умрёт, она тоже сгорит за мгновение, будет мертва внутри вплоть до физической смерти. Она не найдёт в себе силы дышать и любить, если то, чем она дышит и кого любит, безжалостно вырвут. Она больше не улыбнётся, когда не останется глаз человека, кому одному предназначена её улыбка. Он тихо касался её, потому что заботился даже сквозь собственную полусмерть (как она, он боялся уже не проснуться). Он думал, что даже теперь, обретя её, потерял что-то, что есть в этой жизни бесценного, невозвратимого: молодость, долгие годы, лишённые бед и болезней, семью и детей, безграничное счастье с ней вместе. И сколько им ещё осталось? — Любимая, я же с тобой… — Я боюсь, — она всхлипывала, опасаясь поднять взгляд и зарыдать снова. — Ты не представляешь, Ген, как я боюсь, что… Я думала, что никогда больше не… там, когда я лишилась способности передвигаться, когда потеряла свою полноценность, но я была дурой, Ген, как я могла почти не замечать тебя, твоих признаний и чувств, твоих рук, твоих сил, твоих… — Ира, не стоит, я… Всё обошлось, правда? Она смотрела с какой-то отчаянной нежностью, горечью пополам с тенью надежды, но эта тень с каждым мгновением всё истончалась. В её глазах, на самом дне, было что-то, чего он не мог разобрать, потому что его веки налились тяжестью. Он ещё смог проследить, как она целовала его ладонь, как прижималась к ней, будто к сокровищу, и погрузился в сон, вязкий и тянущий силы… Когда он очнулся, то первым, что сразу увидел, была его Ира. Конечно. Она была в чёрном костюме; её голова опустилась так низко, что почти касалась колен, она явно дремала, уставшая, изнемождённая. Он ждал, что вот она тоже проснётся, и так и случилось, когда он попробовал её позвать, но его поразил её взгляд: одинокий, затравленный и беспредельно тяжёлый. Она не мигая смотрела вперёд, сквозь него, будто не понимала, что он тоже видит её, а когда он позвал её снова — то вдруг рухнула на колени, ударившись ими о каменный пол, и коснулась ладонями его лица. На её щеках были следы чёрной туши, размазанной, уже засохшей. Она словно пережила неизвестную ему трагедию. Она пыталась ему улыбнуться, но не получалось, как будто её губы окаменели. — Ир, что… что случилось? — спросил он не с первого раза, и то уж скорее она прочла всё по глазам, чем он выговорил это вслух. — Ты был в коме, — ответ был таким же беззвучным. — Твоя операция… прошла не очень успешно. Тебя погрузили в искусственный сон на… на время. Ты спал. А сейчас… Её голос срывался. Хотел бы он её обнять, только был ещё слишком слаб, слаб до той степени, что и не помнил, когда раньше чувствовал что-то похожее. Он посмотрел на неё умоляюще. — Сердце не выдержит, Ген, — она выдохнула и зажмурилась, по щекам поползли новые слёзы. — Нужна пересадка, ещё одна. Времени… времени нет. — И… как срочно? — Недели. Наверное? Нет, я не знаю, я просто… Нам нужно ждать донора и в обход очереди… Но с твоей группой крови мы… Может быть, мне остаётся кого-то убить, — она вдруг запрокинула голову вверх, рассмеялась, искусственно, даже пугающе. — Ира… — А что мне ещё скажешь делать? — его испугала серьёзность её слов, как будто она правда об этом думала. Бред, но… — Твоё состояние сейчас критическое, но оно ухудшалось как минимум несколько лет, только ты никогда ничего не… Ты знал, Гена? Тогда, когда ты не ел и не спал, а таскал меня и уговаривал, что всё наладится, — знал? Когда в редкие случаи я могла видеть, что ты… что тебе снова плохо, а ты говорил, что неважно, что так всегда было и будет в твоей ситуации? Он отвёл от неё взгляд, не мог больше смотреть, как… — Прости, Ир, — сказал ей негромко. Как было признаться в том, что в тот период в последнюю очередь он волновался о сердце? — Я очень люблю тебя, вот что я… знал всегда. Сердце… имеет предел, как и всё, что мы… — она молчала, дрожала; затем в одночасье застыла, как если бы что-то решила. Решилась. В глазах, когда он вновь увидел их, разом слились безысходность, тоска и какая-то доля безумия. — Ира, мы справимся. Она неверяще и на эмоциях бросила собственное: — Тебе нужно учиться врать, — только теперь оно было исполнено невыразимой обиды. Она зашагала прочь, назад, назад, будто хоть на мгновение могла забыться, вернуться к тем дням, как казалось, сильнейшей потери чувствительности — и вернуться к его теплу и обещаниям не оставлять её; сделать свой первый шаг, до смерти перепугавшись, и просто любить его… Павлова выдохнула, дописав, и бессильно откинулась на спинку стула. Кривицкий, сменив её, что-то подправил — о собственных чувствах и в собственных рваных словах. Он смотрел на экран ещё несколько долгих секунд: — А потом она вырежет сердце у первого же пациента, даю тебе слово. — О, не сомневайся, — ответила Ира ему в тон. — Но это всё на откуп зрителям. — Я, Ир, и не сомневаюсь: ты так подчеркнула безумие, чёрный цвет, боль и обиду, что это убийство, о чём она говорит прямо, — оно между строк. Эта образность прямо-таки завораживает, — он легонько толкнул её в знак своей искренности. Ира тоже уставилась на их совместный продукт, прокрутила назад, от финала к началу, со смесью эмоций во взгляде. — Я правда надеялась, что у нас вместе получится что-нибудь милое. — Ну… это даже по-своему мило: фактически пообещать, что зарежешь кого-то для нового сердца любимого, — он рассмеялся, когда его пнули. — Егорова, я уже вижу, как ты сможешь это сыграть. И ведь это в характере, никто не скажет, что ты здесь — не ты. — Ген, мы знаем, что это не снимут, у нас, знаешь, жанр не тот… — начала Павлова, и он поймал её мысль, затаённую в искорках зелени: — Но мы же это отправим? — Естественно. И продолжение ещё напишем, пускай только нас не оставят в покое. Я буду выискивать в Склифе какого-нибудь пациента и думать над планом убийства, а ты — меня ждать. А потом всё случится. Кривицкий уткнулся лбом в её плечо в новом приступе смеха. — А если… а если они согласятся? — Тогда будет весело? — Ира и правда отправила это письмо, обернулась к нему с ожиданием. — О, несомненно. Мы знаем, что это не снимут, — сказал он подобно ей, — но это лучшее, что мы с тобой сотворили. И знаешь что? Я предлагаю отметить финал этой дивной истории… — Но финал только текущей главы эпопеи со «Склифом»… — …в каком-нибудь из ресторанчиков неподалёку, — закончил и снова взглянул на неё. — Ир, ты думаешь, это ещё не конец? Им ещё недостаточно? Павлова фыркнула: — Что-то ещё впереди, вот увидишь. Когда они это придумают. Так что, Ген, не расслабляемся. — Что ж, — он поднялся и подал ей руку. — Пока ты готова писать, что убьёшь для меня, я готов продолжать исполнять все их прихоти. — Как романтично, Кривицкий, — съязвила она, — право слово. Они усмехнулись друг другу, когда вышли под руку прямо на камеры: от них, в конце концов, сейчас и ждали какого-то шоу. — Теперь в ресторан? Мы ещё успеваем поужинать, я забронирую столик, — шепнул он ей на ухо. На душе как-то вдруг стало чудесно. — Что, прямо сейчас? Потому ли, что Ира смеялась ему в ответ и шла за ним, как те тридцать, нет, тридцать пять лет назад? И никакие разбившиеся безвозвратно надежды и отголоски старой боли ничуть не стирали её неподдельной улыбки? — Они меня знают и организуют всё на высшем уровне, не сомневайся. И, чтобы ты знала, Егорова, там очень вкусно. — Да я, Гена, по тебе вижу, — поддела она его очень привычно, косясь чуть пониже груди; он в ответ только крепче её приобнял, на секунду представив, что это вселенная «Склифа», где, вопреки множеству бредней и вечной смертельной опасности, они с ней вместе и счастливы. Навсегда счастливы. Где-то снаружи, сверкая, весь вечер кружился последний снег…