***
Снег таял; февраль исчезал вместе с ним, наступала весна, и, конечно, у Иры в её доме за городом всеми красками переливались гирлянды. Кривицкий с улыбкой, немного подёрнутой грустью, смотрел, как в камине горел огонь, а на стене всё тянулись картины и фото — её самой и её сына, невестки Регины с Агнешкой, всех вместе (на паре таких кадров был и её бывший муж). Над камином нашли место изображения её собак: она целую жизнь обожала их и завела сразу несколько, когда родился Артём. Теперь был только Джордж, так как Ира жила одна, но он с теплотой думал лишь об одной — Сири, овчарке, которая у них была, когда… Когда они были вместе. Когда он ещё не уехал. Сейчас Сири давно осталась лишь воспоминанием, светлым, печальным, как всё то далёкое время. Он слишком задумался, подойдя ближе к камину, и с третьей попытки расслышал её голос: — …витаешь? Ты слышишь меня? — Да… конечно, Ир. Я давно у тебя не был, — ответил он, выкрутившись полуправдой. — Не ты ли сам взъелся на Джорджа и не приезжал уже пару лет? И был ли Джордж настоящей причиной? Их взгляды в который раз встретились — так, как встречались они сами, даже когда расходились, когда легче было идти вперёд и не оглядываться. Джордж (однажды подаренный Ире Полонским) действительно был только поводом. В то время они снимали десятый сезон, все те сложные сцены любви и бессилия, страха и истинной веры, и как-то раз он едва сам не признался ей здесь, в этом доме, когда они, как и всегда, засиделись и разговорились. Он сам едва ей не сказал, что уже никогда не оставит её, никогда не забудет и что все попытки найти отношения после развода оканчивались крайне быстро, поскольку он сердцем уже давно знал, кого ищет в чужих лицах. Он не сказал, что безумно жалеет об их расставании вечность назад и что если бы только был шанс — всё исправил бы. Он не сказал, что ужасно боится, что если с ней что-то случится — он просто не сможет быть этим Кривицким из «Склифа» в его словах и искуплении. Тот был гораздо смелее, сильнее, честнее него. Потому он предпринял попытку не быть к ней в такой мере близко, когда эти долгие общие смены заканчивались. Когда Ира вставала, опять обретала способность ходить, только всё ещё была как будто потерянной, а он опять становился собою самим — не способным на чистую искренность в страхе разрушить их с ней многолетнюю дружбу. Он не приезжал к ней, как раньше, а Джордж просто попался под руку как отговорка; и хоть аллергия была, он немного чихал, но, любя Иру, разве бы с этим не справился? Он смотрел на неё, проницательную, настоящую, родную, близкую. Может ли быть, что она до сих пор всё искала причину? Что очень хотела бы, чтобы никто из них больше не сделал ни шага назад? Что она тоже… Их прервал человек с камерой. Он отвёл взгляд, развернулся настолько стремительно, будто боялся быть пойманным. Он волновался и теребил свитер — рождественский, расшитый белым по красному, и она тоже была в таком свитере. Это как будто без слов говорило об их связи, хотя самой связи, кроме как мысленной, не было; но Ира просто вручила ему свитер как «новогодний» подарок (и пусть на дворе стоял март), привела к «новогодним» гирляндам, украсившим весь дом, и ёлке, и что оставалось? Он принял, надел его и приобнял её, благодаря. Чуть прижался щекой к виску — лишь на мгновение. — Ма, мы готовы, — тем временем Артём с Региной окликнули их, одинаково светясь улыбками. Что в «Склифе» было гораздо страшнее, чем в жизни, — так это вся линия с сыном, которую просто разрушили и разломали без шанса однажды исправить; Кривицкий был счастлив, что здесь Артём с Ирой всегда были одной семьёй без предательств и грязи. — Вы где там? — Идём, Ген, — она повела его за руку, сказав глазами о чём-то, о чём они никогда не говорили. В её взгляде мелькнула какая-то полусмиренная-полукричащая грусть. — Слушай, Лёшка опаздывает, — он сменил тему: просто не мог больше вот так молчать. — У него что-то с рейсом, он должен был быть здесь ещё вчера, но… — Да, конечно, — кивнула она. Они вышли в гостиную, где остальные расселись кто в креслах, кто на полу, кто на диване. Полонский, обняв Яну, болтал о чём-то с Артёмом, Регина показывала Инне фото Агнешки, которая, к счастью, спала; Инна слушала очень внимательно, даже загадочно, и почему-то светилась, как светятся только влюблённые, и очень счастливо. Он поднял руку и непроизвольно коснулся плеча Иры, даже погладил — не мог отвести глаз от этой картины, охваченный неясным чувством. Но тотчас очнулся, отдёрнул её: Ира в ту же секунду застыла, едва дыша под его прикосновением. — Что ж, господа, — начала она, когда собралась с мыслями спустя минуту. — Нам с вами, естественно, только сегодня прислали сценарий… Нет, это не надо снимать, — посмотрела на камеры и подошла к операторам: — Вы вообще ещё рано, пока посидите вон там, хорошо? Что? Снимать подготовку? Нам нужно немного пространства. Пожалуйста, будьте любезны. Так вот, — она снова вернулась к коллегам, — у нас есть сценарий. Боюсь, что он только для нас с Геной, так что… — Ир, мы вас поддержим, — заверил Полонский. — По счастью, мы все тут актёры какого-то качества, верно? — Тём, принеси мой ноутбук, ладно? — Ира, едва его слыша, встревоженно сцепила руки, когда сын, кивнув ей, поднялся. — У нас есть сценарий и камеры, что может пойти не так? — она будто спросила саму себя. — То, что в сценарии наверняка тот же бред, что обычно? — Кривицкий не мог не встрять. — Спасибо, Гена. — Я думаю, — заговорил он негромко, — что стоит избавиться от всех надежд на их благоразумие. Вот сейчас ты убедишься. Тем временем Артём вернулся. Она забрала свой компьютер, открыла свою почту; Гена оставил её, чтобы как-то отвлечься. За толстым стеклом во всю стену, как будто назло, не было ни снежинки, природа спала в своей призрачной серости, так что такой ракурс был недоступен для съёмки. Он выдохнул и запустил пальцы в волосы. — Ген, всё нормально? Полонский немного его напугал, оказавшись плечом к плечу как-то внезапно. Он просто кивнул, глядя вдаль. Они с Игорем давно дружили — ещё до знакомства с Егоровой в одной из ранних картин. Они с Игорем учились вместе, последний — на два курса младше, но как-то сошлись, хотя тот был взрывным и весёлым, а он — флегматичным и вдумчивым. Потом, когда в двадцать пять он встретил Иру, когда они стали встречаться, — дружили все вместе, а после сорвавшейся свадьбы, когда он её бросил, Игорь её поддержал. Спустя множество лет тот всё так же был их общим другом, по Ириной рекомендации стал частью «Склифа» с супругой и дочерью, благо те, как и он, были актрисами. Игорь однажды спросил его, любит ли он Иру, как-то настойчиво и даже с резкостью; он не ответил, конечно же, он не ответил, храня это знание как величайшую тайну. Сейчас они вместе смотрели на низкое пепельно-серое небо, на редкие, едва заметные проблески света; на сердце теперь было так же уныло и так… одиноко? Полонский вдруг хлопнул его по спине: — Когда я полюбил Яну — только тогда узнал, что так бывает. Как будто и не любил никого больше: ни Лену, ни всех остальных за всю жизнь. Наконец-то нашёл её, и мы с ней вместе уже девять лет. Вот и ты, Генка, давно нашёл. Только ты идиот, — и с тем отступил прочь. Всё вокруг было ненастоящим, притворным, как эти огни их фальшивого праздника. Всё это было лишь ролью, а роль не была вечной, и конец был очень близок (он сам и хотел его, видя, куда это катится). И когда всё завершится, когда прозвучит «снято» и «новогодние» символы разом исчезнут, то с ним и останутся серые, полупустые и вязкие тени без имени. Да, может, он сейчас несколько драматизировал, только от знания этого было не легче. Он просто хотел, чтобы Ира стояла с ним плечом к плечу и готова была в одночасье вернуть его к их непонятной фантазии, где наступал Новый год и они были счастливы. — Гена? — когда он подумал о ней, она в то же мгновение его окликнула; он обернулся, увидев её напряжённый, дрожащий взгляд. — Ген, посмотри-ка сюда. Он встряхнулся, шагнул ближе. Что там она… «Смерть Кривицкого в девятой серии, — было написано в текстовом файле пугающе безоговорочно; слишком обыденно и равнодушно. — Дублёр на столе (и доснять сцену приступа из шестой серии с этим дублёром), затем операция и остановка. Кривицкого едва заводят, две серии он в коме и не приходит в себя (это также играет дублёр). Павлова: попытки бороться за него любыми способами и бессилие, горе и траур, затем увольнение в десятой серии. Финал истории». Он немигающе смотрел на этот чудовищный, жуткий исход. Да, теперь он догадывался, что, не выскажи всё, что о них думал, его «спасли» бы, история бы продолжалась спустя сезон полузабытой и заново сыгранной драмы, он сам подтвердил, что уходит, во время того интервью, но… наверное, где-то внутри он надеялся, что они с ней уйдут счастливо — или хотя бы открыто. Они ведь могли это сделать любой из возможных дорог, уходя вместе. Только финал был настолько жестоким, насколько бессмысленным, и, как он видел по записям, он больше не был им нужен: его полутруп, его спину и тело сыграет дублёр. Как практично. Хоть Павлова как-то ответила им, что такой вариант — абсолютная чушь, но, конечно, никто не услышал её. Они вряд ли кого-нибудь слышали. Он сморгнул слёзы. История «Склифа», история его спасённого сердца, история сердца, которое всё это время любило единственного человека, была для него очень личной, и сердце теперь словно… не умирало, конечно, нет — просто как будто не двигалось. — То есть всё кончено на такой ноте? — он даже не сразу заговорил прежним голосом. — Вот так… Нет, следовало хоть немного сменить тему. Он отвернулся, пытаясь прийти в себя. Да, он надеялся, что хоть в одной из реальностей у них всё сложится, и только что потерял эту веру. — Скажи, Ир, — попробовал снова, — вот объясни мне, к чему мы, когда с тобой вместе писали сценарий, отбрасывали неудавшиеся варианты, старались попасть в наши образы? Полдня потратили. Они ведь это слепили за пару минут, потому что, как ты говорила, здесь всякий раз рады кого-то убить. Вот так просто. Но горечь горела внутри, прорываясь. Вот так просто — всё уничтожить. — Взгляни и на это, — тем временем Ира никак не ответила, а только переключилась на новый файл — на тот сценарий, который они, между прочим, снимали сегодня. На их постановку, которая связана с «праздником» и раскрывает их как их самих, но должна задавать вектор… Здесь было и того меньше — каких-то три слова. Три слова несли в себе всю суть проекта. Кривицкий протёр глаза, чтобы взглянуть хоть немного яснее, но ничего не поменялось. «Импровизируйте сколько угодно». Единственное, что им было предложено.***
Операторы вновь появились в просторной гостиной, а гости пока от них скрылись (Артём провёл всех на второй этаж), чтобы оставить лишь главных героев, с которых всё должно начаться. За десять-пятнадцать минут они с Ирой в какой-то немыслимой спешке продумали несколько линий, а после отвергли их как непригодные, так что всё… всё было зыбко. Они точно знали, что дублей не будет. У них были только они сами. — Начали, — оповестили их (хотя Кривицкий боялся, что начали гораздо раньше, чем было озвучено). Это был тот самый страшный сон каждого, кто хоть немного, но связан с актёрским искусством: когда в голове пустой лист, а вокруг только камеры или того хуже — зрители, множество-множество всегда распахнутых и ожидающих глаз. Когда ты должен сию секунду сказать что-то связное, а ещё не отклониться от образа и от сюжета, не подвести своих партнёров, не стать смешным или нелепым и всё не разрушить… Для них это стало реальностью — ведь пустой лист был буквальным. — Итак, — он поймал её полный надежды взгляд и обратился к фантазии, напрочь забыв то немногое, что они проговорили. Фантазия определённо молчала. — Ну, вот я и здесь. — Да, ты здесь, — повторила она и отправила мяч на его поле, словно без слов отвечая: «Но это же ты начинаешь, Кривицкий, и даже не думай взвалить на меня эту ношу». — Я очень рад, — он шагнул ближе, коснулся губами её руки в самом стремительном и безрассудном порыве. Конечно, она, совершенно застыв, не сводила с него глаз. Не множества — одних-единственных, и он не мог от них скрыться. Он, кажется, что-то испортил, ещё не успев начать. — Значит, ты хочешь сказать только это? — Нет… нет, Ир, — он выдохнул и огляделся. Тревога в его словах была естественной и неподдельной, а пульс подскочил, сердце билось едва ли не вдвое быстрее обычного. — Я полагаю, что… виноват перед тобой. «В чём?» — спросил он себя в тот же миг. То есть он виноват перед ней тридцать лет, но уж эта причина была не для публики… — В чём? — повторила она опять. — Ира, ты не помогаешь! — не выдержал он этой полной неопределённости: он вообще её не выносил. — Вот и что я, по-твоему, должен сейчас говорить? — Включи воображение, — фыркнула Павлова, словно всё это её не касалось и главным в дуэте на сей раз был именно он (он хотел, чтобы это когда-то случилось, и, видимо, это желание вдруг извращённо сбылось). — Я о… «Склифе». Да, точно. О нём. Вот чем заняты все наши мысли, ведь так? — он в волнении чересчур жестикулировал, а на лице проявилась улыбка наигранной, неживой радости. — И вот о чём мы должны говорить. Я умру, и, я думаю, в этом моя вина — что я уйду от тебя и опять тебя брошу. И ты уйдёшь вместе со мной, потому что ты… я затащил тебя в эту историю, и ты, наверное, тоже умрёшь там, за кадром, оставшись без мужа бессильной, измученной, тенью себя самой. Так что я мёртв, это якобы лучшее, что мне могли предложить… что могла предложить судьба, тогда как ты где-то рядом. Невесело, правда? — в конце концов выдохнул он, осознав, что зашёл в тупик. — Празднично как никогда, — поддержала она и достала бутылку. — Давай выпьем за твоё сердце, Кривицкий. — Оно же не выдержит, — он покачал головой. — То есть просто по факту мы выпьем за труп? — Знаешь, ты никогда не умел быть хоть сколько-нибудь романтичным, — съязвила она, как наполнив, так и осушив свой бокал за мгновение. — А как же вера в любовь, в новогоднее чудо? — Не думаю, что оно… — Тук-тук! Откройте, пожалуйста, — раздался голос откуда-то с лестницы: это Полонский спускался по ней и держал в руках книгу. Кривицкий нахмурился, припоминая, что тот не принёс с собой никакой книги. — «Откройте»? Но ты же внутри. — Ну так прояви воображение, Гена, — сказал он почти то же самое, что Ира. Да они что, сговорились? — Вот мне сейчас холодно, я на морозе. Впусти меня внутрь, ладно? — Да как прикажете, — он умыл руки. — «Входи». Тот сошёл вниз, приблизился, остановил цепкий взгляд на бутылке; затем посмотрел на одну из снимающих всё это камер, затем обернулся к ним: — Вы ведь сейчас абсолютно не знаете, что будет через секунду, я правильно понял? И плана у вас просто нет, верно? — О, да ты гений, — Кривицкий и не скрывал всей гаммы чувств. Если всё это как-то закончится, он станет самым счастливым актёром на свете. — Ну что ж, Игорь, я же впустил тебя — с чем ты пришёл? Вина? — Это для храбрости? — Это от ужаса данного… действа. А Ира тем временем просто пила — снова. — Вот скажи, чем тебе это не нравится? — заговорил Игорь громче и опустил руку ему на плечо. — Замечательный праздник, гирлянды и ёлка, не так ли? Он явно работал на камеру, так что Кривицкий был в полном неведении, что ему отвечать. — Ты, наверное, вовсе не любишь такие дни? — он продолжал. — То есть этот и тот, когда мы вместе с Ирой писали сценарий, а также когда мы снимали мой приступ? О нет, Игорь, я ненавижу их от всего сердца. Ир, хватит уже напиваться, в конце концов! — он притянул её за руку. Она как будто притихла с тех пор, как открыла ему два «сценария» и как мгновением раньше прочла их сама. — А поскольку вы оба совсем не желаете праздновать, — не унимался Полонский, — во имя того, чтобы вы избежали незавидной участи, я помогу вам и перенесу вас… — Подальше от этого мероприятия? — с тенью надежды додумал Кривицкий. — В минувшие годы, — сказал тот ещё больший бред, чем до этого. — Что ты несёшь? — Ген, доверься мне, — шёпотом. — Я не могу доверять, если мне ничего не известно! — Представь себе, что я твой Святочный дух, — закатил глаза Игорь, как будто разжёвывал что-то и без того элементарное и очевидное. — Святочный кто? — но затем он нахмурился, что-то припомнив. — Постой, как у Диккенса? — Ну наконец-то, — тот показал книгу. И правда: Чарльз Диккенс. Что не отменяло абсурда, достигнувшего крайней точки и перевалившего за неё одним рывком. — Это тонкий намёк, что я Скрудж? — прошептал он, пытаясь быть неуловимым для камер. — Тот самый, который старик, эгоист, скряга и мизантроп? — Тот, который несчастлив, пока не изменит в своей жизни что-нибудь важное. — И кто сказал тебе, что я несчастлив? Полонский в конце концов просто схватил его за руку, стиснул её: — Гена, правило номер один: никогда не стесняй себя рамками стен, представляй и ищи всё в своей голове. Номер два: никогда не отказывай, мы все пытаемся вам помочь, и номер три: будь с ней искренним, даже на камеру. Наберись смелости, чтобы раз в жизни открыть своё сердце тому, кого любишь. Он вдруг ощутил себя под ледяной глыбой — и не способным найти выход. То, что Полонский не предполагал и не спрашивал — просто сказал это настолько прямо… Могла ли и Ира давно это знать? Что она о нём думала? Он до недавнего времени вообразить не мог, что его чувства, возможно, кристально ясны вопреки всем стараниям прятать и прятать их… — Ир, — он окликнул её, посмотрел на неё. — Как ты думаешь, что будет дальше? Вопрос ненамеренно вышел не только о сценке, которая, кажется, лишь начиналась. Они уходили из «Склифа», и… всё было очень туманно. За серой безликой завесой нельзя было ничего видеть. Едва ли им снова предложат играть вместе в ближайшем времени, а если так, если точка опоры исчезнет… Хотя они были родными друг другу уже много лет, почему он в преддверии «смерти» никак не мог перестать думать, что что-то изменится? Что всё изменится необратимо? — А это, Ген, ты мне скажи, — она больше ему ничего не ответила. Только взглянула с какой-то усталостью, одним глотком выпила полбокала. Спустя миг он словно увидел в её глазах ту же тревогу, безмолвную и беспредельную. Камеры крупным планом снимали их лица.