𝑅𝐸𝑁𝑇

***

      Темнота и спертый, затхлый запах человеческого тела, сладковатый, болезненный аромат разложения. Так пахнет в притонах и больницах, где люди умирают без присмотра и помощи, немытые, обездвиженные, брошенные всеми. Чанбин никогда не бывал в таких местах и не знал, как сжимается нутро от одного только вдоха, мгновенно вызывающего тошноту.       В полумраке тесной прихожей он стоял, боясь двинуться с места или заговорить. Чанбин вошел один, оставив Феликса и Криса за дверью в коридоре, и, словно нырнувший в кроличью нору, оказался в узком цилиндрическом пространстве маленькой квартирки, которую Хёнджин и Феликс делили на двоих. Как люди могут жить в такой убогой дыре, где нечем дышать и почти не развернуться? Чанбин даже не догадывался, что студия или ванрум, подобная этой, с отдельным санузлом и маленькой кухонкой – это роскошные апартаменты для местной публики, зачастую проживающей в жутких квартирах-гробах метр на два, так называемых кошивонах.       Когда глаза привыкли к темноте, Чанбин увидел впереди тусклый мутный свет и, наконец, смог сделать шаг, почти сразу обозначив свое присутствие скрипом прогнивших половиц. Этот звук резанул по барабанным перепонкам, такой резкий и громкий в полной тишине, поглотившей его и оставившей без ответа. Чанбин прошел в комнату, буквально через три шага оказавшись на пороге небольшой спаленки и одновременно гостиной с двумя кроватями и одним окном, выходящим на шумный, горящий неоном бульвар.       — Хёнджин… — имя застыло беззвучным шепотом на губах.       Неоновый уличный свет лился в комнату, наполняя причудливым грязно-розовым маревом всё вокруг, делая предметы графично-яркими изображениями искусственного мира. На постели у окна свернувшийся клубок человеческого тела пришел в движение, словно огромная гибкая змея раскручивая свои кольца. Чанбин, затаив дыхание, смотрел, как медленно, в неловком болезненном спазме худая скрученная фигура распрямляется, чтобы сесть в постели и повернуться.       Хёнджин поднимался, пытаясь опираться на руки, напрягая всё тело. От одного вида его исхудавших голых рук, трясущихся и слабых, в пронзительном изломе локтей, казалось, не способных держать вес тела, Чанбину становилось дурно. Он шагнул к кровати и замер в немом ужасе, столкнувшись взглядом с прозрачным омутом прекрасных глаз. Хёнджин посмотрел на него, подняв голову, пустым спокойным взглядом, в котором не было ничего: ни боли, ни сожаления, ни страха, только слабость, усталая, гнетущая тишина.       — Хёнджин… — Чанбин с трудом разлепил губы. Протягивая вперед руки в успокаивающем жесте, двинулся к нему.       На рваных сырых простынях Хёнджин сидел полуголым, в одних домашних брюках, которые, казалось, были ему велики и сползали до выступающих тазовых костей. Чанбин не видел парня десять дней, и за это время Хёнджин потерял весь свой набранный за последнее время вес. Его худое влажное тело в розовом неоновом свете угловато скалилось выпирающей клеткой ребер и торчащими острыми ключицами.       В этой жуткой неоновой комнате, как в фотолабораториях прошлого века, постепенно проявлялись страшные кадры реальности. На бледной коже проступали сперва с трудом различимые, но уже такие очевидные следы. Чанбин задыхался, разглядывая зажившие кровоподтеки и чернеющие на плечах отпечатки зубов. Всю шею и грудь Хёнджина покрывали расползающимися грязными пятнами гематомы засосов. В уголках рта запекшимися гнойниками красовались трещины разрывов. Не нужно иметь особых навыков дедукции, чтобы восстановить картину преступления по таким понятным отметинам на теле. Тот, кто их оставил, хотел быть пойманным и раскрытым, словно играющий с полицией маньяк, расписывающийся индивидуальным почерком своих злодеяний на каждой жертве. Это послание. И Чанбин прочел его четко, без ошибок, как узнаваемое клеймо рабства, выжженное на коже каленым железом. Каждый, нашедший этого раба, обязан вернуть его хозяину…       — Не смотри так… — разбитые и уже слегка зажившие губы Хёнджина двигались как в замедленной съемке. Нижняя еще была сильно опухшей. Ее искусали до крови, и было видно, что в нескольких местах остались трещины – затянутые тонкой коркой струпья. — Не нужно было приходить…       Его слабый тихий голос, еле слышный даже в этой жуткой, напряженной тишине, шипящими ожогами касался сердца, дикой огненной болью скручивая всё внутри. Чанбина затрясло, и он рванулся к кровати, из последних сил стараясь сдержать себя, чтобы не схватить в объятия с трудом сидящего Хёнджина, которого в принципе не нужно сейчас трогать.       — Не приходить? — Чанбин присел на край постели и почти подполз к Хёнджину, цепляясь дрожащими пальцами за мокрые затхлые простыни. — И бросить тебя здесь, в этой вонючей дыре, подыхать одного? Если бы я знал… Я бы…       Чанбин коснулся голой лодыжки Хёнджина, и тот вздрогнул, как от удара, рефлекторно дернулся, попытавшись сразу же отползти к стене. Кожа Хёнджина – холодная и влажная шкура морского змея. Прикосновения огненных рук живого человека причиняют только боль. Страшную боль осознания. Сиди в своем болоте и не высовывайся, не позволяй мечтам поднять тебя на небывалую высоту, с которой слишком больно падать.       — Уходи, — выдохнул Хёнджин. Сгруппировавшись в комок скрещенных запретом рук и ног, он прижался к стене и смотрел пылающими в полумраке глазами, полными слез. — Не трогай меня…       — Я уйду, — тихо прошептал Чанбин. От невозможности коснуться и заключить в объятия он по инерции рвал ткань простыней в отчаянном порыве разрушительной нежности. — И заберу тебя с собой, малыш.       Горячая волна непрошеных слез сдавила горло, и Хёнджин, хватая ртом воздух, застыл, распахнув глаза. Всего десять дней, а он уже забыл, как всё в этом сильном, спокойном мужчине дышит теплотой. Как отзывается в израненном сердце это тихое: малыш…       Хёнджин нервно заерзал, вжался в стену, желая исчезнуть, чтобы Чанбин не мог его видеть таким, как сейчас, таким, каким он, по сути, является: грязным и разбитым.       — С собой? Куда? — Хёнджин усмехнулся, разрывая едва зажившие губы. — В отель, где я высплюсь и поем, а ты купишь мне шмотья и дашь денег? Ты же знаешь, на что я их потрачу?       Глаза Хёнджина вспыхнули, и Чанбин увидел тот самый огонь зависимости, безумной иррациональной жажды, с которым он был уже давно знаком. Он видел это пламя в каждом, с кем сходился. Все от чего-то зависят. Хотят осуществить свою мечту посредством денег или власти. Кто-то хочет стать известным, кто-то богатым, кто-то желает купить квартиру в столице и, наконец, избавиться от статуса деревенщины, понаехавшей в Сеул, чтобы зубами вырвать себе шанс стать одним из центровых и уважаемых, тех, кому все завидуют. Хёнджин спускал все деньги и сливал все свои силы и ресурсы в одну сточную канаву: Ли Минхо.       — Мы не поедем в отель, — Чанбин придвинулся ближе, чувствуя, что Хёнджин мелко дрожит. Его худое изможденное тело бьет озноб отходняка. У него ломка, которую он терпит на галимых шипучих таблетках от жара, мучаясь от боли во всём теле, расчесывая руки и ноги до крови. — Тебе нужно в рехаб, Хёнджин. Я отвезу тебя прямо сейчас и буду там с тобой, я тебя не оставлю.       Голос мужчины проникал под кожу, гипнотической сладкой патокой растекался по венам. Хёнджин прикрыл глаза, откинул голову и сидел тихо, быстро и рвано дыша через рот. Хотелось кинуться на шею и долго страшно плакать от обиды и безысходности, зная, что тебя утешат и простят. Если бы всё было так просто…       — Зачем? — спустя несколько долгих томительных минут произнес Хёнджин.       Под тяжелыми пылающими веками собирались горючие слезы. Неужели Чанбин такой дурак и не видит очевидного, и даже Крис не объяснил ему, что черного кобеля не отмоешь добела? Сквозь мутную пелену предательской соленой влаги Хёнджин взглянул на застывшего на краю постели мужчину. Хёнджин знал себя, он грязный наркоман и конченная блядь. Всё, что Чанбин ему даст, он сожрет не морщась, но в конечном итоге они оба окажутся там же, где были изначально. Один на вершине, а другой в своей канаве, обдолбанным, затраханным и жалким. Всё, что он может сделать для этого человека, который был с ним добр, как никто другой – это избавить от себя, не втягивать в порочный круг боли и сожалений, напрасных чувств и надежд.       — Потому что тебе это нужно, малыш, — Чанбин подполз еще ближе, постепенно, по шажочку сокращая расстояние между ними, позволяя привыкнуть к огню и оттаять.       Хёнджин вздрагивал, но не отодвигался. Ему некуда было бежать. В маленькой тесной комнате только они вдвоем и городской неон, вползающий в окна розовым туманом.       — Мне нужна доза, Чанбин, — Хёнджин хрипел пересохшим горлом и не мог сглотнуть, слюны почти не было. Его бросало то в жар, то в холод. Он то жутко потел, обливаясь потом, то ощущал, как от сухости ему стягивает слизистую в глотке, а кожа на локтях трескается. — Посмотри на меня. Неужели ты не понимаешь? Не видишь, кто я?       Их взгляды, горящие, страшные, слезные, встретились, проникая друг в друга ослепительной вспышкой боли. За секунду до того, как Чанбин сорвался, Хёнджин кинулся на него сам. Как ребенок в безопасные сильные руки взрослого, дрожа и задыхаясь.       — Хёнджин… малыш… идём со мной…       Как молитву нараспев шептал Чанбин, глотая слезы, которые он не показывал никому уже давно. В последний раз так отчаянно мужчина плакал на похоронах отца. Он прижал к себе полуголого парня, трясущегося от рыданий, и начал гладить по спине, волосам, плечам, словно пытаясь согреть теплом своих рук.       Хёнджин уткнулся ему в шею и дышал ароматом чистой кожи. Чанбин если и пользовался одеколонами или парфюмом, то это всегда были свежие, едва уловимые запахи крайне дорогих натуральных масел, природные, ненавязчивые.       — Я наркоман, — сбивчиво зашептал Хёнджин сквозь слабые всхлипы. — Оставь меня здесь, Бинни. Я принесу тебе только проблемы, не нужный тебе геморрой.       — Я знаю, — Чанбин не выдержал и поцеловал соленую от пота кожу на виске Хёнджина. — Я не слепой, я всё понимаю. Но это неважно. Я все эти дни не мог успокоиться, и мне полегчало вот только сейчас, когда я тебя увидел.       — Я не хотел, чтобы ты видел меня таким… — Хёнджин вцепился в мягкую ткань кофты Чанбина, пряча лицо у него на груди, пропитывая слезами несчастное поло Ральф Лорен насквозь.       — Каким? — сцепив зубы, выдавил из себя Чанбин. Его горло сжималось от избытка эмоций. Слова давались с трудом. Озвучивать собственную боль всегда невыносимо, но необходимо, чтобы облечь ее хотя бы в словесную форму, проговорить и выкинуть из сердца. — Слабым и нуждающимся? Избитым собственным братом, к которому у тебя когда-то были чувства?       Хёнджин внезапно затрясся так, словно его било током, и Чанбин не сразу понял, что парень беззвучно смеется, раздирая в немом безумном хохоте уже сочащийся кровью рот.       — Избитым? — Хёнджин отпрянул от Чанбина, пытаясь вырваться, но тот не выпустил его. — Здесь темно, но ты же видишь и понимаешь, что меня трахали, — зашипел он, слизывая кровавые капли с треснутых губ. — Может меня и били, но я этого не помню. Минхо бывает жестоким в процессе, но мне это нравится. Ты бы мог меня понять, если бы я рассказал тебе…       — О своей связи с братом? — Чанбин тянул скользкое тело Хёнджина на себя, не позволяя ему уйти, отдалиться. — Я догадался. Это несложно. Я недавно навел справки о твоей семье, а теперь вижу собственными глазами, что с тобой происходит. Что с тобой делают.       Хёнджин замер, медленно осознавая смысл сказанного. Чанбин в курсе и всё равно пришел за ним? Он поднял глаза и заглянул в лицо мужчины. Они вдвоем сидели на постели, дрожащие, потерянные, словно одни во вселенной. Хёнджин хотел бы выплеснуть всё, что имел за душой, очиститься и быть понятым.       — Феликс сказал тебе, что я принял дозу, а потом меня насиловали двое? Мой брат и начальник охраны блока, в котором содержится Минхо? — Хёнджин пристально смотрел на Чанбина, даже в полумраке видя, как черные глаза мужчины стекленеют, наливаясь злобой. — Об этом ты знаешь? — Хёнджин откинул голову, демонстрируя шею и грудь, усыпанную следами животной страсти. — Хочешь рассмотреть меня целиком? Ниже зрелище еще противнее. У меня между ног всё отбито в мясо и вывернуто наизнанку. Я был против до первой дозы, а после уже не сопротивлялся и хотел только одного – чтобы меня драли как можно жестче и позволили кончить.       Хёнджин замолчал, ожидая, что Чанбин оттолкнет его сам или хотя бы скривит губы в изломе презрения. Но ни того, ни другого не случилось. Чанбин притянул его к себе и снова обнял как ребенка, мягко и тепло.       — Я отвезу тебя в клинику, — прошептал он. — Я помогу тебе, малыш. И никогда не стану осуждать…       Хёнджину хотелось кричать. Зачем всё это? Зачем рвать сердце и так проникновенно прощать, ласкать, прижимая к груди, словно драгоценность, такого грязного, конченого человека? Разорванного, перетраханного, зависимого.       — Не надо, — он слабо застонал. От прикосновений рук Чанбина его вело. Хёнджин готов был сгореть от стыда и ненависти к себе. — Я мразь… конченая шлюха… и не стою тех денег, что ты мне дал… моя честная цена – доза или две… За это я отсасывал любому, кто хотел, с ранней юности.       Чанбин усмехнулся, слушая льющуюся потоком грязь из уст Хёнджина. Тот плакал, не сдерживаясь, очевидно думая, что этой горькой правдой напугает его.       — То, что твой брат говорит тебе, что ты мразь, не значит, что так оно и есть, Хёнджин, — спокойно произнес Чанбин.       Эти слова резанули по живому. Хёнджин, даже в ломке, морально и физически разбитый, еще мог соображать и понял, что Чанбин, как и прежде, видит его насквозь и вполне осознает всю глубину падения своего юного любовника.       — Я тебе лгал, — последняя попытка, рывок перед прыжком в бездну. Хёнджин поднял свое заплаканное лицо, которое Чанбин тут же стал осторожно вытирать подушечками пальцев, смахивая слезы с бледных впалых щек. — Я не просто езжу к брату, я курьер, перевожу наркотики. В клане Ю состоит вся моя семья.       — Твоя приемная семья, Хёнджин, — спокойно ответил Чанбин. Он вытер лицо парня и коснулся влажного от пота лба. У Хёнджина жар. Ему надо в больницу, а они сидят тут, разговаривая о всякой ерунде. Глупый мальчик считает это важным. Хочет оттолкнуть, разорвать себе сердце, чтобы больше не страдать. Но не знает, что все его беды закончатся, стоит ему лишь поверить в себя и позволить себе помочь. Принять любовь, которой не считает себя достойным, не понимая, что ее не заслуживают, а просто получают в дар. — Они тебе не родня, к тому же твой отец мертв, а брат в тюрьме за его убийство.       Хёнджин так резко, ощутимо вздрогнул, что не смог это скрыть. Чанбин и это знает? Быть может, он в курсе и о причине, по которой Ли-старший напоролся горлом на осколок стекла, так неожиданно оказавшийся в руке Минхо?

***

      — А у тебя тоже дохрена бабла или ты так, шавка при хозяине? — Феликс окинул взглядом фигуру Криса, отмечая про себя, что у мужчины широкие плечи и крутой прогиб спины.       Крис стоял, привалившись к стене, всего в паре метров от двери в квартиру парней, где сейчас Чанбин с Хёнджином выясняли отношения. Феликс сидел на подоконнике в конце коридора у пожарного выхода на железную лестницу с торца здания. Теплый ночной ветер трепал его светлые волосы, ласкал кожу.       Вот уже полчаса они торчат тут вдвоем с этим мажором, воняющим орхидеями, и Феликсу уже конкретно не по себе. Ему не терпится узнать, как там Хёнджин, не сделал ли Чанбин ему больно от злости или ревности, ведь не понять причину отсутствия парня невозможно, стоит лишь взглянуть на его тело, разукрашенное укусами и засосами. Когда Феликс сам увидел Хёнджина, которого буквально затащил в хату какой-то молодой мужчина с идеальной выправкой военного и бросил на кровать, после чего свалил, не сказав ни слова, то сразу понял, что с ним сделали. Сам Ликс много раз избегал сексуального насилия, буквально проходя по краю, в последний момент соскакивая с крючка. Его не единожды пытались заманить на групповуху или накачать наркотиками и изнасиловать. Феликсу везло, и он чуял нутром, когда его пытались развести. Хёнджин предупреждал его насчет Тэяна, переживая именно о том, что рано или поздно Ликс под наркотой скатится в ту же яму, что и некогда он сам. Хёнджин из этой ямы выбраться так и не смог. Прошлое цепко держало его за горло, не выпуская, утягивая на дно.       — Интересует размер моего кошелька? — хмыкнул Крис и размял шею. Его красивые черные глаза влажно блеснули.       Мужчина нагло разглядывал милого парнишку, который сидел, свесив ноги с подоконника, и болтал ими, как ребенок.       — Интересует, — ухмыльнулся Феликс. — Если он большой.       На лице Криса появилась странная блуждающая улыбка. Отрешенная, маньячная. Он оттолкнулся от стены и медленно развернулся всем корпусом к Феликсу. Молча облизал его взглядом с головы до ног…       — Гигантомания у таких мелких, как ты, обычное дело, — без тени иронии произнес Крис. — Всё бы вам побольше в ваши маленькие лапки, да, котенок?       — Я не мелкий, — фыркнул Ликс, задетый за живое. Его короткие ноги болтались в воздухе, не доставая до пола, как наглядное подтверждение слов Криса.       Феликс рывком спрыгнул с подоконника и пошел на мужчину, угрожающе глядя исподлобья. Крис с трудом сдерживал смех, наблюдая, как милашка закипает, словно чайник. Маленькие все злые, и это дико возбуждает. Когда расстояние между ними сократилось до минимума, и Ликс уже готов был, расправив плечи и вытянувшись по струнке, указать Крису на то, что не сильно-то он и выше, как тяжелая дверь квартиры со скрипом распахнулась, и на пороге возник Чанбин.       Он почти нес Хёнджина на себе. Парень вис на мужчине, обняв его крепкую шею руками, и едва переставлял ноги.       — Куда ты его тащишь? — Феликс мигом забыл о Крисе.       Он кинулся к Чанбину и преградил ему путь. Его руки сами тянулись к Хёнджину. Тот был не одет, в одних домашних брюках и тапочках, без футболки. Хёнджин щурился даже от тусклого света в общем коридоре. Последние дни у него от любого света болели глаза, поэтому он сидел в темноте постоянно. Заметив малыша, он только слабо улыбнулся. Феликс лип и мешался под ногами, пытаясь погладить ладошками влажную от пота, холодную голую спину друга, словно желая через прикосновение передать ему свое тепло.       — Ему надо в больницу, — коротко ответил Чанбин. — Отойди.       — В какую еще больницу? — не унимался Ликс. Он нагло лез к Хёнджину, цепляясь за него как клещ. — Я не пущу его! Он останется! Он не хочет!       Мелкий так суетился и нервничал, что Чанбин остановился в коридоре и недоуменно посмотрел на Криса. Тот только закатил глаза. Столько возни с этими мальчишками. Помнится, Чанбин говорил, что профессионалы предпочтительнее любителей. Вот тебе и профессионалы. Сопли, драма, детский сад. Работники секс-индустрии – прожженные прагматики с кассовым аппаратом вместо мозга, а всё туда же.       Крис в два шага приблизился вплотную к Феликсу, схватил его за плечи сзади и отцепил от Хёнджина одним рывком. На попытки возмущения сразу же заткнул парня единственной фразой:       — Не хочешь отпускать друга, с нами поедешь.       Феликс перестал дергаться. Крис прижимался к нему сзади и держал крепко в на удивление сильной хватке ухоженных рук. Сладкие дикие орхидеи перебивали все прочие запахи. Такие приторные и такие агрессивные, что от их вульгарной сладости кружилась голова. Видя, что Ликс слегка подуспокоился, Крис пихнул его в спину, заставляя идти по коридору в сторону выхода на главную лестницу.       — Прокатимся в больничку, — увещевал он мелкого. — Посмотришь, как твой друг устроится, убедишься, что ему там ничего плохого не сделают. Потом сможешь его навещать.       Они все вместе двинулись было по коридору, как Феликс внезапно очнулся и резко начал рваться в противоположную сторону.       — Туда нельзя, — шипел он, выкручиваясь из бархатных лап Криса. — Идём на пожарную лестницу. Уйдем по-тихому.       — Ты невыносим… — вздохнул Крис.       Развернувшись, они поспешили к пожарному выходу, по которому в полной темноте и тишине медленно спустились вниз, оказавшись в глухой подворотне с торца здания, вдали от сияющих всеми огнями бульвара.       Машину Крис бросил на той стороне улицы, и на бульвар им всё же выйти пришлось. Их странная компашка привлекала внимание прохожих и ночных гуляк, пока они бежали к роскошному Бентли, сиротливо стоявшему у обочины. Чанбин нес Хёнджина на руках. Тот потерял тапочки и уже не мог идти, будучи почти без сознания. Он был совсем без сил, поскольку мучился от ломки и практически не ел все десять дней. И это было только начало для его истощенного организма. Мефедрон, в отличие от наркотиков опиоидной группы, таких как героин или алкалоидов вроде кокаина, не имеет антидота, и его невозможно вывести быстро. Можно лишь помочь организму избавиться от яда самостоятельно. Но зачастую это занимает не меньше тридцати дней. Поэтому большинство мефедронщиков, как и прочие амфитаминщики, так редко соскакивают, быстро привыкают и скатываются в марафонное употребление, когда зависимый, постепенно увеличивая дозу, не замечает, что наркотик стал его daily basis.       — Запрыгивай, — Крис кивнул на пассажирское и разблокировал двери.       Феликс тут же юркнул в тачку, воровато оглядываясь на главный вход клуба, возле которого терлись знакомые лица – подручные Тэяна, члены клана Ю. Встречаться со своим любовником и боссом Ликсу сейчас не хотелось. То, что они сваливают в ночи, увозя Хёнджина в неизвестном направлении, не предупредив их с Феликсом непосредственного хозяина, выглядело как побег. Конечно, чуть позже Ликс всё объяснит Тэяну, но прямо здесь и сейчас эти разборки могли перерасти в недопонимание и стычку, которой по возможности хотелось бы избежать.       Чанбин усадил Хёнджина на заднее сиденье и пристегнул как ребенка. Парень расслабился в кресле, откинув голову на подголовник, и прикрыл глаза. Несмотря на то, что на улице было прохладно, а Хёнджин был в одних тонких брюках, он весь обливался потом и дышал через рот, словно в лихорадке. Феликс крутился на сидении, кусая губы, и то и дело оглядывался на Хёнджина. Все последние дни его красивому другу было действительно хреново, и Ликс страшно переживал. Хёнджин первое время буянил, рвался на улицу, блевал после каждого приема пищи и плохо спал. А потом так ослаб, что уже ничего не мог. Только лежал и пару раз в день выползал до туалета. Феликс поил его водой и бульоном, скармливал жаропонижающее, но облегчения это не приносило никакого. В глубине души Ликс чувствовал, что эти двое странных мажоров правы: Хёнджину нужно в больницу. Без квалифицированной помощи дело может плохо кончиться.       — Сядь ровно, не крутись, — Крис дернул ремень безопасности и пристегнул Феликса, который в тачках отродясь не пользовался этой функцией. Всегда сбрасывал ремень или пихал защелку в паз, только чтобы электроника в более дорогих моделях не пищала, требуя пристегнуть пассажира.       Феликс развернулся и взглянул в окно. В толпе у клуба мелькнула высокая гибкая фигура, сверкнули хищным блеском черные глаза.       — Вот черт! Тэян! — Ликси взвизгнул и резко пнул сидящего за рулем Криса в колено, да так больно, что тот едва не взвыл. — Гони, давай! Быстрее!       Крис всегда гордился своим хладнокровием и рассудительностью. Мало что могло его в принципе вывести из себя. Но этот наглый веснушчатый сладкий ублюдок, дерганый, нервный, чуть что – сразу в драку, ты ему слово, он тебе два… Крис вцепился в руль, щелкнул кнопку зажигания и со всей дури вдавил педаль газа в пол, ощущая, как предательски ноет коленная чашечка после удара мелкого засранца. Стирая шины, Бентли сорвалась с места в карьер и, набирая скорость, понеслась по бульвару прямиком к выезду из Итэвона.       …Сквозь дымку сияющих городских огней за окнами автомобиля Хёнджин смутно различал вспышки света и далекие голоса. Реальность отодвигалась на второй план, ощущения тела и эмоции притуплялись. В голове постоянно зудело бесконечной ноющей болью. Он понимал, куда они едут и зачем, что он не один, и даже Феликс едет с ними. Но из-за дикой жажды и неконтролируемой тяги к наркотику всё, что было в реальном мире, казалось Хёнджину неважным, пустым. Быть может, только горячая, сильная ладонь Чанбина, державшего его за руку, не отпуская, оставляла открытым вопрос: зачем всё это? Как связующая нить, его удерживало на краю нелепое, пронзительное чувство – надежда…       Всё возвращается на круги своя. И удовольствие, и боль. Почти два года назад, по-настоящему бросая в первый раз, Хёнджин думал, что умрет без дозы, но выкарабкался. Сам. Практически без посторонней помощи. В тот год ему слишком многое хотелось оставить позади. Единственное, что он не мог вырвать из сердца и выбросить – это любовь к человеку, сломавшему ему жизнь. И вот он снова в этой точке, разбитый окончательно. И вновь пытающийся собрать себя по кусочку, шаг за шагом…

***

      Мелкий наркодилер Ли Дон Ук был одним из тех, кого в клане называют перебежчиком. Сегодня он по уши в криминале, а завтра, глядишь, уже законопослушный гражданин и приличный человек. Домик с садом на окраине, семейный минивэн хендай, красавица жена и малолетний, вечно орущий пиздюк, гордо именуемый наследником, в анамнезе. Подобно той обезьяне, вечно мечущейся между умными и красивыми, старина Ли долгое время не мог определиться, куда ему: на дно криминального мира или же в стройные ряды честных, но нищих сограждан. Всё решил случай, а точнее – злодейка судьба.       Единственной радостью Ли была его жена Хана. Так уж вышло, что сошлись они – представители двух разных миров, полярных галактик, абсолютно чуждые друг другу, далекие, как ночь и день. Любовь сметает все преграды, но хорошо это или плохо, никогда не узнаешь вначале. Рассвет всегда прекрасен, даже если ночь потом будет беспросветна.       Хана была образованной девушкой из богатой семьи. Ее родители не одобряли брак с едва сводящим концы с концами оборванцем и всячески отговаривали дочь от безрассудного шага. Но все их речи не возымели успеха. Родители Минхо были одинаково безумны, одержимые любовью, они кинулись в омут с головой и, бросив всех, уехали вдвоем на окраину. Купили в ипотеку домик и зажили счастливой тихой жизнью окрестной нищеты.       С ранней юности Хана поддерживала связь лишь с одной своей подругой – Джин. Они были знакомы с детства, выросли вместе, а когда разъехались и обзавелись семьями, то постоянно вели переписку и созванивались хотя бы пару раз в неделю. Когда родился Минхо, Хана поделилась этой радостной новостью только с Джин, и та сказала ей пророческие слова, которым суждено было сбыться:       — Хана, милая, я так счастлива за тебя. Вот увидишь, я тоже рожу сына, и наши дети будут всегда вместе, также как мы в детстве…       В возрасте семи лет маленький Минхо впервые увидел ангела. Хорошенького пухлого мальчика с прозрачными кристаллами глаз – двухлетнего сына подруги своей матери, волею судьбы оставшегося сиротой. Хёнджин попал в семью Ли после того, как его родители трагически погибли при обрушении торгового центра Сампун. Хана настояла на усыновлении единственного сына своей погибшей подруги, и Ли-старший не смог отказать своей обожаемой жене. Так по чистой и страшной случайности сыновья двух подруг стали сводными братьями, и им суждено было быть вместе… во всем и до конца.       Хёнджин почти не помнил свою родную мать. В памяти сохранились лишь мимолетные кадры, как обрывки киноленты. Темные локоны, горный хрусталь прекрасных глаз. Хана, которую Хёнджин с детства называл мамой, говорила, что мальчик так сильно похож на Джин, будто ее точная копия, но мужского пола. От Хёнджина не скрывали, что он не родной в семье Ли, но любили искренне и ни в чем не обделяли.       Сводные братья имели достаточно приличную разницу в возрасте, чтобы разделять одни увлечения. Когда Минхо уже гонял с соседскими мальчишками в футбол и задирал девчонок, Хёнджин сидел в песочнице, вовремя кушал и спал после обеда. Но в их маленькой семье всегда не хватало денег, и едва маленький Хёнджин смог обходиться без посторонней помощи, Хана вышла на работу, и пришло время Минхо присматривать за младшим. Упрямый десятилетка, которого боялись все окрестные мальчишки, вдруг обзавелся мелким прилипалой, всюду таскавшимся за ним. Мама велела Хёнджину слушаться Минхо, и пятилетний ребенок послушно выполнял ее наказ. Минхо очень быстро устал от навязанного ему карапуза. Ему хотелось с парнями идти в доки или лазать на стройке, или же забиться в гараже местного умника Чонина и смотреть запрещенку, скачанную из интернета. Но семья всегда занимала особое место в сердце Минхо. Он рос сильным, хитрым, жестоким. У него не было ориентиров в жизни, кроме теплых рук матери и серьезного взгляда отца. Поэтому он рано повзрослел, а вместо игр потратил всё свое детство на помощь по дому обоим работающим родителям и присмотр за младшим братом.       Так сложилось с раннего детства, что первые сбитые коленки Хёнджину мазал зеленкой именно Минхо. Он же и защищал мелкого наивного братца от соседских детей, собак и злых одноклассников. Пока родители усердно трудились, выплачивая скромные, но достающиеся тяжелым трудом деньги за дом, Минхо рос как сорняк и, как мог, присматривал за Хёнджином. Готовил ему завтрак, если мама не успевала, грел перед сном молоко, если она приходила усталая с работы и засыпала раньше времени. Развешивал их с Хёнджином одежду в шкафу и убирал комнаты. Они жили на втором этаже, в самом конце коридора, в раздельных комнатах напротив друг друга, со своим санузлом. Их детство было тяжелым, поскольку денег вечно не хватало, но они этого почти не замечали. Хёнджин донашивал одежду Минхо и везде хвостиком следовал за братом.       В пятнадцать Минхо устроился на подработку в автосервис и на свои первые деньги купил духи матери и альбом в комплекте с набором карандашей для Хёнджина.       — Это тебе, — Минхо приблизился сзади к сидящему за столом мальчику.       Хёнджин делал уроки, усердно занимаясь в своей комнате. Он слышал, как Минхо вошел, и ждал, когда тот подойдет, предвкушая сюрприз. Минхо всегда баловал брата. Таскал ему скудные сладости, которые никогда не ел сам, отдавая младшему свою долю: конфеты, печенье, тающий в ладони, липкий мармелад.       Хёнджин радостно вскинулся, запрокинул голову, глядя снизу вверх на нависающего над ним брата.       …Несколько лет спустя, когда они вырастут, осознают свое взаимное влечение и станут любовниками, Минхо в пылу наркотического секса признается Хёнджину, что всегда, с самого детства, считал его самым красивым человеком на свете, ангелом во плоти. Его открытое лицо и сладкие пухлые губы преследовали рано созревшего юношу в самых горячих развратных снах, которые заразили душу и тело Минхо ржавчиной похоти задолго до того, как его младший повзрослел…       — Что это? — чистые озера глаз манили глубиной.       Хёнджин хлопал длинными ресницами, завороженно глядя на шикарный глянцевый альбом для скетчей в фирменной обертке Молескин. В такой же перехваченной резинкой плотной кожаной упаковке был набор карандашей нескольких цветов. Минхо положил на стол перед ним свой подарок – целое сокровище для десятилетнего восторженного мальчика, не видевшего в своей короткой жизни ничего, кроме чистеньких, но старых шмоток с чужого плеча и редких сладостей по праздникам.       — То, что ты хотел, — Минхо наклонился и поцеловал Хёнджина в теплую ароматную макушку. Обнял его со спины и замер. — Я наблюдал за тобой. Как ты смотришь на витрины с альбомами. Я видел твои рисунки на полях тетрадей. Птицы, цветы, чьи-то глаза и руки. Хочешь рисовать?       — Да, — Хёнджин быстро закивал. Он извернулся, забрался на стул коленками и приподнялся, чтобы обнять Минхо за шею, заглянуть ему в лицо. В красивых зеленых глазах Хёнджин видел свое отражение, и его маленькое глупое сердце бешено билось от счастья. — Спасибо, Минхо. Я так тебя люблю. Ты самый лучший брат на свете.       Он кинулся на шею старшему и вис на нем, не зная, как выразить искренние чувства благодарности. Слова любви всегда будут даваться Хёнджину легко. Он постоянно будет кричать, шептать, открыто говорить их до того дня, как всё, что было между ними с юных лет, разрушится в один миг кровавым взмахом руки с зажатым в ней куском стекла.       Хёнджин полюбил глубоко и преданно намного раньше, чем мог в принципе подумать о чем-то большем, нежели чистое, нежное чувство, хрупкое, как весенний лед, и бесценное, как россыпи самых редких алмазов. Детские годы до своего тринадцатилетия мальчик провел пусть и в бедности, но в покое и был абсолютно счастлив. Семья Ли отчаянно нуждалась, но в их маленьком доме на отшибе, неподалеку от доков порта Инчхон, царила любовь. Минхо бросил учебу, окончив начальную и школу второй ступени, и работал с отцом в автосервисе, помогал ему, надеясь после восемнадцати пойти в армию и там окончить старшую школу. Такая практика была распространена среди беднейших слоев населения, которым армия могла дать возможность получить образование бесплатно. Хёнджин же изо всех сил старался учиться и тратил почти всё свое время на занятия факультативно и очно. Он занимался сам и ходил на все курсы, какие мог себе выбить бесплатно. Хана повсюду хлопотала за младшего сына, желая помочь ему и поддержать. До тех пор, пока могла. Одним погожим летним днем в саду она упала в обморок, внезапно ощутив головокружение и слабость. От этой странной слабости и упадка сил женщина страдала весь последний год. Ли-старший в тот момент был в доме и, испугавшись за жену, сразу вызвал скорую. Так началась долгая изнурительная борьба с болезнью, которую сперва пытались найти, а потом уничтожить.       Хёнджину рассказали о диагнозе матери только ближе к осени, когда уже стало понятно, что у Ханы рак кишечника и необходима операция, а после – длительные дорогостоящие курсы химии. В тот тихий вечер они втроем собрались за семейным столом в кухне на первом этаже. Хёнджин сидел тихо как мышь, слушая споры Минхо и отца. Брат предлагал продать дом. Отец – влезть в долги, обратиться к клану Ю, в котором Ли Дон Ук состоял по молодости, но потом бросил сомнительные дела ради семьи и детей. В споре родилась истина, и в тот страшный год, когда Хёнджин, забросив учебу, просиживал долгие дни у постели больной матери, старшие мужчины семьи Ли занялись прибыльным, но опасным бизнесом – фасовкой и распространением наркотиков, все деньги от которого шли на оплату больничных счетов. Всё, что смог, Ли-старший отдал за то, чтобы его жена осталась жива. Он бы продал и душу дьяволу, если бы это смогло купить жизнь его любимой. Но, увы, всех денег мафии хватило только на пять лет. Пять жутких лет борьбы и ремиссии, нескольких операций, колостомы, метастаз в легких и печени, жестких курсов химии, после которой от красивой женщины осталась иссохшая мумия без волос, бровей и ресниц…       Попав в больницу в первый раз, Хана за последующие пять лет провела дома в общей сложности несколько месяцев. У нее наступали улучшения, сменявшиеся новыми болями и ростом метастаз в отдаленных органах. И ей приходилось вновь возвращаться в больницу для проведения всё новых курсов и очередного удаления части кишечника. Со временем болезнь, так же как и криминал, прочно вошли в жизнь семьи Ли и это изменило каждого.       В армию Минхо не пошел. Но качаться стал регулярно. А также научился стрелять и приобрел оружие. В возрасте от восемнадцати до двадцати лет он по старым связям отца влился в клан Ю и стал одним из молодых и дерзких наркодилеров в районе порта, которые рвали друг другу глотки в борьбе за территорию и точки сбыта, зарабатывая свои кровавые деньги на сломанных судьбах и смертельно рискуя каждый божий день.       На суде Хёнджин лгал, что не знал о лаборатории в подвале и никогда не видел горы порошка и таблеток в их доме. А на деле с первого дня помогал отцу и брату, чем мог. Разгружал товар, следил за генераторами, чтобы в случае отключения сети электричество подавалось в дом бесперебойно, таскал фасованные дозы из подвала наверх, в комнату Минхо, где тот принимал заказы и раскидывал их по точкам самолично. Хёнджин с подросткового возраста знал всех окрестных наркоманов и дилеров, члены клана Ю здоровались с ним на улицах и передавали привет отцу и брату. Все знали отмороженного и по молодости бешеного старину Ли, а теперь узнали и его старшего сына Минхо, которого очень быстро стали бояться не только в порту, но и на всём правом берегу Хангана. Младшего же, милашку Джинни, угрюмые головорезы трепали по волосам и облизывали сальными взглядами, значения которых мальчик тогда еще не понимал. Хёнджина не трогали, зная, что за его спиной отец и брат. И это странная ирония, ведь именно его самые близкие люди вместо того, чтобы уберечь от падения, столкнули его в бездну.       Болезнь матери, как и полагается раку, сожрала все ресурсы автономного организма семьи Ли, прочно пустив свои корни в душе каждого. Ли Дон Ук, будучи еще молодым мужчиной, ему было всего тридцать восемь, всё чаще стал прикладываться к бутылке, чтобы хоть как-то заглушить боль в сердце. Ли-старший рос в криминальной среде и видел, во что наркота превращает людей всего за пару лет. Поэтому к порошку не притрагивался, а вот дешевой рисовой водкой не брезговал. Он каждый день твердил Минхо, чтобы не смел пробовать меф и следил за Хёнджином, но всё чаще во время таких наставлений язык мужчины заплетался от количества выпитого, и собственным примером отец не мог убедить детей придерживаться трезвого образа жизни. Впрочем, Минхо и без пьяных лекций папаши достаточно знал о наркотиках и их влиянии на человека. Влившись в жестокий мир наркоторговли, Минхо быстро уяснил его законы.       С самого детства Минхо был наблюдательным и цепким. Всё, что ему хотелось знать, он изучал, безжалостно извлекая на свет и препарируя с холодной точностью бесстрастного исследователя. У мальчика были серьезные способности к наукам. Людям типа Минхо нужно развивать и занимать свой мозг, давать ему пищу, учиться. Неутолимое желание дойти до сути рождает гениев и монстров. Способности к анализу и пытливый ум в сочетании с нечеловеческим хладнокровием рептилии слились в Минхо так гармонично, что мальчик очень рано начал понимать мир взрослых, играючи разбирая его на атомы в своей голове. Одаренным, умным детям нужен вектор. Нельзя бросать в горнило жизни именно способных. Их нужно раскрывать, находить им применение, направлять. Иначе они сами выберут сторону, применят свои способности во зло, ибо это всегда путь самый легкий и простой. Дороги созидания извилисты. Пути же разрушения всегда проложены напрямик и зачастую по головам…       О том, что сила в правде, втирайте кому-то другому. Наивным дуракам, ничего не смыслящим в реальной жизни. Минхо точно знал, что сила и власть – это сила страха и власть денег. А правда может быть любой. Ее, как шлюху, как только не склоняют, выворачивая так, как удобно…       — Ты куда? — в тесном коридоре между их комнатами на втором этаже Минхо поймал Хёнджина, цапнув за локоть и притянув к себе.       После того, как младшему исполнилось пятнадцать, он попер ввысь и уже практически сравнялся ростом с братом. Но оставался таким же худым и хрупким, как в детстве. Пока Хёнджин рос ввысь, Минхо раздавался вширь, раскачивая плечи и бицуху.       — К маме в больницу, — Хёнджин улыбнулся и, протянув руку, коснулся лица Минхо, чтобы стереть невесть откуда взявшуюся грязь с левой щеки.       Опять, небось, возился с карбюратором их старенького минивэна. У Хо была своя машина, он получил права еще в семнадцать, а первую тачку – свою обожаемую супру, купил в прошлом году. Он любил возиться с автомобилем, изучая устройство и бесконечно разбирая и собирая, словно конструктор для больших мальчиков.       — Тебя подбросить? — Минхо рефлекторно потерся щекой о ладонь Хёнджина.       Между ними никогда не было тактильной неловкости. Они спокойно обнимались, касались друг друга, ничем не выдавая смущения или стыда. Минхо умело скрывал свои желания, давно оформившиеся в его голове. Хёнджин же, напротив, чувств не прятал. Он просто искренне тянулся к брату, и физически в том числе. Но все его порывы были по-настоящему чисты.       — Не нужно, я на автобусе, — Хёнджин дернулся было идти, но Минхо не пускал его, тиская за плечи и игриво подначивая легкими щипками. — Который вот-вот придет! — Хёнджин звонко рассмеялся, сгибаясь от щекотки и радостно похрюкивая. Минхо скользнул ладонями ему в подмышки и пробежался пальцами по ребрам.       — Ты тощий, как стиральная доска, — сияющая хищная улыбка на лице Минхо безумно нравилась Хёнджину. Он считал старшего красавцем, пожирателем сердец. Телефон Минхо с подросткового возраста обрывали девчонки, написывали ему без конца, рассчитывая взять в оборот или запрыгнуть на член. — Но мне нравится…       Минхо толкнул Хёнджина к стене, а сам откинулся на противоположную. Чтобы просто расцепиться и перестать его трогать. В последнее время это становится опасным. Они возятся и лапают друг друга, как в детстве. Хёнджин смеется, как припадочный и воспринимает всё как игру, а у Минхо болит в паху от стояка и сводит челюсти так, что, кажется, зубы вот-вот начнут крошиться.       — Нравится? — Хёнджин потянулся, выгибая спину, елозя лопатками по стене. — Что тут может нравиться? Я хочу набрать вес как ты, — он кивнул на упругие округлости бицепсов Минхо. — У меня руки как палки, ноги как у девушки…       — …Глаза как у ангела, а губы как у шлюхи…       — Фу, — Хёнджин закатил глаза. Минхо вечно шутит, подражая местной гопоте, и бросается грязными словечками. Но злиться на него за это младший всё равно не может. — Ладно, я пошел.       Хёнджин оттолкнулся от стены и сделал только шаг, прежде чем Минхо поймал его снова. Теперь уже за талию сзади и опять притянул к себе. Им всегда было сложно расцепиться, разойтись по своим делам и не трогать друг друга даже мимоходом.       — Идём, — Минхо силой поволок брата в свою комнату. Хёнджин не сопротивлялся, послушно позволял тащить себя, как куль с мукой. — Я дам тебе денег и отвезу до больницы. Автобус ты всё равно уже профукал, худышка…       Большинство воспоминаний Хёнджина о их с Минхо юности были горько-сладкими моментами чистого единения. Они вдвоем в солнечный выходной день едут в тачке с открытыми окнами и орут:       I wanna live good, so shit I sell dope       For a fo' finger ring, one of them gold ropes       Вторя дребезжащим динамикам, выдающим громкость на максимум. Они молоды и полны надежд. Всё вокруг рушится. Они на самом дне, а их близкие медленно умирают от болезни или алкоголя. Из перспектив только пуля в лоб от местной всратой публики, тюрьма и панель. А ты только-только начал жить. Ты умный и сильный. Красивый. Твое сердце пылает любовью, и в прекрасных глазах напротив отражается этот дикий огонь. Ты складываешь в уме десятизначные числа или выплескиваешь на бумагу свои образы в карандаше и масляных красках, но любые твои таланты неважны и не найдут применения в мире, где ты должен убивать или убьют тебя, монетизировать свою красоту и торговать дырками пока еще достаточно свеж, чтобы возбудить любого, у кого есть деньги…       В какой момент Хёнджин начал понимать, что течет по собственному брату, он не мог бы сказать. Хёнджин созрел достаточно поздно для среды, в которой детская проституция была не редкостью, а оружие малолетки доставали вообще в легкую. Первые чувства были томлением поэта, творца красоты. Хёнджин рисовал в альбомах увитые венами руки, алебастровой бледностью режущие глаз. Капризный рот с неравномерно пухлыми губами: верхняя была всегда неизменно больше нижней. И бесконечные, повторяющиеся на сотнях страниц зеленые глаза в мутном мареве развратной наглости, смотрящие прямо в душу.       Хёнджин опасался быть слишком явным. Первые зарисовки с натуры или по памяти он делал осторожно, маскируя их под иносказательную вязь абстракции. Но чуть позже осмелел и рисовал Минхо в концепции абсолютного, почти фотографического реализма. Его красивый старший брат смотрел на Хёнджина со множества полноценных и неоконченных портретов: смеющийся или грустный, с идеальным лицом античной статуи и одинокой, горящей на бледной щеке слезой, как символом спрятанных эмоций, запертых в сердце на все замки.       К слову о замках, Хёнджин стал запирать свою комнату, из-за чего в один прекрасный день даже случился скандал. Минхо это отчего-то взбесило настолько, что он выдрал замок с корнем, сказав, что в следующий раз просто вынесет дверь, когда захочет войти, а Хёнджин вздумает прятаться от него.       Пока Хёнджин учился, навещал в больнице маму и с головой погружался в рисование, убегая в мир своих фантазий от жестокой действительности, Минхо работал на износ, снабжая деньгами всю семью. В какой-то момент им внезапно стало хватать практически на всё. Минхо оплачивал лечение матери и дорогущий стационар больницы Ханянг в центре Сеула, где каждый день стоил по несколько сотен долларов. Покрывал все регулярные счета за содержание дома и налоги. Еду, одежду, обслуживание автомобилей. И бесконечные подарки для любимого брата. Книги, тряпки, альбомы, гаджеты. Комната Хёнджина очень скоро стала комнатой принцессы. Там было всё, что парень хотел, о чем мог бы мечтать в свои неполные шестнадцать. Дела шли неплохо. Минхо в то время уже работал с Тэяном. Ареал их торговли расширялся. А суммы, которые обоим Ли давали в долг под залог товара, только росли. Их маленький преступный синдикат сбывал наркоту быстро и без проблем, по налаженной схеме, в которой каждый нашел свое место.       Минхо заваливал Хёнджина подарками, и это мало-помалу начинало выглядеть как широкие жесты любовника, а не дружеские подгоны по-братски. Посредством таких явных проявлений щедрости и симпатии Минхо продавливал свой авторитет и подспудно влиял на Хёнджина, запрещая ему множество вещей. Общение с одноклассниками, тусовки вне дома, переписки с кем-то, новые знакомства. Хёнджин рос красивым, нежным, восхитительно сладким. На него западали все вокруг, по мере того, как мальчик расцветал, превращаясь в юношу. Но Хёнджин не замечал никого, кроме того, кто запал ему в душу и постоянно был рядом. Минхо очень грамотно и осторожно старался проникнуть в постель своего младшего, отлично зная, что в сердце Хёнджина он и так уже полновластный хозяин.       Хёнджин тщательно прятал свои особо провокационные рисунки, на которых его брат был изображен с голым торсом или развратно облизывающим сладкую верхнюю губу. Но он не мог предположить, что Минхо уже очень давно в курсе его художественных предпочтений.       Практически каждый раз, когда Хёнджин отлучался из дома, уходил в школу или навещал мать в больнице, Минхо приходил в его комнату и спокойно разбирал рисунки младшего. Читал записи в, как Хёнджин думал, его тайном дневнике. Нагло рылся в вещах и лежал на постели лицом в подушку, жадно вдыхая теплый, едва уловимый аромат парня, оставшийся на постельном белье или одежде. Он даже не стеснялся, когда Хёнджин, возвращаясь, находил его спящим в своей комнате на своей постели.       — Чего ты вечно тут дрыхнешь? — Хёнджин распахивал окно, проветривая комнату.       Минхо терся лицом о подушку и лежал на животе, недовольно мыча от того, что его разбудили.       — Я всю ночь таскался по Итэвону, — пробубнил он, поднимаясь на локтях и всё еще обнимая подушку. — Прости меня. Я перепутал комнаты. Зашел, упал и вырубился.       Это, конечно, пиздеж чистой воды. Минхо приехал рано утром, еще до того, как Хёнджин ушел в школу. Они даже обменялись парой фраз перед уходом, и Минхо успел пихнуть Хёнджину денег с собой. На мороженое. И только потом Минхо пошел в душ, переоделся, натянув домашние шорты и сунув ноги в тапки. А уже после, полуголый и уставший, он пришел в комнату брата и, как сам сказал, вырубился.       Хёнджин застыл у окна, кусая губы и рассматривая широкую обнаженную спину Минхо. Старший раскачался настолько, что его спина теперь была вся покрыта выпуклыми, перекатывающимися под кожей мышцами. Хёнджин давно уже понял, что с ориентацией у него серьезные проблемы. Милые симпатичные девушки оставляют его равнодушным. Как, впрочем, и мужчины. А вот от одного взгляда на полуголого Минхо ему становится жарко и стыдно. Хочется то ли сбежать, то ли содрать с себя одежду и лечь рядом с бесстыдно развалившимся на теплой кровати парнем и прижаться голой кожей к…       — Хёнджин? — Минхо хмурился и пристально смотрел на брата. Он уже пару минут что-то говорил, но Хёнджин его не слушал.       — Что? — Хёнджин сфокусировал взгляд, пытаясь так открыто не пялиться на белое, влажное от пота тело Минхо.       — Говорю, в субботу в клубе тусовка, пойти не хочешь? У Тэяна днюха, он башляет. Оттянемся.       Если Хёнджин думал, что Минхо великий слепой и ничего не замечает, то это, конечно, чушь. Минхо отлично знал, что думает его младший. Чем терзается. Более того, он многое делал специально. Ходил полуголым, прикасался, смотрел, говорил то, что нужно, понижая голос до хриплого низкого шепота, или смеялся с придыханием прямо над ушком, чтобы жар и сладость ощущались остро и в полной мере. Минхо медленно сполз с кровати, встал и потянулся, чувствуя, как шорты облепили налитый тяжестью пах после сна. Хёнджин усиленно делал вид, что не смотрит, но косил глаза при каждом удобном случае.       Минхо улыбнулся и приблизился к нему вплотную.       — Идём, Джинни, — он обнял брата за шею горячей обнаженной рукой, прильнул всем телом, касаясь бедра Хёнджина своей выпуклой твердостью в шортах. — Девочки, выпивка, музыка. Чего дома киснуть? Ты уже большой мальчик. Уже можно.       Минхо выдохнул Хёнджину в шею, наблюдая, как кожа парня покрывается мурашками.       — Меня это не интересует… — выдавил из себя Хёнджин. Минхо льнул и обнимал его. Дышал горячо и ласково гладил по волосам. Двусмысленно? Более чем. Но близость между ними была всегда, и однозначно расценивать такую манеру общения было трудно.       — Что не интересует? — хмыкнул Минхо. — Выпивка? Или девочки?       Его зеленые глаза колдовской омут. Хёнджин взглянул на Минхо и тихо произнес:       — Ни то, ни другое.       Минхо ждал, что Хёнджин промолчит или солжет. Не станет поддаваться на провокацию или уйдет от ответа. Но в прозрачных глазах младшего не было даже тени сомнений и страха. Он открывался перед Минхо, как на исповеди. Отвечал прямо.       — Ммм, — Минхо отстранился, взял Хёнджина за подбородок и погладил большим пальцем край нижней губы. — А мальчики?       Пристальный взгляд на губы – это всегда обещание поцелуя. Задолго до того, как они оба познали сладость губ друг друга, они вот так глазами целовались бесчисленное количество раз, открыто провоцируя или завуалированно намекая.       — Минхо, — Хёнджин мягко улыбнулся. — Не ты ли говорил, что таскаться на тусовки я не должен. Я даже из чата одноклассников вышел, потому что ты сказал, что мне нечего там делать. А теперь говоришь про выпивку и девок? Где логика?       Минхо усмехнулся и убрал руки.       — Когда ты рядом, я тупею…       Он медленно развернулся и вышел из комнаты, оставив Хёнджина стоять и смотреть ему вслед, вновь нервно кусая губы.

***

      В тот год, когда Минхо исполнилось двадцать один, он уже был должен клану Ю почти полмиллиона долларов. Деньги утекали сквозь пальцы, подвалы набивались наркотой, а связи ширились и росли. Минхо пропадал на тусовках и долгими ночами не показывался дома, возвращаясь иногда под утро накуренным и пьяным. Хёнджин практически никогда не спал. Ждал брата до последнего. Когда хлопнет в коридоре дверь его комнаты и стихнут шаги. Минхо сшибал мебель в своей комнате и шумел, словно слон в посудной лавке. Заваливался спать в одежде, не в силах даже снять с себя куртку и ботинки. В такие ночи Хёнджин лежал в постели без сна, ожидая, пока всё утихнет, а потом выскальзывал из-под одеяла и на цыпочках шел в комнату к Минхо, чтобы раздеть и уложить невменяемого братца как следует и поставить ему на тумбочку стакан с таблеткой алказельцера на утро.       Ли-старший пил тихо, в одиночестве. Минхо уходил из дома, чтобы буянить вдали от родных, не причинять им боли или беспокойства. Хана медленно и страшно умирала в больнице. В тихом семейном доме, опустевшем и глухом, Хёнджин бродил по коридорам один, словно призрак. Его сердце обливалось кровью, и ничего, чтобы заполнить жуткую пустоту в своей душе, он сделать не мог. Друзей у него не было, а брат ушел в загул, оттягивась на бесконечных вечеринках, пропадая с разными людьми по хатам и клубам. Минхо никого не приводил домой и не светил свои связи. Но в его тачке повсюду были упаковки презервативов и тюбики смазки. Также как и в комнате, в карманах джинсов, которые Хёнджин кидал в стирку на утро после тусовки, пока Минхо отсыпался. Минхо уже взрослый, может делать, что хочет. Но на душе кошки скреблись. Признаться себе, что ревнует, Хёнджин боялся. Как страшился в принципе признать, что уже давно безумно хочет собственного сводного брата. Период ревности и отдаления – это тоже часть игры. Манипуляции сознанием. Минхо прикидывался гашеным, но абсолютно контролировал свое состояние. Он пил, не напиваясь, и трахал шлюх в машине возле дома отлично зная, что Хёнджин не спит и смотрит, словно какой-то извращенец, любитель подглядывать из окна своей спальни на то, как несчастная супра, припаркованная в кустах гортензии, буквально ходит ходуном.       Субботняя теплая майская ночь. Хёнджин открыл окно и лег, слушая мерный треск цикад в омытом дождем саду. Он весь вечер рисовал, скучая по Минхо, которого не видел уже двое суток. Старший уехал еще в четверг и до сих пор не вернулся. Он писал короткие смс о том, что с ним всё хорошо и в воскресенье он будет дома, чтобы вместе с Хёнджином съездить к матери. Когда Минхо был рядом каждый день, Хёнджин был счастлив и спокоен. Теперь же эти постоянные отлучки и вынужденное одиночество навевали тоску, сжимавшую сердце ледяными пальцами.       Когда от мутного света ночника у него стали слезиться глаза, Хёнджин закрыл альбом и, выключив свет, попытался уснуть. Ему теперь часто хотелось плакать. Просто так, без повода. Ему не хватало теплых рук матери и близости старшего брата…       Хёнджин очнулся в полной темноте от резкого звука. Грохот входной двери на первом этаже и тяжелые шаги на лестнице. Открыв глаза и приподнявшись на кровати, Хёнджин, сонно моргая, взглянул на часы. Два часа ночи. Еще не полностью отойдя ото сна, он не успел сообразить, что происходит. Дверь в его спальню резко открылась, почти отлетела, скрипя на старых петлях, и стукнулась о стену. В комнате, залитой синим лунным светом, видимость была достаточной, чтобы не испугаться внезапного ночного вторжения, а различить в полумраке широкие плечи, бледное лицо и сияющие зеленые глаза Минхо. Старший вернулся среди ночи, но, видимо, был настолько уставший и нетрезвый, что перепутал комнаты. Хёнджин улыбнулся и попытался сесть в постели, намереваясь подшутить над Минхо и сказать ему, что он напился как свинья и уже не различает, куда идет спать. Но не успел. Скинув куртку и ботинки, Минхо прямой наводкой шел к постели, слегка пошатываясь на ходу. В следующую секунду он просто рухнул на кровать лицом вниз, буквально чудом не накрыв своим телом успевшего в последний момент откатиться к стене Хёнджина.       Одеяло осталось где-то примятым под тяжелым телом Минхо. Тот ворочался и тяжело дышал, устраиваясь поудобнее и явно собираясь спать беспробудным сном пьяного. Хёнджин же тихо лежал, прижимаясь к холодной стене, изо всех сил пытаясь унять свое сердце. Он невольно испугался, но не знал, чего конкретно. Того, что Минхо заденет или ударит его во сне, или того, что они оказались в одной постели, и Хёнджин не спешил прогонять мало что соображающего старшего. Он боялся сдвинуться с места, хотя должен был уже начать возмущаться, растолкать Минхо и выгнать из комнаты. Или же выбраться из постели и уйти самому спать в комнату брата, чтобы утром вместе поржать над этой ночной путаницей. Но Хёнджин лежал, ощущая, как по голым ногам ползут мурашки возбуждения, как нестерпимый жар от сильного тела рядом проникает в кровь, согревая и воспламеняя. Он осторожно повернул голову и посмотрел на Минхо. Тот обнимал подушку, смяв под собой одеяло, и нагло раскинулся почти на всю кровать. Его красивое бледное лицо во сне было абсолютно безмятежным. Минхо посапывал, и его дыхание выравнивалось по мере погружения в сон. Хёнджин закусил губу. Если сейчас Минхо отрубится, то стопроцентно проспит до обеда и на утро не вспомнит ничего. Можно будет над ним издеваться сколько угодно, рассказывая небылицы о том, что он делал, он всему поверит.       Хёнджин по наивности верил собственным глазам и, будучи подростком, не знал, что у некоторых бывает двойное дно, а его горячо любимый брат очень многое скрывает в глубине, и дна в его черной душе, возможно, в принципе нет. Всё это: осознание и прозрение будет много позже. Тогда, в ранней юности, Хёнджин не понимал, что между ним и Минхо ментальная пропасть, вечная проблема умных и тупых – неравенство. Минхо нуждался в битве интеллектов, в которую Хёнджин не мог вступить, поскольку был безоружен. Горячие эмоции хаоса и хладный ум порядка всегда должны находиться на разных полюсах для баланса вселенной. И не встречаться в одной плоскости, иначе столкновения не избежать.       Минхо, казалось, сладко спал, неподвижным телом проминая упругий матрас. Хёнджин слегка придвинулся поближе, потому что просто замерз без одеяла у холодной стены. На нем кроме белья и тонкой майки ничего не было. А Минхо такой горячий, словно у него жар. Слегка приподнявшись на локтях, Хёнджин протянул руку и невесомо коснулся кончиками пальцев лба Минхо. От этого слабого, почти не ощутимого прикосновения по всему телу мальчика пошла волна тепла. Минхо весь горел. От него пахло алкоголем, терпким табачным дымом и каким-то влажным сладковатым запахом, который был почти неуловим, но Хёнджин зацепился именно за него. Эти странные тонкие нотки… цветы, сочные фрукты… духи? Он придвинулся ближе, почти вплотную, как ищейка обнюхивая брата в поисках следов чужого присутствия. Минхо пользовался простым одеколоном после бритья и не имел привычки душиться, тем более такой приторной, явно женской смесью ароматов.       В тусклом лунном свете было видно, как влажно поблескивает от пота кожа Минхо, на лбу, висках, шее. Хёнджин наклонился и, сам не понимая зачем, провел носом по выступающей напряженной жилке на шее, вдыхая полной грудью чистый мускусный запах без посторонних примесей, такой знакомый и родной.       Как пугливый детеныш антилопы, снедаемый жаждой и потому подошедший слишком близко к водопою, Хёнджин тут же попался в пасть крокодила. Минхо обхватил его за талию одной рукой и притянул к себе в объятия, в полудреме жадно прижавшись всем телом. Хёнджин рвано выдохнул и не успел опомниться, как Минхо, только что сладко спавший, опрокинул его на спину и навалился сверху. Тяжесть его тела и обжигающие ладони, прикосновения, откровенные, горячие, по всему телу. Хёнджин попытался дернуться, но его властно и грубо зажали в железной хватке сильных рук. Минхо утробно зарычал, и, не открывая глаз, не приходя в себя, стал продираться сквозь тонкую майку Хёнджина к голой коже. Задрал ее одним движением, не обращая внимание на треск разрываемой ткани.       Сердце гулко ухало в груди, кровь разрывала виски, и время словно замедлилось. Хёнджин открывал рот в немом крике, но не мог произнести ни слова. Минхо словно выключил его разум и сознание, нажимая потаенные точки на теле мальчика, почти мгновенно превращая только что трезво соображавшего человека в скулящее месиво. У Хёнджина не было опыта, и он даже толком не трогал себя. Не знал, что когда чужие руки гладят твое тело, от них словно идет электрический разряд. По венам, как по проводам, вспышки удовольствия бегут к телесному центру внизу живота, накапливая напряжение, готовое взорваться.       Минхо содрал с него майку и гладил грудь, цепляя бусинки сосков подушечками пальцев, надавливая и теребя, не сильно, но так сладко, что Хёнджин закатил глаза от удовольствия, чувствуя, как рот заполняется вязкой слюной, словно у голодного при виде шведского стола. Это разливающееся теплом ощущение чужих прикосновений было нестерпимо приятно, почти на грани, которую Минхо пересек, когда начал, мыча от возбуждения, мокро целовать Хёнджина в шею, спускаясь ниже к выпирающим ключицам.       …Горячая влажность мягких губ, долгие тягучие мазки языком по соленой от пота коже…       Минхо застонал, впиваясь ртом в беззащитную шею, целуя и облизывая дергающийся кадык Хёнджина и почти срываясь на звериный вой в предвкушении дикой чистой сладости желанной жертвы, дрожащей под собой.       Никогда до этого Хёнджин не испытывал таких пронзительных ощущений, которые ему дарило собственное тело. Минхо расчленял его поцелуями, резал без ножа, скользя языком к внезапно чувствительной груди. Теплые губы накрывали соски, насильно втягивая в почти болезненный плен рта и, присасываясь, сладко терзали томительно и долго. Минхо хаотично целовал Хёнджина, заставляя парня выгибаться навстречу ласкам, умело распаляя и касаясь там, где нужно. Он не снимал с него белье, отлично понимая, что этот сломанный барьер сразу приведет мальчишку в чувство и вернет к реальности. Хёнджин думал, что Минхо пьян и не понимает, что делает, но это было вовсе не так.       — Минхо, перестань…       Хёнджин уперся дрожащими руками в плечи брата в тот момент, когда Минхо только приблизился к резинке его боксеров, целуя напряженный впалый живот. Белье Хёнджина всё промокло от естественной смазки. Он возбудился так сильно, что у него уже стоял, и если бы Минхо взял в рот, то Хёнджин кончил бы почти сразу.       — Минхо…       В сладком голосе Хёнджина смешались стоны и подступающие рыдания, тихий скулеж и мольба. Минхо давно уже знал, что сходит с ума по своему младшему, но видеть, ощущать и слушать в реальности оказалось намного сложнее, чем он это себе представлял. Остановиться безумно тяжело. Тем более, что тело Хёнджина такое отзывчивое, жадное. Сделать его рабом своей похоти так же легко, как отнять конфетку у младенца.       Минхо вздохнул и уткнулся лицом в живот Хёнджина. Перестал его домогаться. Просто лежал, успокаиваясь, пытаясь отдышаться. Хёнджин неуверенно и слабо отпихивал его, толкая в плечи, очевидно, жутко стесняясь своего стояка и надеясь, что всё это утром покажется им дурным сном.       — Я люблю тебя, Хёнджин…       Громко и четко произнес Минхо, взрывая тишину сонной спальни. Разрывая тонкую вуаль фантазии и опуская с небес на грешную землю. Он медленно поднялся и сел в кровати на колени между бесстыдно разведенных ног Хёнджина, не давая тому прикрыться или сменить позу, глядя на него сверху вниз пылающими зеленым ведьминым огнем глазами.       Он не был пьян, не спал и даже не собирался. Его полностью осмысленный взгляд пригвоздил младшего к постели, лишая дара речи. Воздух вокруг стал плотным, с трудом проникал в легкие. Хёнджин задыхался, лежа навзничь в разорванной майке, разбитый и испуганный. Чувствуя, как слезы жгут лицо нестерпимой болью…       Он поддался слабости и выдал себя. Теперь ни один из них уже не сможет быть прежним, скрывать свои чувства или играть того, кем не является. Реальность пропастью разверзлась перед ними, и они оба падали в нее безоглядно, с бешеной скоростью.       — Иди к себе, — Хёнджин отвернулся, пытаясь отползти, намереваясь зарыться в одеяло с головой и сгореть со стыда.       Но Минхо схватил его за руку и дернул на себя. Распял на постели, нависая сверху, заставляя смотреть себе в глаза, не отворачиваясь.       — Я люблю тебя, — спокойно повторил он, каждым своим словом врезаясь в нежное сердце своего брата, выжигая каленым железом страшную истину, с которой они теперь будут жить вечно. — И ты тоже меня любишь, я знаю. Я давно хочу тебя…       — Замолчи…       Хёнджин не мог увернуться, но и слезы сдержать уже был не в состоянии. Он весь дрожал от рыданий, рвущихся из него. Его голос хрипел.       — Я бы мог тебя трахнуть даже сейчас, — Минхо наклонился и шептал, слизывая слезы с горячих щек Хёнджина. Он жадно целовал его лицо, пока Хёнджин мотал головой и жмурился в напрасной попытке избавиться от прикосновений и избежать того, чего на самом деле безумно хотел, но боялся еще больше. — Поцелуй меня… — Минхо открыто читал его мысли, и это было так естественно и так привычно. — Поцелуй… и я больше никогда не буду целовать других. Только тебя одного…       Эти слова стрелой вонзились в сердце юного глупого мальчишки, разбив его раз и навсегда. Хёнджин замер, распахнув глаза и нервно сглатывая. Только тебя одного… Его губы дрогнули и разомкнулись в таком желанном разрешающем движении. Минхо усмехнулся и, не теряя ни секунды, взял то, что считал своим. Их губы встретились, и с первым нежным прикосновением Хёнджин отдал свою душу, переливая горячее слабое дыхание в рот Минхо, тихо постанывая от переполнявших его чувств. Минхо вёл, целуясь сладко и нежно, усиливая напор по чуть-чуть, не позволяя отстраняться и не выпуская из жаркого плена. Когда Хёнджин немного расслабился и привык к первым осторожным ласкам, Минхо властно раскрыл его губы своими и проник языком ему в рот, выводя на новый уровень ощущений, взрывавшихся фейерверками в мозгу.