Abrázame

Рене зол. Очень зол. Зол настолько, что ему хочется что-нибудь сломать. Хотя бы тот же высокий глухой шкаф, за который он неверяще схватился, стоило ему получить эти невозможные сведения от одного из бывших спонсоров Ордо Нарциссенкрейца. Болван, которого он еще не успел пустить в расход опытов с трансмутацией, осмелился донести ему на Жакоба, и Рене не был уверен, чью беззащитную шею представляет в своих пальцах: его или незадачливого доносчика. И он бы правда разгромил все, что попадет под руку, наслаждаясь звуками осыпающегося стекла десятков алхимических колб и испуганным взглядом Жакоба после, когда бы тот, вернувшись, нашел его на полу, продолжающего лихорадочно вести заметки об эксперименте прямо посреди разрушенной лаборатории, — если бы не отрезвляющая пощечина здравомыслия, напомнившая, что в этих склянках заточены годы его кропотливых трудов. — Бездна, — выругивается он. Щека горит, но немного остужает голову. Одним безумным взглядом он отпускает шпиона (не важно, ведь скоро все они станут единым первозданным океаном), с трудом отнимает руку от шкафа и заставляет себя выйти из полной хрупкого оборудования мастерской в пустой башенный холл. В отличие от хоть немного чистой лаборатории, вся остальная башня Ипссимус выглядит заброшенной. Это и хорошо, — меньше любопытствующих бродяг, надеющихся поживиться чем-то, что еще не успело истлеть и отсыреть. Рене раздражает мелочность примитивных людишек, но он уделяет им не больше внимания, чем упавшему с потолка таракану. В близящемся новом мире Мастера все равно не будет ни материальных ценностей, ни потребностей в них. С каждым шагом вверх по лестнице его скрученная приступом гнева фигура постепенно выпрямляется, а взгляд приобретает более взрослый, стальной отблеск. Мастер, как всегда, быстро приводит нестабильный элемент своей многоличности в порядок, хотя Рене совсем не льстит, что на этот раз нестабильным элементом оказывается сам создатель, если можно так назвать его вклад в появление на свет единственного истинного бога грядущей утопии. С верхушки башни он сквозь монокль смотрит на север, где едва угадываются очертания острова Эриний и театра «Эпиклез». Значит, Жакоб утаил от него, что собирается не только получить нужные им средства от господина Элифаса, но и мило поболтать с судьей Невиллетом и Аленом Гильотеном. Значит, Жакоб не такой преданный, как клянется. Значит, Жакоб хочет оставить его? Вот значит как. Вот значит как! Отлично, просто замечательно! Рене смеется, и его смех ломается из звонко-мальчишеского в задыхающийся и хриплый, а потом и в лающий, срывающийся на жесткий крик. Лицо Мастера кривится, как от зубной боли: под воздействием эмоций Рене в волнение так же приходят и заточенные куда глубже в субличностях Эммануэль и Марфиса, и искусственное неидеальное тело океаниды пытается подстроится под образы сразу всех растворенных в ней жертв. — Ревнуешь своего дружка? — спрашивает Мастер прокуренным тоном Гильотена-старшего, но с брезгливостью дуэлянтки Марфисы. — Вовсе нет! — огрызается Рене на непрошенные голоса в голове. — Но этот Ален… Он вечно пытается украсть плоды моих исследований! — Если твои исследования лучше, тогда почему лорд-механик он, а не ты? Почему Гильотен пожинает лавры и пьет вино в театре вместе с Верховным Судьей, а ты гниешь в проклятой башне, как крыса, отрекшись и от Алена, и от института Натурфилософии? Эти поучительные нотки Рене тоже помнит. Еще один из тех, чьи распухшие тела он подобрал уже после затопления института, директор Ласкер, читает ему нотации даже став с ним одним целым. Неудивительно, учитывая, что и при жизни директор всегда выбирал любимчиком именно мелкого Гильотена, параллельно отчитывая Рене за якобы опасные идеи и негуманные опыты. — А может, ты ревнуешь Алена? — насмехается Марфиса, явно впитывая чужие воспоминания через всепроникающую воду. — Кончились сказки про рыцарей и злых драконов, и герой нашел свою серебряную принцессу во дворце Мермония! А бедный дракон Нарцисс оказался никому не нужен. — Неправда! — трясется Рене. — Только я один могу спасти Фонтейн от пророчества! Гильотен только и может, что развлекаться с заводными собаками, пока я изобретаю формулу нового, более совершенного человечества! И я не позволю ему украсть у меня Жакоба! Он мой! Мой шедевр! Мое самое прекрасное творение! И он любит меня! Агр-х-х… Молчи! Молчите все! Я больше не хочу никого слушать! Рене, — Мастер, — сжимает голову руками, пока эхо уничижительного смеха не перестает разрывать виски. Ему удается запереть все разбуженные фрагменты в самом дальнем углу сознания, но в ушах еще какое-то время слышит издевательскую насмешку. «Ревнуешь своего дружка? Боишься, что Жакоб оставит тебя точно так же, как это сделал Ален?» Рене прокусывает губу до крови и ощущает на языке соленую воду. Как нелепо. Ревность — совсем неуместное чувство для высшего существа. А значит надо напомнить Жакобу, кому единственному он должен доверять. *** Рене зол, и Жакобу это нравится. Очень нравится. — Я все знаю, — ледяным тоном цедит Мастер, замерев напротив и буравя взглядом так, словно скальпелем врезается под кожу и ребра в самое сердце. — Зачем ты виделся с Гильотеном? Отвечай. — Э-это была случайная встреча. На банкете собралась вся столица, Рене! — лепечет Жакоб, смотря в пол. — Он у-у-узнал меня и попросил на пару слов. Я не мог отказать! Иначе он бы что-то заподозрил! Мы ведь так много сделали, чтобы сбить Сумеречный Двор с нашего следа! — И все? И ты ничего не хотел ему тайком передать? Например, что тебе здесь плохо, и тебе больше по душе пить и веселиться там, с Гильотеном и судьей, чем помогать мне? — Ничего, правда! — Не ври мне, Жакоб! Мастер почти шипит, когда зажимает его в углу, спиной к холодной каменной кладке. За толстым стеклом монокля кошачий зеленый глаз полнится обжигающим ядом. Два пальца ревностно хватают Жакоба за подбородок, заставляя вскинуть голову. Жакоб, признаться, действительно боится разрушительного гнева Мастера, — но он слабо улыбается, когда их взгляды встречаются. Потому что он знает, что когда Мастер злится, это значит, что его дорогой Рене, его обожаемый сказочный дракон, прячущий его в башне, как свое сокровище, Рене, которому он единственному готов простить рвущие когти и перемалывающие зубы, рвется наружу сквозь равнодушие многоликого бога. И ему это нравится. Нравится видеть, как Рене ненадолго возвращается к нему, когда ревнует его к своему заклятому сопернику, — даже если где-то на стертой грани разумного он догадывается, что на самом деле лишь обманывает себя эфемерными призраками прошлого. — Ален больше не твой друг, Жакоб. Пойми это наконец! — выплевывает Мастер-Рене. — Думаешь, он такой обходительный, совсем как в детстве, да?! Но будет ли он так же ласков с тобой, когда увидит тебя настоящего? Когда увидит тебя таким? Рене больно бьет его затылком об стену и стискивает плечо так, что Жакобу кажется, что он слышит треск кости. Инстинкт срабатывает мгновенно, и он вцепляется в его руки в ответ, наблюдая, как ногти моментально чернеют и удлиняются, впиваясь все глубже в мясо, пока сам Рене совсем не обращает внимания на глубокие раны. Потом все остальные его кости начинает ломать в уже привычном выворачивающем чувстве, и он сгибается пополам. Спустя несколько мучительных минут старательно выглаженный сюртук оглушительно трескается по швам, нитки лопаются, Жакоб захлебывается в агонии под хруст вытягивающегося позвоночника, — и его человеческая одежда повисает лохмотьями на куда более крупном и широкоплечим бронированном теле воина Бездны. — Рене… Рене, прошу, не надо… — он тяжело дышит и едва держится, чтобы не разрыдаться, но в этом теле все звуки, которые он издает, сливаются в одно глухое рычание. — Я чудовище… Жакоба пугает это тело. Ему страшно, что он заполняет собой всю лабораторию; он побаивается второй пары рук, торчащих на месте сломанных ребер; его до мурашек пробирает то, что у него нет ни носа, ни глаз, ни рта под пластинами монструозного треугольного черепа. Но он готов снова и снова пытаться полюбить его, если только Рене и дальше будет смотреть на его обращенную форму так же восторженно, как сейчас. — Ты прекрасен, милый Жакоб, — между тем любовно воркует Рене, воздевая руки, чтобы дотронуться до краев лицевых пластин. — Ты само совершенство, ты — новая ступень эволюции! Но только я могу видеть в тебе эту красоту. Я правильно говорю, мой драгоценный? Жакоб кивает и с жалобным рыком ударяется коленями об пол. Рене обнимает его, и в его шепоте он слышит отзвук журчащего ручья, напоминающий давно забытые колыбельные воспитательницы Лирис. — Те ученые — кучка глупцов! Ален не сможет создать механизм, который бы поднял в воздух весь город, он мыслит примитивно! Но мы с тобой! Мы с тобой понимаем, что будущее — это изменения на уровне макрокосма, изменение самого человечества как вида! Поэтому мы должны быть вместе, милый Жакоб, чтобы никто не смог нам помешать. Только мы вдвоем, и никто больше, слышишь? — А что будет потом, когда ты закончишь формулу? — еле слышно спрашивает он. — Потом ты убьешь меня еще раз. Как тогда, когда я синтезировал клон этой безмозглой Лирис, чтобы начать рождение Мастера. И я спасу Фонтейн, как и обещал. — А я? — Ты что-то хочешь, Жакоб? Я ведь уже спас тебя. Ты больше не человек, и пророчество тебя не коснется. Я позаботился об этом в самую первую очередь. Видишь, как я люблю тебя. Жакоб отвечает не сразу. Он размышляет о "любви", если так можно назвать то больное, что осталось от некогда двух искренне привязанных друг к другу гениальных детей, покачивается в такт поцелуям Рене, оставляющим мокрый след на его изуродованных лиловых предплечьях, и расслабленно закрывает глаза. — Если Мастер поглотит весь Фонтейн… Убей и меня тоже.