Abrázame

Для Воскресенья это был идеал Гармонии: тянуть на себя антифазовый ошейник и, трагично смежив веки, наотмашь взмахивать плеткой, оставляя ледяные полосы на багрово пылающем огне. Воскресенье выступал героем, благородно наказывающим концентрированное зло, гармонично отвратительное на фоне сияющего золотого нимба и справедливо жалкое в своем коленнопреклоненном побежденном положении. А герою разрешалось многое, и так же многое прощалось. Особенно когда дело касалось надругания над тем, кто уже давно оказался вне юрисдикции человеческой морали. Для герцога Инферно укусы льда, безжалостно впивавшиеся в его астральное тело, были сродни индульгенции. Уничтожать, разорять и сеять хаос целыми сожженными дотла планетами, оправдывая репутацию огненных демонов, было до жути приятно, — и он всласть исповедовался о каждой сгоревшей душе скучающему на диване Воскресенью, смакуя каждую подробность. Но опускаться затем перед ним на колени не было признанием поражения, о нет, как бы крылатый святоша не тешил этим свое самолюбие. Ибо будучи избранным эманатором Разрушения, Инферно блаженствовал в любых его формах, как обращая пеплом все вокруг, так и ощущая, как собственное пламя болезненно шипит и корчится в агонии под давлением шестифазных ледяных поцелуев. Пытка зачарованным льдом, изобретенная специально для существ астрального огня, была запрещена в более чем трех тысячах обитаемых миров. И все же, пока за высокими окнами шумел вечный праздник Пенаконии, Воскресенье тянул ошейник и сжимал в руке плетку, а герцог Инферно мучительно рассыпался фиолетовыми и бирюзовыми всполохами. И все же Воскресенье становился на шаг ближе к гармонии торжествующего добра и умоляющего зла, а Инферно у его ног практически оргазмировал от физического и морального саморазрушения. Замах — вспышка — рык — исступленный стон. И повторить. И тщетно заскрести когтями по гладким плитам. Ну разумеется, где бы еще могли найтись нескончаемые запасы смертельного льда прямиком из Мемории Фули, как не на Пенаконии? Сохранение и Память ведь были главными врагами энтропии Разрушения, потому что гасили разведенные костры войны и предотвращали забвение. А Пенакония, бывшая колония Корпорации на границе Зоны Воспоминаний, являлась буквально самым порочным порождением союза двух враждебных спасителю Нануку, — а значит и герцогу Инферно тоже, — путей. С другой стороны, КММ оставили планету, и сейчас она находилась под властью Семьи. Гармонию же Инферно находил интересной. Многоликая и многоголосая Шипе умела слышать симфонию даже в руинах, и ее главной страстью было наблюдать, как разумные существа находили утешение в сосуществовании даже когда их урожаи косила засуха, а дома превращались в пыль. Нанук никогда не мешал ей развлекаться там, где успели установить свой порядок Легион Антиматерии или Банда Уничтожения, и поэтому в какой-то момент герцогу и правда стало интересно, что такого их суровый Эон находит в проповедниках вселенской любви и прощения. Как оказалось, в жизни представители Гармонии были куда неординарнее. — Голос, герцог, — ошейник повело вверх. — Я не слышу тебя. Ледяные оковы моментально сжали, стиснули мятущееся пламя, и тут же оплыли от высокой температуры, — но не раньше, чем Инферно почувствовал удушение, оказавшись в одном шаге от того, чтобы действительно потухнуть, как окунутая в прорубь свечка. — Про- п-проклятье, — он судорожно вскинул голову, пытаясь прийти в себя. Воскресенье, в противоположность ему, выглядел совершенно: именно таким неизменно-образцовым и должен был быть прилежный пастор, ведущий свое доверчивое стадо по дороге просветления к вечному счастливому сну. Наглухо застегнутый светлый костюм сидел как влитой; увесистый нимб чистокровного галодианца, парящий над затылком, еще никогда не был настолько к месту, как у этого мужчины. Волосы уложены локон к локону, и не разлетались и тогда, когда это невинное одухотворенное лицо сплошь расцвечивалось яростными красными пятнами, а в спертом воздухе закрытой комнаты оглушительно трещали ледяные искры на хвосте знакомой плети. Каждая секунда омерзительный пытки приводила Инферно в бешенство, но его монокль был обожающе прикован к зеркалу у стены, в котором он ясно видел чужое удовольствие, постепенно сменяющее наигранные гнев и отвращение. — Достаточно, — наконец выдавил он, когда ошейник и вовсе перестал разжиматься, а лед поддавался ослабшему огню его тела все с большей неохотой. Воскресенье проигнорировал команду, ударив еще раз. Герцог зашипел, почувствовав, как от слишком контрастного перепада опасно пошел трещинами один из рогов его черепа, — той единственной органической части, что удерживала его астральное тело в этом пласте реальности. — Я сказал, достаточно! Он призвал всю силу эманатора, чтобы ошейник вспыхнул, пеплом осыпаясь на мраморный пол. — Ты меня не услышал? Еще секунда, — и Воскресенье отдернул ладонь с багровеющим на молочной коже ожогом, а плетка осталась в когтях Инферно. — Не заигрывайся, ангелочек, — трость с костяным набалдашником подцепила идеально выглаженный пиджак за пояс, притягивая ближе. — Если ты и впредь хочешь наслаждаться разрушением, нужно знать, когда остановиться. Он схватил его за грудки, нарочно сминая ткань в кулаке и безвозвратно обугливая до черноты крахмально-белоснежный воротник. — Откусишь слишком много — подавишься. Мама-Шипе вас этому не учила? Я тебе не по зубам. Не забывай, что я здесь только потому, что сам так решил. Перестанешь меня развлекать, и можешь попрощаться со своим уютным семейным гнездышком. Инферно насмешливо оскалился и посмотрел ему в лицо. Золотые глаза Воскресенья восхитительно истекали ядом, и он, не отпуская его рубашки, почти сплющил их лица вместе, глотая этот отравленный мед, словно самое желанное угощение. — Банда Уничтожения превратит твой сонный уголок в ночной кошмар. Плетка в свободной руке взвизгнула, впиваясь в тут же задрожавшие лопатки. Воскресенье глухо застонал, роняя голову на затянутое черным бархатом плечо. Герцог схватил его за волосы на затылке, заставляя отстраниться, — не давал шанса лишить себя возможности смаковать сладчайшие гримасы боли, до неузнаваемости искажавшие хрупкий кукольный образ. Всего лишь несколько взмахов, играюче огладивших гибкий позвоночник, — и дыхание Воскресенья сорвалось в неровные хрипы, лицо покрылось испариной, а в выжигающем яде растворился соленый ужас. Галодианцы были настолько же красивыми, насколько до смехотворного нежными. Инферно приходил в неподдельный экстаз, видя, как легко осыпается и тает в его руках тот, кто еще недавно безжалостно стегал его шестифазным льдом и ради удовлетворения своего собственного садизма нарушал сразу десятки галактических законов. — Тише-тише, милая голубка. Я ведь не плакал. Свободная ладонь обняла щеку и почти любовно коснулась мягких перышек миниатюрного крыла, спрятавшегося в прядках за ухом. — И ты не плачь, иначе мне станет скучно. Одно движение — и едва покалывающее тепло окружило Воскресенье целиком, тем более контрастное, когда ранее обожженная кисть оказалась сжата в теперь безопасно тлеющих пальцах. Герцог внимательно смотрел, как тот закрыл глаза, отдаваясь моменту, а затем обманчиво-ласково прищурился в ответ, пряча расплавленное золото под белесым трепетом длинных ресниц. — Что у тебя на уме? — недоверчиво рыкнул он. — Если бы я не знал тебя лучше, я бы решил, что ты привязался ко мне. — Ха-ха! Никогда. Я избранник самого Нанука! Твои фокусы Гармонии на мне не сработают. — Хмпф, — Воскресенье пожал плечами. — Как скажешь. Только в следующий раз только не порти мой костюм, ладно? Иначе мне тоже станет скучно с одной лишь плетью.