Завтра начнётся Апокалипсис.

      Они оба всегда считали себя достаточно стойкими и хладнокровными людьми, чтобы, в случае надобности, отмахнуться от назойливой помехи в виде чувств, которые они оба сначала окрестили простым восхищением друг к другу, ради достижение своей цели ну или просто работы. Но, справедливости ради, если Генри всё ещё остаётся аморальным говнюком, который творит всё, что ему вздумается, и пост главы крупнейшей преступной организации совсем этого не умаляет и не делает его резко "человеком чести", то Чарльзу за свою слабость ой как стыдно. Стыдно, что чаша "как же он хорош" перевешивает чашу с... просто перечислением всех возможных косяков, пренебрежёнными статьями уголовного кодекса Штатов и списком умерших от его рук, будь то когда тот был вором-одиночкой или уже главой клана Топпат, ё-моё; стыдно, что всё из себя самодовольно высокомерное поведение и выражение лица уже не вызывают отвращения и желания немедля сломать Стикмину нос; стыдно, что когда Генри не ведёт себя, как напыщенный криминальный авторитет и проявляет к пилоту привязанность, как к своему, в конце концов, объему симпатии, — Чарльз же не мазохист, чтобы лезть к тому даже несмотря на отторжение и язвительность, — тот просто тает под чужими прикосновениями и не испытывает ничего, кроме желания прильнуть к его рукам и груди и остаться так настолько долго, насколько он вообще может, ибо без ощущения окрылённости рядом с преступником на Кэлвина наседает только чувство того, до чего же он жалок. Военный пилот, едва ли не самый лучший в стране, бегает втихаря на свидания со врагом мира номер один... Да даже звучит абсолютно смехотворно!       Ему не хочется покидать Стикмина. Не столько из большой любви, сколько из-за больно поедающего, — нет, даже жрущего, — чувства пустоты. Одиночество даёт ему почву и время на размышления и осознание того, что он вообще делает. Тайком ото всех крутит роман с самим Генри Стикмином, собственной, мать его, персоной. Чарли, всегда позиционировавший себя, как преданнейший своему делу парень, вот так втаптывает доверие окружающих, просто потому что оказался недостаточно хладнокровным, недостаточно дисциплинированным, недостаточно закалённым духом. Не-до-ста-то-чно.       Генри же всё равно. Если он хочет держать подле себя хорошенького парня, априори своего врага, но который будет смотреть на него влюблёнными щенячьими глазками и позволит ему устроиться у него под боком и положить ему голову на подтянутую грудь — он будет, хоть ты тресни, просто никому об этом не расскажет. А вот Чарли так не может. Да и не хочется ему настолько опасного преступника рядом держать! Но только в теории. На практике от предложения встретиться где-то посреди ночи, забить на дисциплины и здравый смысл он никогда не отказывается, да и Стикмин тоже, когда любовник проявляет инициативу.       Вы не подумайте, что Чарли безвольный влюблённый дурак или что-то в этом роде. Он каждый раз обещает себе, что этот раз будет последним, что сегодня это всё и закончится, ибо не могут они играть на два фронта, даже, добираясь до места встречи, думает о том, что ему скажет, чтобы наконец закончить эти бесперспективные отношения и своим метания между симпатией и долгом. Однако один только вид Генри, ждущего его, бьёт с размаху точно в живот, куда в солнечное сплетение, у Чарльза спирает дыхание, язык западает в глотку и вылезает только чтобы сказать что-то, чёрт возьми, ласковое: как он рад видеть Стикмина, до чего же тот хорошо выглядит, хотя, в его глазах тот всегда хорош, да спросить, куда они пойдут сегодня, чтобы ненароком не попасться никому на глаза. Ну и таким образом Чарли, всё-таки, безвольный влюблённый дурак, да и как сохранять волю рядом с кем-то вроде Генри? Казалось бы, о чём могут часами болтать, — ладно, болтает больше Чарли, — абсолютно параллельные противоположности, криминальный авторитет, который просто живёт в свою удовольствие, без учёта других, и пилот-ас, волнующийся обо всех, — совершенно нередко обо всех, кроме себя самого, — и чрезмерно чтящий собственные моральные принципы, что скорее решит, что едет кукухой, чем усомнится в них. Но друг с другом как-то необычно легко. Обычное недоверие вора ко всем на свете вылетает в трубу, а у пилота совершенно слетают всякие тормоза и развязывается язык даже сильнее, чем когда либо. ("Знаешь, моё предложение о вступлении в клан всё ещё в силе," — жестикулирует Генри, с лукавой усмешкой заглядывая в изумрудные глаза сидящего напротив юноши, после того, как тот находит в себе силы поделиться своими переживаниями об их отношениях, но, всё-таки не торопится ставить в них точку, просто не может, просто делится тем, что его гложет, с возлюбленным. Все ведь так делают, не так ли? — Я так не могу, — только в очередной раз отмахивается военный, — мы это уже обсуждали, — а затем отворачивает голову, не глядя на оппонента, что можно было бы трактовать как деликатную просьбу для Генри закрыть рот, — или усмирить руки, как тут вообще правильнее выразиться? — и тему, но тот только делает вид, будто не замечает этого и продолжает, на этот раз словами через рот, раз Чарли на него не смотрит. — В чём п-проблема? — Рядом с Кэлвином он позволяет своему голосу дрожать, это ведь не кучка Топпатских элит, перед которыми он должен блистать во всей своей негодяйской красе, — разве это не лучший и-и-исход? М-мы не прячем наши от-тношения, м-мы не находимся п-по разные ст-тороны баррикад, и, в к-конце концов, совесть т-тебя не мучает, ты ведь не разрываешься между мной и своим п-правительством.       Однако Чарльз только шумно вздыхает, кладёт руки на колени и снова смотрит в лицо преступника, но на этот раз так печально от того, что тот совсем не понимает, что он имеет в виду. Генри вообще мало кого стремится понять, ни к чему ему лишняя морока, и с высоты своего наплевательского отношения совсем не понимает, почему пилот волнуется о мнении окружающих и их благополучии. Ну решат они, что тот не так хорош и предан своей работе, как все думали, — хотелось бы ему выразиться куда более нелестно, но если глаза Чарли погрустнеют ещё сильнее, то он просто не выдержит, — да и стремление идти за собственным счастьем совсем не является чем-то плохим.       Вор немедля смягчается и, не говоря не слова, кладёт голову на чужое плечо и его сразу притягивают поближе сильными руками, прячут веснушчатое лицо в изгиб его шеи с тяжёлым и откровенно печальным вздохом.)       Может, у Чарли нет здравого смысла; может, куралесит он так, что седые волосы на голове Гейлфорса идут уже по второму кругу; может, он абсолютно безбашенен и редко думает о последствиях своих безумных идей, но его черепная коробка не абсолютно пуста, немного серого вещества там да есть. И этим немногочисленным серым веществом он понимает, что клан — отвратительная для него перспектива. Сейчас у него есть стабильная работа с, вообще-то, не малым заработком, как у лучшего из лучших, у него есть земля под ногами и уверенность в завтрашнем дне. Об устройстве клана он знает только обрывками с работы и слов воришки, но уже знает, что очутиться в этом муравейнике он не хочет. Не только потому что он будет со всех сторон окружён всякими моральными уродами, — а потом делить постель с самым говнистым из них, ага, какая ирония, — а потому что это один большой риск. Клеймо преступника едва ли не на всю жизнь, вероятность того, что рано или поздно он будет выловлен бывшими коллегами, и в целом то, что клан выживает только на ограблениях, даже звучит очень необнадёживающе, несмотря на то, что Генри чертовски хорош в том, что делает.       Ему хочется, чтобы Генри был рядом, чтобы тот оставил свое криминальное прошлое и пошёл за ним, ведь Чарли желает ему только лучшего! Но то же самое серое вещество из раза в раз твердит ему, что Генри не уйдёт от того, что всегда было для него главной целью в жизни, — деньги, даже ради него любименького. Сам ведь Чарльз не готов на такое.       Они просто перетягивают одеяло, каждый на себя, и не ясно почему вообще продолжают этот фарс. Влюбились друг в друга, как два подростка, и всё тут?..       При свете дня, наблюдая за тем, как Генри в очередной раз скрывается с награбленным, своими людьми и беспардонно выдранным у Чарли из-под рёбер сердцем, или возвращаясь на военную базу, во время чего тот совсем не смотрит в небо и куда летит, Кэлвин может думать только том, как этот гад заставляет его чувствовать себя одновременно самым счастливым человеком на свете и самым ничтожным.