Завтра начнётся Апокалипсис.

      Ах, да. Чарльз, его обожаемый парень, и не менее обожаемый вторым пятидесяти семи фунтовый Тунисский алмаз, стоимостью в сто двенадцать миллионов долларов США. Откуда он в их общей постели и в принципе какого чёрта? Не понятно, но пилот уж давно свыкся с тем, что человек, просящий его помочь с пакетами и открутить крышку у бутылки или банки, — из-за чего, что уж греха таить, Чарльз иногда чувствует себя едва ли не Гераклом, — умудряется таскать за собой огромный, мать его, драгоценный камень, в котором души не чает. (— Генри, какого чёрта? — Чарльз упирает руки в боки и сводит брови в одну точку, — это сраный камень! Холодный и бездушный! Он, в отличии от меня, не приласкает тебя ночью и не будет с утра тебе блины жарить!       Но Генри ничего не отвечает. Ну, все уже и так поняли степень молчаливости вора. Он только как-то недобро искоса поглядывает на своего возлюбленного и медленно протирает лежащий на стуле алмаз, как будто он сидит за столом, влажной тряпочкой, а затем и вовсе снова оборачивается к своей блестяшке с ласковым улюлюкаеньем, изданного больше с целью позлить Кэлвина, чем действительно с искренней любовью к камню, хотя и она там есть. И это работает безотказно, тот закатывает глаза и отворачивает от бывшего преступника голову с гортанным сердитым рычанием.       Но ревность пилота усмиряется довольно быстро, когда Стикмин оставляет драгоценность и подходит к нему, обхватывает чужие конопатые щеки своими ладонями и запечатлевает лёгкий поцелуй на виске. Гримаса Кэлвина смягчается и тот только глядит в чужое лицо щенячьими полными обожания глазами, от чего бывший преступник негромко усмехается.       Тот готов простить Генри что угодно, даже привязанность к глупому камню, за толику ласки. Ну не влюбленный дурак ли?)       Чарльз всегда знал, — ну, вернее сказать, ровно с того момента, как он узнал о его существовании, — что Генри любит все блестящее. Впоследствии выяснилось, что даже не обязательно дорогостоящее, и военный просто приручил себе капризную сороку, но иногда это доходит до абсурда. Ну, Генри просто воплощение абсурда, это верно, да и криминальная история его начинается с краж, для начала карманных, — он, само собой, далеко не сразу решился на ограбление банка, — но дело немного не в этом! Ежу же ясно, что не родившийся с золотой ложкой во рту Генри просто пытался как-то выжить, таская всё то, что можно продать подороже, но когда Чарльз взял себе за привычку расфасовывать у себя по карманам всякие блестящие или просто забавные мелочи, чтобы хоть как-то усмирить клептоманию своего благоверного, и выяснилось, что Стикмину, хоть и не всё равно, что красть, но цена — далеко не ключевой фактор.       Чарли нередко наблюдает за тем, как его воришка с крайне довольной гримасой крутит в руках какое-нибудь условное колечко, пока занимается домашними делами, и тогда он ещё не подозревал, что это будет только каплей в море, ибо бороться за любовь Генри с камнем — это вообще атас. — Ну ты ещё в душ с ним пойди, — однажды неосторожно обмалвливается словечком Чарли и буквально на той же неделе застает вора, выходящего из ванной в их общем доме, — который изначально был Чарльзовым, и о том, как Стикмин медленно в него переселился, да так, что военный заметил подвох только тогда, когда осознал, что уже которую ночь спит с бывшим преступником в обнимку, можно выделить ещё полчаса, в красках описывая то, как его немногочисленные вещи медленно нашли свои места на полках в уютном гнезде пилота, и то, как хорошо Чарльзовы рубашки сидят на воришке, — с этим несчастным Тунисским алмазом подмышкой! Справедливости ради, несчастный тут только Кэлвин, ибо драгоценность, уютно пристроившаяся у бока чужого(!) возлюбленного, поблёскивает в свете ламп в коридоре, и он готов поклясться, что видит на полупрозрачной голубоватой поверхности следы от пены.       На их кухне появляется третий стул. Угадаете с трех раз, для кого, а? А? Для гостей? Для случаев, когда одному из них надо достать что-то в верхней полки или банально лампочку поменять? Может быть, просто чтобы вальяжно закинуть на него обе ноги за очередной трапезой? Даже не близко. Такие роскошные удобства специально для Тунниского, етить его за ногу, алмаза! О боже, Чарли от одного только этого словосочетания скоро начнёт немедля выворачивать, как натренированную собаку Павлова.       Даже не обычная табуретка, а полноценный стул с мягкой обивкой, и обязательно, чтобы к интерьеру кухни подходил. Откуда в Генри столько педантичности? В любом случае, от покупки детского креселка, которые ещё со съёмными мини-столиками, вора отговорил молчаливый острый, как стрелы, взгляд его возлюбленного. "Никудышный из тебя отец," — жестикулирует Стикмин, шутливо улыбаясь. — Ах, — саркастично вздыхает Чарльз, — как же мне не стыдно!       Даже нежно прижавшийся к его плечу Генри не в силах смягчить ни гримасу, ни настроение пилота, ни его ревность, которую он сам, скорее, назовёт здравым смыслом.

* * *

— Я его сожгу, — хмуро констатирует Кэлвин и кивает в сторону бриллианта, подле которого Генри вьётся, как мама-носедка с цыплёнком, и садится напротив них двоих. О боже, неужто и Чарли скоро станет ассоциировать эту злосчастную драгоценность с кем-то одушевлённым? Он скрещивает руки на груди и откидывается на спинку стула. "Драгоценные камни не горят, золотце," — воришка отрывает от камня руки только чтобы ответить своему возлюбленному, и даже его он ласково зовёт, ассоциируя с драгоценностями. Затем он вытягивает руки и ложится на гладкую холодную поверхность алмаза, прижимаясь к нему щекой и ехидно щурясь, чтобы с удовольствием понаблюдать за кипящим от раздражения Чарльзом. — Или тебя в психодиспансер сдам, — внезапно он позволяет себе усмехнуться, слабо сверкнув левым массивным клыком, — ибо твоё пристрастие к... этому. Оно уже не нормально.       Генри издаёт обиженное "эй!" и немедля выпрямляется, заглядывая в чуть повеселевшее лицо партнёра, вор дует губы и морщит нос. — Ах, т-так у тебя на любимого меня рука п-поднимется? — Возмущается Стикмин и даже для пущего эффекта, подчёркивая эмоциональность своих слов и своё настроение, шлёпает ладошкой по алмазу, но шустро дёргается и болезненно покачивает рукой, глухо шипя. Он смеряет конечность сквозь недовольный прищур, прежде чем снова заглянуть в зелёные глаза пилота, который гаденько над ним хихикает, — вот так ты со мной, д-да? — Ах, ну что ты, что ты! — Театрально начинает защищаться Чарльз, расплывшись в снисходительной улыбке, а затем подпирает подбородок руками, облокачиваясь локтями на поверхность кухонного стола, — я же из большой любви и заботы о тебе! Да-да! Подлечат там твою клептоманию, вообще образцом законопослушного гражданина будешь!       Бывший преступник не отвечает, только напряжённо сверлит своего возлюбленного взглядом, прежде чем, больше игриво, чем с серьёзным намерением причинить боль, стукает пилота кулаком в плечо, а тот и не дуется: рассыпается в задорном смехе, а потом притягивает Генри к себе поближе, трепля по чёрным волосам. И тот так же не может долго злиться на дурачащегося Чарльза.