Преступление и наказание

— Ох, бля! Ты в говне искупался? — прыснул Валера через несколько дней, когда пришел в себя и в первую очередь увидел пятнистую рожу, скачущую вокруг его кровати. — Шутишь, значит? Шути-шути, инвалид ебучий, хуй ты у меня теперь с кровати встанешь. Привяжу тебя, а всем говорить буду, что ты в кому впал на 5 лет. Буду на тебе эксперименты ставить и в нарды заставлять играть! — Ах, только не в нарды! — саркастично завопил Валера, насколько это было возможно в его состоянии. Подобная перспектива не радовала на самом деле. В их семье нарды были под запретом. Батя как-то раз чуть хату вместе с жильцами не проиграл из-за них. — То-то же. Будь хорошим мальчиком и не капай на мозги. Я как доктор Айболит ебусь тут с тобой несколько дней и что получаю взамен?! Ох, неблагодарная ты паскуда, Туркин! — последние слова гулом донеслись из кухни. Валера принюхался и почувствовал знаменитый куриный суп семьи Зималетдиновых. — М-м-м, а ты меня точно не отравишь? — широко заулыбался плывущему по паркету другу, который старался не разлить содержимое тарелки. — Захлопнись! — хмуро пробубнил друг, удачно приземляясь на край кровати, — рот открой. — Так захлопнуться или рот открыть? — не унимался кудрявый, его неожиданно пробило на «ха-ха». Все же было приятно знать, что есть человек, который готов позаботиться в трудную минуту. — … — Вахит ничего не ответил, его взгляд и без того был весьма многословен. — Ну хорошо-хорошо, уговорил. Валера попытался занять сидячее положение, но у ноющего тела были другие планы. Проще было сказать где болело. Везде. Он на полном серьезе начал задумываться о словах Зимы про инвалидность. Друг считал перемену настроения и поспешил успокоить: — Не волнуйся, тебя сильно избили и не мудрено, что сесть сейчас не получится. Прошло слишком мало времени, на восстановление понадобиться больше — он немного помолчал, решаясь сказать следующее, — Кащей врача своего послал. Он тебя осмотрел — ничего серьезного вроде не нашел, но настаивал на больничке. Ну а ты и без меня прекрасно знаешь, что это не вариант. Так что кроме многочисленных ушибов ниче точно сказать не смог. Напрописывал мазей всяких, уколов с обезболом и таблеточек пару тройку. Через три недели будешь как огурчик — Вахит без зазрения совести мог гордиться своей сообразительностью, отвечая следом на немые вопросы, — О лекарствах Кащей тоже позаботился, — и поднял белый увесистый пакет, лежащий рядом с кроватью. Туркину ответить было нечего. О Кащее и его подвигах думать не хотелось. Поэтому он переключился на дымящуюся тарелку. От подачек в виде кормления с ручек отмахнулся сразу же. Он и сам накормить себя может, пусть и через адскую боль, но может! А супчик был нереально вкусным, особенно когда не ел ничего несколько дней. Рецепторы в таких условиях просто с ума сходили, воспринимая засохший кусок хлеба как что-то изысканное и дорогое. Набив пузо под завязку парень сменил лежачее положение на еще более лежачее. Сейчас мало чем можно себя занять, поэтому сон был лучшим вариантом. Да и сил ни на что другое не оставалось, кроме как переваривать пищу. Словив ухом еще пару ласковых за неблагодарность он медленно уплыл в сонное царство. Может там ему будет лучше? *** Никита был неестественно тихим. Это настораживало универсамовских, все ждали бурю, а она все не наступала. Он будто выпал из жизни группировки, ушел в себя и возвращаться не спешил. Пацаны столько хуйни успели наворотить: дом чей-то поджечь, пацанов с другого района отмудохать, еще несколько дедов послать — а Кащею ровно. Дома сидел, скрывался за газетами на окнах, последние события пытался беленькой залить. Но от себя не убежишь и от реальности тоже. Водка только хуже делала, все старые и новые воспоминания на поверхность выкидывала, будто спасательным жилетом для них стала. «Все же могло быть по-другому» — сжирали мысли изнутри. Он рос в совершенно обычной благополучной семье. Мать хозяйство добротное вела, батя на стройке прорабом работал, Никита в седьмом классе уже учился и довольно-таки неплохо, а Тимофей только-только должен был пойти в первый класс. Все как у всех, не идеально, но без каких-либо крайностей. Каждое лето на море ездили отдыхать, в финансовом плане не бедствовали, сильно ни в чем не нуждались. Но то лето решило внести свои коррективы. Отца посадили за решетку из-за обрушенного жилого дома — решили сделать его крайним, чтобы спасти высокопоставленные жопы. Он с самого начала знал об аварийности помещения, предупреждал начальников, что это «говно на палках» не выдержит, потому что кто-то решил сэкономить на материалах. Даже подал заявление об уходе, слишком гордость задевало бездушие толстосумов. Но те нашли лазейку — заявление в помойку выкинули, а вместо этого оформили по документам как застройщика и протоптали тропинку на зону. Подкосило это Кощеевых. Мать еле держалась, чтоб сыновей прокормить, устроилась швеей на местное производство, распродала половину животины, часть на мясо пустила, часть оставила для вторичного сырья. На тринадцатилетнего мальчика легли обязанности главного мужчины в семье. Он старался помочь маме как мог, но все еще оставался безответственным ребенком. Сидеть с братом, таскаться с ним гулять и уж тем более приводить к своим друзьям было для него чем-то постыдным. Пацаны во дворе гуляли сколько хотели и где хотели, пили, курили. Были крутыми в общем, а он тут с кудрявым одуванчиком нянчился. Посмеивались при каждой встрече, иногда с общей тусовки выгоняли, поскольку не рассчитывали на лишние глаза и уши. Он искренне любил брата, защищал от хулиганов, игрался и приятно проводил время. Но когда это стало навязанной обязанностью, то кроме как обузы в нем Никита больше ничего не видел. Очередные издевки стали последней каплей. «Иди домой, мелкий, в куклы играй, тебе среди крутых пацанов не место!» — в командно-издевательском тоне сказал тогда он. Брат плакал, умолял его не выгонять и взять с собой. На что получил сильный толчок, сшибающий с ног. Тимофей встал, вытер слезы и посмотрел своими большими глазами с обидой в последний раз. Последний раз. Толпа заулюлюкала поступку Кощеева. И он вроде рад, что характер показал, глупцом себя не выставил, поставил сопляка на место, но на душе кошки скребли. Взвизг колес. Крики очевидцев. И Никита как завороженный повернулся к дороге. Тимофея больше нет. Его самого милого прелестного одуванчика. Больше. Нет. Долго он просидел у обочины. Мальчика давно отвезли в морг. На асфальте тенью осталась запекшаяся кровь. Домой не хотелось. Ничего не хотелось. Лечь бы где-то рядом и отыскать братишку, чтобы больше никогда одного не оставлять. Встал и пошел. Но чей-то высокий голосок окликнул его сзади. — Тимофейка.. — тихо прошептал старший и кинулся с объятьями к маленькому мальчику и впервые дал волю чувствам. Он обнимал крепко, до боли и писка. Плакал навзрыд, просил прощения и обещал больше никогда так не делать. Ребенок не сопротивлялся, хотя и был ошарашен поведением незнакомца. Через пару минут сообразил утешить дядю. Гладил по кучерявым мягким волосам и широкой спине, пытался дать все, что мог в свои семь лет. — Дядя, не плачьте.. Я рядом.. — прошептал на ушко младший. Никита успокоился постепенно, отцепился от тельца и понял, что это не брат его вовсе. Очень похожий, но не брат. Встал молча и скрылся во дворах. А малец хлопал глазками в еще большем удивлении. После этого все окончательно по пизде пошло. Батю заточкой в камере пырнули, чтобы рот свой неудобный прикрыл, мать в психушку загремела, не выдержав столько потерь, а Никита из дома ушел подальше от воспоминаний. Семья развалилась в одночасье, и остался он предоставлен самому себе. Несколько раз случайным образом его отлавливали службы опеки, но до порога приюта довезти не успевали — сбегал в самый последний момент. Поэтому добросовестные работники дружненько забили хуй на трудного подростка — помимо кощеевского отродья было уйму ребят посговорчивей. «Не хочет и не надо!» — девиз казанских госорганов. Зато улица приняла парня с распростертыми руками, как подобает: бомжевание на заброшках, краденные завтрак, обед и ужин по расписанию, несколько обморожений, инфекция, рабский труд за теплую ночлежку, несколько неудачных попыток продажи в секс-рабство, несколько попыток суицида, пришивание к Универсаму, постепенный подъем по авторитетной лестнице, отсидка за несчастную шапку и вот он здесь. В своей собственной квартире проживает свой личный ад заново. Всего ничего остается упасть на самое дно. Он стоит в темном переулке, ждет барыгу с черняшкой, по сторонам озирается. Невыносимо вариться в котле мыслей, вины и ненависти. Выхода два: либо убиться, либо забыться чем-то посильнее. Первое сделать страшно, а второе звучит поприятнее. Пинает камушек об арочную стену, градус постепенно нарастает и он со всей дури хуячит аккуратно выложенный кирпич, отпугивая мутного типа, идущего неподалеку. Долго ждет своего спасения, не выдерживает и уходит. И только уличная арка оправдывает к себе жестокое обращение тем, что он уже себе помог. *** Первая неделя реабилитации оказалась самой мучительной, но дала свои подвижки. Валера будто бы заново ходить учился. Мышцы (а может быть и даже кости) адски болели из-за повреждений и отсутствия физической активности. Он был весь измотан непрекращающейся болью, плакал в одиночестве от безысходности, от того, что несколько шагов даются так трудно. Единственное, что спасало от психушки — регулярно навещавший его Зима. Дело в том, что родители решили закатить себе месячный отрыв на даче. Взяли отпуск в одно и тоже время на три недели. Видимо, затрахались пахать на государство и под старость лет решили основательно отдохнуть. А там глядишь и пенсия не за горами. О сыне, естественно, они ничего не знали. Валере же это было только на руку. Мама бы не выдержала, если бы увидела, как он радуется вещам, на которые и так имел право. Да та же ходьба. Какое на самом деле это счастье! Столько возможностей открывалось: и в туалет самостоятельно сходить можно, и чай сделать самому можно, и к окну подойти — за жизнью улицы понаблюдать — тоже можно! Оказывается это такая роскошь! А скоро он вообще гулять будет! Ну не прям скоро-скоро, две недели сейчас кажутся вечностью, но когда-нибудь точно! «Инвалидов больше не трогаю» — галочкой отложилось на подкорке у парня, когда тот кряхтя забирался в ванную. Но неожиданно по комнате раздался дверной звонок. — Это еще кого занесло? — недоумевал он. У Вахита был дубликат. В дверь активно затарабанили. Юноша не выдержал такой наглости, еле как нацепил на себя спортивки и выполз к коридору, на всякий случай смотря в глазок. Его явно закрыли ладонью. — Кто? — но в ответ ничего не последовало. — Я спрашиваю кто это? — … Не желая тратить на незваного гостя больше ни секунды он поплыл по стеночке обратно мыться. Но наглости у незваного гостя хоть отбавляй. — Да твою мать, кто это? — Это я. Валеру пробрала дрожь. Хриплый прокуренный голос нельзя было спутать ни с чем. Но на всякий случай захотелось еще раз проверить через глазок. Стоит. — Уходи. — голос предательски дрогнул. На ближайшую всю жизнь увидеть Никиту в его планы не входило. И это было не очередным мнимым отчаянным желанием, а конкретной целью. Он уже все для себя решил. И единственное, о чем по-настоящему жалел — что придется отказаться от друга. — Валера, открой. Я поговорить хочу. — прислонился к двери старший. — Оу, вау, ты знаешь мое имя? Насколько большой шишкой я стал, однако, — ядовито плевался в черную обивку младший, — Я так не думаю. В тот вечер ты был более чем красноречив. Обсуждать нечего. Ты — автор самых нормальных традиционных устоев. Я — обычный пацан с района, даже фаланги мизинца тебя не стоящий. Ты мне ясно все растолковал — доносился ровный холодный низкий голос по ту сторону квартиры. — Валера, открой. — Нет, уходи. — Пожалуйста. Я хочу извиниться. — Хахаха, «пацаны не извиняются»! — горько смеялся юноша, припоминая одну из обидных фраз, которую получил перед «наказанием». — Открой, мать твою! — разозлился Кащей и долбанул кулаком о препятствие. Ему понадобилось много смелости, чтобы притащить сюда свою задницу, и отказ приравнивался к мучительному унижению. Никита через себя переступал, гордость на хую вертел, а с ним так грубо. Неожиданно замок загрохотал, давая понять, что ему больше ничего не мешает. Дверь раскрылась и лучше бы она никогда этого не делала. У порога стоял, нет, пытался стоять Валера. По голосу казалось, что он вполне пришел в себя, восстановился, но нет. Иллюзии разбились о жестокую реальность. Тело прямым текстом глаголило: «Мне хуево и в этом виноват только ты!». Тупо было подсчитывать количество синяков. Проще сказать, что младший был одной сплошной гематомой. Отвращение к себе подкатывало к горлу. Кащею натурально хотелось блевать от себя. А тем временем немного припухшие сине-фиолетовые глаза смотрели с вызовом: — Да что уж ты церемонишься, давай, сразу по мишени бей! — хотел было распахнуть руки в сторону, позволяя нанести удар, но скрючился от боли и схватился за левые ребра. Никита подскочил к нему, усаживая на рядом стоящую заниженную тумбу и падая в колени: — Да, пацаны не извиняются. Но после того, через что ты прошел из-за меня, я не пацан. И даже не человек. Ты можешь ненавидеть, проклинать меня, но я не уйду, пока не заберу хотя бы часть твоих страданий, — смотрит прямо в глаза снизу вверх, руки холодные целует, ответ предугадать пытается. — Ты сделаешь мне огромную услугу, если сейчас же уберешься отсюда. Одно твое присутствие здесь усложняет мою жизнь. Будь добр, свали в ебеня, — пытается спокойно достучаться до Никиты, фыркая на заученные слова, а внутри все равно цунами. Он не хотел думать о нем, но только этим и занимался всю неделю. Гадал, почему с ним так поступили: дали надежду, а потом вырвали из рук. Валера на что-то надеялся. Но на что? Провести с ним свое «долго и счастливо»? У этой связи с самого начала не было никакого будущего. Так на что тут надеяться? А ему вообще эту надежду давали? Или это плод его воображения? Страшно признавать самому себе, что его тянет к мужчине. К этому мужчине. И странная вещь получается, остальная добрая часть сильного пола вызывала одно лишь отвращение. В попытке изучить свое дикарское влечение он нашел непонятно где фотографию какого-то обнаженного качка — никакого эффекта она не возымела. Ну то есть вообще ноль. Фантазии о том, как он вытворяет что-то эдакое с Зимой или Сутулым, отзывались рвотными позывами. Ясно было точно — он не пидор. Тогда кто? Долбаеб? Цунами состояло из злости, ненависти и желании найти утешение и защиту в этих теплых руках. Его распирало на две части и конфликт будто бы был нерешаем. Оставалось только хмуро смотреть и ждать, пока предатель сдастся в своих мимолетных порывах. Не нужен он Никите, это и так понятно. А свою восставшую из мертвых заботу пусть засунет себе куда поглубже. Пахавали уже, горчит. Но для Кощеева это был не импульс, а хорошо взвешенное решение. Испугался он тогда до чертиков, когда со страховкой на дно спустился. Наркота — конечная в жизни каждого человека. Он прекрасно это осознавал. Потому что насмотрелся на зоне, что она с ними делала: даже самые принципиальные и гордые прогибались под тот же чужой хуй, лишь бы заветный кулечек получить. Никита был категоричен в этом вопросе и уверен, что до такого не докатится. И несколько дней назад чуть не прогнулся. Впервые его отвело от очередного пиздеца. И игнорировать данный факт было невозможно. Он мог творить со своей и чужими жизнями все что угодно, но не с жизнью этого мальца. Нет. Он понесет всю ответственность и постарается загладить вину. Перед Валерой. Перед Тимошей. Лучшего шанса и не представится, кожей чувствует. — Тебе правда станет лучше? — контрольный вопрос, чтобы точно убедиться, что уходить никуда не нужно. — Да. — горько прошептали в ответ. «..нет..» — вторым дном пробивалось наружу. Никита осторожно встал, убирая руки с чужих. Очень медленно. Потому что хитрец. Потому что знал, что его не отпустят. Валера в последний момент, когда старший был еще на удобном расстоянии, робко сжал ладонь. Боялся что-либо говорить. Но ему и не надо было. Никита вернулся в прежнее положение перед ногами, давая понять, что не он тут главный альфа-самец — вся власть теперь в глазах напротив. Искусанные губы коснулись чужих пальцев. Они медленно извинялись дорожкой поцелуев по всем местам, которые пострадали от его жестокости. Ладошки, предплечья, плечи, ключицы, грудь, ребра, животик, пупок, снова животик, ребра, грудь, ключицы, шея, уши, скулы, лоб, глаза, носик, щечки, подбородок… На самое главное он ждал разрешения. — Никита.. — выдохнул в губы напротив, наслаждаясь поглаживаниями на своих щеках. На просьбу действий не последовало. Ему нужно было: «Никита, фас!» Только так, с активного согласия. Валере некогда было догадываться о своих полномочиях и он осторожно поддался вперед. Очень робко, еле уловимо, осторожно. Никита отвечал без напора, чтобы не спугнуть. Впустил в полюбившиеся вихри пальцы, мягко массируя кожу и несильно оттягивая прядки, чем вызвал табун мурашек. Сминал губы очень сладко, влажно, зализывал заживающую ранку с боку, жарко дышал и надеялся на ответную реакцию. Но младший сжал ладони на тумбочке и даже не думал прикасаться к старшему. Рано. Страшно было довериться этому человеку. Слишком много раз он это доверие подрывал. «Это ничего не значит» — оправдывал он свой порыв.