I know how much it matters to you

– Нет, я так больше не могу! – внезапно и громко выпаливает Чонвон, заставляя всех приковать к нему внимание. – Между вами точно что-то случилось, – давит он на конкретное слово и обводит пальцем Сону и Сонхуна, стоящих рядом друг с другом. – Нет, серьёзно! Почему вы опять вдруг начали общаться, будто ничего и не было? Что я пропустил? Сону только смущённо приподнимает уголки поджатых губ и тычется глазами в сторону, ища спасение в белых курчавых облаках, вид на которые с этой крыши открывался просто замечательный. Сонхун тоже посмеивается с такой реакции младшего и вдумчиво царапает ногтем туго затянутый эластичный бинт на пальцах левой руки. Вся компания снова в сборе на школьной крыше, ставшей уже родной. Удивительно, что учителя всё ещё не ругаются на них, особенно на Вона и Хисына, которые, как старосты, могли понадобиться на любой из перемен. Однако хорошо, что их чат со всеми старостами школы всё ещё выполняет свою функцию и оповещает о внезапных собраниях и просьбах, хоть и не всегда. Но тратить свое время на обязанности было бы глупо, когда в их компании близилось невероятно важная перемена. Сонхун и Сону снова заговорили друг с другом после вчерашней драки, и это просто невозможно было не заметить. Ким то и дело спрашивал, не нужно ли старшему выпить какие-то лекарства, не болит ли у него голова от долгого нахождения под солнцем и болтовни, хотя до этого две недели молчал, как рыба, и даже взгляд на Пака едва бросал. Хисын догадывался, что его мольбы и просьбы об их разговоре были услышаны, и теперь будет чуть легче. Он мог предположить, что в медпункте за целый урок они могли обсудить что угодно, и, очевидно, это правда пошло на пользу. Но Чонвон не был настолько проницателен, да и половины всей истории не знал, только собирательный образ из чужих разговоров. Потому и недоумевал сейчас, как ребенок маленький, глядя на этих двоих, лыбящихся сейчас, словно довольные коты. – Спроси что-нибудь попроще, на такие вопросы я не знаю ответов, – смеется Хун, тут же чувствуя, как Ким бережно пихает его в плечо с недовольным лицом. Сону мог бы толкнуть его локтем в бок, однако побоялся. Побоялся, что этим сделает больно. Снова. Очень не хотелось, чтобы Сонхуну снова было больно по его вине. – Мы... Просто обсудили пару вопросов, и теперь всё, вроде, получше, – говорит Ким, этим самым заставляя Хисына, сидящего на своем привычном месте, улыбнуться и удовлетворенно кивнуть. Он так и знал. – Вроде? – уточняет Ян, снова буравя их своими кошачьими глазенками. – И ты вот так просто отпустил то, что было в поездке? Ты же мне даже трогать себя не позволяешь, а то, что было там... – Чонвон, тормози, – шепчет ему на ухо Ники, наклоняясь, однако этот "шёпот" слышен абсолютно всем. – А разве недостаточно того, что я две недели его тотально игнорировал за это? Недостаточно того, что он вчера пострадал из-за меня? Мне кажется, это совсем не "просто", и хоть мне было неприятно, я совсем не хотел, чтобы Сонхун получал травм. Но, как видишь, всё в этой жизни идёт не так, как я хочу. И этот разговор в том числе. Сону задело. Задело то, что Вон считает его мягкотелым и неспособным отстоять своё, хотя на деле это совсем не так. Задело то, что он совсем не придаёт значения травмам Хуна, хотя тому взаправду очень больно, Ким по себе знает, как болят сломанные кости. Поэтому и недовольно поджимает пухлые губы и складывает руки на груди, чтобы снова не начать раздирать кожу вокруг ногтей в мясо от нервов и обиды. Сонхун очень хочет помочь Сону хоть как-то, потому что он прекрасно видит реакцию. Но всё, что он может сейчас: взять за руку, схватить за мизинчик и сжать в качестве поддержки, как делал это Джеюн для Хисына всегда. Никто не задумывался, откуда у него такая привычка, однако стоит сказать, что Шим перенял это у Хуна, ибо постоянно получал такой знак безмолвной помощи от него и успел привыкнуть. Но сейчас поступить так не выйдет. Потому что Сону может испугаться и не понять, оттолкнуть, отчего будет только больнее в сто раз. Поэтому Паку приходится просто молча наблюдать за дискуссией, нервно сглатывая и переживая за состояние парнишки после её конца. Какого именно парнишки, наверное, уточнять не стоит. – Извини, погорячился, – сдается Чонвон, слушаясь Рики и понимая все слова, сказанные ему Кимом. – Просто я правда переживаю. Между вами такое напряжение висело всё время после поездки, а тут так внезапно вы опять общаетесь, я просто потерялся, понимаешь... Извини, Сону. – Всё нормально, – кивает он быстро, словно и не переживал об этом разговоре никогда, и отходит к краю крыши, выглядывая за ограждение. – Думаю, ты просто озвучиваешь мысли половины из здесь присутствующих, так что это нормально. Забудь. И это была правда. Потому что Джеюн и Ники тоже не понимали почти ничего, да и Хисын не мог утверждать наверняка. А Чонвон был просто чересчур прямолинеен, чтобы молчать весь день, наблюдая такую странную картину. Да и вполне ожидаемо должно было быть, что вопросов не избежать, стоило бы это понять ещё вчера, однако... Сону не захотел думать об этом. Слишком уж занят был самобичеванием из-за травм Хуна. – Та-а-ак, и чего вы все скисли? – пытается громко хлопнуть в ладони Хун, но из-за повязки получается только приглушённо, однако он совсем не расстраивается. – Всё нормально, никто не умер, мы снова общаемся, и чем этот день плох? Я считаю, всё супер, – улыбается он, полностью игнорируя то, что выглядит сейчас, мягко говоря, "как ободранный кот", как выражался до этого Ли. – Кстати, Хисын, как ты? Как твое ухо? А того будто из транса вырывают. И то, это делает Джеюн, легнько подтолкнув плечом, ибо снова сидел совсем близко. Если честно, Хисыну очень нравилась такая близость. Когда он помогает всем, чем может, внимателен ко всему, к каждому слову и вздоху в его сторону, когда он готов помочь и поддержать в любую секунду... Наверное, об этом Ли мог только мечтать. О таком друге... А может и не совсем. Но Джейку пока знать не обязательно. – А? Что? – переспрашивает он, тут же мешкая и пытаясь проиграть в голове последнюю сказанную фразу, чтобы не выглядеть совсем уж глупо. Когда осознает, только рефлекторно тянет руку к уху и прикрывает его, словно стараясь скрыть от чужих глаз, будто до этого никто не успел рассмотреть в деталях. – А, ты об этом... Всё в порядке, у меня всё хорошо. Сегодня поеду к Хёнуку, чтобы он оценил всё ещё раз. От упоминания Хёнука парнишка с волосами, крашенными в цвет молочной начинки небезызвестного печенья, даже как-то стушевался. Просто очевидно, что никто из здесь присутствующих, кроме Хи, Джеюна и Сонхуна даже подумать не мог, что Нишимура где-то работает, не то что в таком месте. Оттого он так и притих внезапно, словно двигаться перестал, только бы Чонвон ничего не понял и не обратил внимания на его неоднозначную реакцию. – Кто такой Хёнук? – спрашивает Сону, оборачиваясь, будто он единственный из всех здесь присутствующих не понимает, о ком речь, однако быстро встречается глазами с Чонвоном, таким же потерянным и даже удивлённым. – Мой мастер пирсинга, – тут же поясняет Сонхун, удовлетворённый ответом Хисына и теперь спокойно улыбающийся от того, что Сону вступает в разговор. Как же сильно ему это нравится. – Суперский парень, отвечаю, в любой ситуации поможет, как видишь. Сону, хочешь, тебя тоже запишу? Знаешь, тебе бы очень подошел прокол вот тут... С ухмылкой он осторожно тянется к правой мочке Кима, так, чтобы он видел его самого и его руку, чтобы не убегал и не боялся внезапности. Хун бережно тыкает пальцем чуть подальше от того места, где обычно прокалывают уши, поближе к хрящу, и смотрит на Сону, замершего, словно его в землю вкопали и прибили лопатой сверху. Однако тот быстро отмирает и смешно морщит носик, тут же запоздало отшатываясь в сторону и фыркая. – Имей совесть и не втягивай меня в это, – закатывает он глаза и отталкивает чужую руку легким взмахом ладони. – Не хочу обвешивать себя блестяшками, а то сороки украдут. Ты тоже будь поосторожнее, мало ли, какие птички у нас над школой летают. Сону смеется, и Джеюн прыскает следом от его ответа. Как же ему нравится то, как Ким умудряется отшивать его друга на раз-два. Однако Хисын подметил не только это. То, что парнишка поначалу даже не шелохнулся от чужого прикосновения... Что это было? Он же так их боится, так почему не сбежал теперь? Да и оттолкнул лишь для вида, это просто по глазам заметно, не говоря уже о заторможенной реакции и смущённой улыбке, которую Ким пытается сейчас спрятать за ворчанием. Неужели правда так быстро привык к Сонхуну? Вот так легко и всего за один день? Да о чём таком они говорили вчера, раз всё пришло к этому? – Да ладно тебе, учителя за один прокол не ругают, да и сороки не унесут, его же почти не видно, – дует разбитую губу Пак, устраивая целую сценку и начиная кружить вокруг Кима, уже умоляющего все силы о спасении. – А если и унесут, я хочу чтобы ты был со мной! Судя по твоей логике, я же полечу с ними первый, да? – лыбится Хун, снова получая в ответ закатанные глаза и легкий толчок в сторону. Как же ему нравится такая реакция, просто до ужаса милая. Сону со вздохом отходит в сторону и всё же садится на пол рядом с Джеюном, чтобы его уж точно не смог остановить этот надоедливый Пак, который буквально включил режим липучки, осмелев, и не отстанет ещё долго. Не сказать, конечно, что Ким совсем уж против... Просто показать характер при всех очень хочется. И даже совесть за это не гложет. Ну, только совсем капельку. – Кстати об учителях, Сонхун... – тревожно встревает в разговор Рики, ловя его взгляд на себе в ту же секунду. – У тебя точно не будет проблем? Просто по школе уже столько сплетен ходит, мне даже смешно от них, честно. Такой бред несут... Но знаешь, преподы же дурные, вдруг реально поверят во всё это? Как с тем абсурдным падением в воду, помнишь? – А что они говорят? – хмыкает Хун, быстренько оглядываясь, чтобы не промахнуться, и опирается поясницей об ограждение, сложив руки на груди в надменном жесте. На деле же он просто хотел спрятать забинтованную руку, ибо выглядела она совсем не круто, не вписывалась в образ. – Что ты специально выискал тех дебилов и избил их показушно у всех на глазах, что чуть ли не оружием там размахивал, ещё и типа на "пацана какого-то" крикнул, чтобы он свалил и не мешал. Все вроде и восхищаются, но побаиваются. Так странно это всё слушать, когда знаешь всю историю из первых уст, если честно, – вздыхает Ники, закидывая руку на шею и потирая выбритый затылок подушечками пальцев в неловкости. Странная ситуация, в самом деле. – Мы правда не учитывали это, Сонхун, – вдруг продолжает тему Хи, чуть наклоняясь, чтобы взглянуть на него, ибо их отделяли два человека между. – Старшая Синъёп – это ладно, плевать на них, они даже голоса не подадут. Но что со сплетнями делать? Учителя же с ума сойдут, когда услышат это, не думаешь? – Ну... В итоге я всё равно выгляжу героем в чужих глазах, да? Хоть и больным на голову, – хмыкает он, поднимая глаза к голубому небу и начиная разглядывать облака, плывущие мимо. – Думаю, я ничего не смогу с этим сделать, меня не послушают, всё уже расползлось достаточно. А учителя... Тут я могу понадеяться только на учителя Пака, иначе никак. Если не выйдет, то ещё один Пак снесёт мне бошку. Только это будет уже не твой добренький учитель, – снова смеётся он, явно имея в виду своего отца. Он же сказал, что поможет только в том случае, если "проблем в школе не будет". А из-за этих сплетен они вполне могут появиться. – А если я скажу, что видел всё, и опровергну слухи? – вдруг заявляет Сону, поднимая свои светлые ореховые глазки на блондинистую чёлку, буквально сверкающую на солнце. – М... Ты опять за своё "разделим вину на двоих", да? – хмыкает Хун, опуская взгляд на Кима и ловя его заинтересованные глаза своими. Но на деле он просто жутко напуган этим предложением. – Не нужно. У тебя хорошая репутация, не стоит её портить из-за меня. Он явно имел в виду тот случай с падением в воду в поездке. Тогда Сону тоже говорил, что проще будет "разделить вину на двоих", и Пака это даже задело, однако ситуация действительно выдалась бы неприятной, если бы он тогда сдал Джейка. Но сейчас вроде бы и есть шанс на понимание, однако... Кима всё ещё страшно впутывать в такие дела. Он и так достаточно натерпелся в прошлой школе, только начал жить спокойно, и тут внезапно появляется Хун со своим: "привет, ты мне нравишься, но я проблемный идиот, и со мной тебе придется мучиться". Конечно, чувство вины било по самолюбию и заставляло уговаривать парнишку не делать ничего, что могло бы Сонхуну помочь. Потому что учителя посчитают, что Пак повлиял на него, что заставляет говорить лживые вещи, дай бог не угрожая и не принуждая. Это он знает наверняка. Тем более, это Хун решил для себя, что будет помогать Сону всеми своими силами, а не наоборот. Это он должен защищать Кима, а не Ким его. – Сонхун, ты всё время так говоришь, – внезапно встревает Джеюн, устало вздыхая. – У тебя есть шанс смягчить последствия всей проблемы, наконец-то тебе могут поверить из-за буквально живого свидетеля, находящегося рядом, а ты вот так отказываешься? Чем ты думаешь, блин, вообще? Например, мне плевать: если бы я видел всё с самого начала, как Сону, я бы пошёл и рассказал, как было, и всё равно на мою "хорошую" репутацию. Так почему ты отказываешься от шанса спастись? Почему запрещаешь себе же помочь? "Да потому что я не заслужил", – ответ вертится в голове, но так и остается неозвученным. И всё из-за мелодии звонка, заставившей всех подорваться с места и кинуться к тяжелой металлической двери, ведущей к темному коридору с лестницей. Шим ещё надеется, что они продолжат этот разговор, а Сонхун благодарит все силы, позволившие ему сбежать, и клянётся, что возвращаться к этой теме не собирается. Потому что, наверное, всё решится даже раньше, чем они успеют встретиться с Джеюном, как бы то ни было.

•••

В учительской очередное собрание. Чонсон даже не удивлён, только горд собой, что наконец не пропускает его, ибо на этот раз присутствовать всё же очень необходимо. Как минимум потому, что прошлые два он преспокойно прогулял и получил за это по шапке: в первый раз из-за того, что разговаривал с Хисыном (на очень важную тему, между прочим, и для школы тоже), а во второй раз просто потому что... Потому. Он был слишком занят работой, чтобы смотреть в учительский чат, а лично ему никто не сказал, потому и пришел он в учительскую совершенно случайно слишком поздно, застукав там целый консилиум, смотрящий на Джея с плещущимися волнами осуждения во взгляде. М-да, в этот раз не вышло бы слинять. Не только потому, что совесть из соображений ответственности мучила, но и потому, что по поводу Сонхуна следовало бы объясниться. Но пока старые пни... А, приличие, да. Пока многоуважаемые коллеги обсуждали очередной ужасный результат экзамена у первогодок и думали над принятием мер, Чонсону приходилось только спокойно вырисовывать в своём блокноте для заметок лепестки по краям, чтобы хоть как-то занять себя. А то чувство такое, будто его просто не существует. Даже если и не так, то эти люди определенно делают вид, что его здесь нет. Хотя, наверное, он тут такой не один, ибо подобный ему учитель сидел рядом молча и с почти открытым ртом наблюдал за ажиотажем и разгорячённым спором между двумя преподавателями математики. Один кричал, что не выдерживает этот пустоголовый класс, за исключением пары человек, и хочет от него отказаться, а второй заявляет, что не будет брать на себя этих брошенных "пустоголовых", как их назвали, детей. Целый цирк, ей богу. В конце концов закончилось тем, что завуч постучал указкой по столу, словно пригрозил детям, а не взрослым людям, и заявил, что учителя математики для этого класса менять не будут, а методику подготовки к следующему экзамену для них придется пересмотреть в следующий раз. – Так, следующее, что я хотел бы с вами обсудить... – растягивает взрослый мужчина с начинающей проявляться лысиной на макушке, наклоняясь над столом со своей записной книжкой и перелистывая в ней страницу. – А. Слухи про драчуна, которые буквально из всех щелей сочатся. Пак Сонхун снова за старое взялся? Может, пора действительно отчислить его, чтобы этих проблем не было? Почему мы вообще до сих пор не обратились в полицию? Почему этим вообще никто не занимается, коллеги? – Господин Хван, вы, наверное, забыли, кто его отец, да?... – уточняет один из мужчин лет пятидесяти, сидящий совсем рядом с говорящим до этого завучем. – Он замечательный человек, депутат, учился у нас, у него такая хорошая репутация, да и для любимой школы он сделал огромное количество добрых дел. Не можем мы отчислить его сына... – Этот ребёнок невыносим, – вздыхает мужчина с лысиной и поднимает глаза вверх, задумываясь. – Нет, правда, его кто-нибудь видел сегодня? Следы драки видны? Кто вел первые уроки у его класса? – Я... – нерешительно поднимает руку достаточно молодая девушка, приблизительно возраста Чонсона. Эта учительница корейского языка тоже пришла в школу не так давно, но, на удивление, замечательно справлялась со своей работой и способна успокоить даже достаточно тяжелые классы. Как?.. Джей и сам бы хотел знать, если честно. – Он правда выглядел так, будто его побили... Весь в ссадинах и с перебинтованной рукой, если честно, мне даже жаль его стало, это правда выглядит больно. – Госпожа Ча, не нужно жалеть этих хулиганов, он сам виноват, – тут же перебивает её завуч снова и стучит пальцем по столу. – Я бы ещё ему наказания сверху накинул, на вашем месте, коллеги. Нечего подавать плохой пример и затевать драки с учениками других школ. Ещё этих проблем нам не хватало... У Чонсона всё кипит внутри от несправедливости. Он слушал этого неприятного мужчину с трудом, едва сдерживаясь, чтобы не перебить и не начать кричать в полный голос о чужой неправоте. До этих пор получалось молчать, но когда выдался удачный момент и удачная фраза "он сам виноват", сил терпеть уже не осталось совсем. – Господин Хван, почему вы так говорите? – вдруг спрашивает Пак, приковывая удивлённые взгляды каждого из коллег к себе. Даже мужчина рядом в недопонимании отрывается от своих записей и хлопает глазами, ожидая продолжения. – Почему вы говорите, что он сам виноват? Какое наказание вы хотите накинуть ребёнку, которому буквально почти сломали ребро? – завуч стоит, и из уважения Чонсон считает нужным подняться тоже, глядя ему в лицо. – Почему вы говорите такие вещи, даже не зная, что произошло на самом деле? – Господин Пак, а вы, значит, в курсе, да? Почему вы вдруг противитесь моим словам? Тогда расскажите всем, как было "на самом деле"! – даже посмеивается мужчина, надменно кивая головой из стороны в сторону, мол: "ишь чего сказал", и сверля Джея взглядом. Поверит ли?... – Хорошо, мне не трудно, – тут же выпрямляется в спине Чонсон, расправляя плечи, и действительно начинает. Как и просили. Он больше не может терпеть, пусть за непослушание и может лишиться работы и лояльного отношения коллектива. – Что, если я скажу, что он защищал друга от обидчиков? И если необходимо, этот парень, которого он защищал, может подтвердить, что так и было, и я сейчас не просто пытаюсь начать выгораживать Пак Сонхуна в своих интересах, – голос такой ровный и даже давящий на виски. Наверное, это отличная способность поможет убедить хоть кого-то. – Я так же, как и вы, не знал про этого ребенка почти ничего, и был о нём не лучшего мнения, но вчера его друг, ученик моего класса, попросил меня о помощи, и я просто не мог отказать, понимаете? И когда я увидел всю картину и поговорил с Сонхуном по поводу произошедшего, он просто спокойно всё объяснил и извинился за то, что доставляет проблемы. Он просто не мог поступить иначе, потому что те, на минуточку, четверо парней, – он специально делает упор на число, – с которыми он вступил в конфликт, первыми применили насилие, и этому есть свидетели. Сонхун буквально отбивался, я не могу подобрать других слов. Причем пострадал настолько, что мне пришлось ехать с ним в больницу, поэтому я и просил поставить замену на мой крайний урок, – наконец, завершая мысль, выдыхает он и задаёт последний волнующий вопрос. – Так почему вы даже не пытаетесь выслушать этого парня? – Господин Пак, это... Слишком большой поток информации, подождите, – вздыхает завуч и снимает с себя очки, кладя их на стол, чтобы потереть переносицу. За столом слышится шорох и перешёптывания. Женская часть коллектива жалостливо сложила бровки домиком и обсуждала услышанное, мужчины же только задумчиво нахмурились, будто бы решали, верить в эти слова или же нет. Но Чонсону отчего-то кажется, что они наконец перестали делать вид, будто его не существует. Хоть что-то хорошее. – То есть вы хотите сказать, что Пак Сонхун не был зачинщиком, как все говорят? – слышится серьёзный вопрос откуда-то со стороны. – Именно. Сами же понимаете, дети склонны преувеличивать и утрировать всё, потому и сейчас вышла такая ситуация. И наша задача, как взрослых и осознанных людей, не поддаваться этим слухам и смотреть правде в глаза, – Чонсон чувствует себя адвокатом в зале суда. Будто с десяток чужих глаз – судьи, решающие, какой судьбой наградят подсудимого сегодня. – Хорошо... Хорошо, допустим, – снова вздыхает завуч и поднимает глаза, надев на них очки, чтобы лучше видеть Джея, стоящего на другом краю стола. – Но вы, выходит, единственный из всех нас, кто видел, что там было. Как мы можем быть уверены, что вы не действуете в своих интересах сейчас, когда говорите это? – Какие у меня могут быть интересы, извините? – даже оскорблено спрашивает Чонсон, хлопая себя по груди и случайно сминая выглаженный с утра галстук. – Мне просто хочется помочь ребенку, который пострадал, защищая друга, не более. Мной движет простое человеческое сочувствие, не более того. Я просто не хочу, чтобы и без того пострадавший физически человек был также наказан физически какой-нибудь уборкой, вот и всё. Со сломанным ребром это, знаете, то ещё удовольствие. Женщины начинают охать и охотно соглашаться, приводя собственные примеры из жизни о том, как какой-то их знакомый оказывался в подобной ситуации. Чонсон слушал их краем уха, уже ощущая фантомный вкус победы и сдерживая довольную ухмылку изо всех сил. Как минимум теперь его послушают, и на его стороне будет хотя бы женская часть коллектива, которая превосходит мужскую едва ли не вдвое. Но в любом случае, зависит всё в большинстве своем от завуча, а он... – Хорошо, допустим. Думаю, я смогу поверить, если выслушаю ещё и того свидетеля, как вы говорите, которого Пак Сонхун "защищал", – вздыхает господин Хван и задумывается снова. – Я ведь тоже не изверг, понимаете? Конечно, не могу я заставить человека с переломом ещё и работать. Пускай принесет справку от врача об освобождении от уроков физкультуры и других работ, и на этом с таким наказанием закончим, – он машет рукой, будто на "отвали". И всё же одно не даёт покоя, заставляя спросить кое о чём снова. – Но если у нас возникнут проблемы со школой, в которой учатся те четверо? Наша репутация ужасно пострадает, разве не так? – Господин Хван, о них у меня к вам есть отдельный разговор, и он даже не для этого собрания, потому что займет слишком много времени, если обсуждать каждого. Но коротко: они из старшей Синъёп. Уже должно о многом говорить. Остальное обсудим позже, хорошо? – дружелюбно поднимает уголки губ Чонсон, уже ощущая на себе заинтересованные взгляды всем телом. – Это та, что самая последняя в рейтинге по успеваемости? В которой одни хулиганы и учатся? Откуда все учителя бегут? – слышатся лишком уж громкие вопросы со стороны, предвещая приятное чувство гордости за себя. За то, что смог отстоять и убедить предвзятых людей. Это дорогого стоит. – Вот как... В таком случае, я согласен с вами, господин Пак, – кивает завуч и захлопывает свой ежедневник, закрывая его на специальную кнопочку. – Пригласите меня, когда будете готовы продолжить эту тему и пригласите того парня, о котором говорили. А то вы правы, время нам действительно не позволяет продолжить. Коллеги, можете быть свободны, это всё на сегодня. Скоро звонок, расходитесь по классам. Да и я уже забыл всё, что хотел ещё сказать... А, и постарайтесь пресекать эти бессмысленные слухи, от них только лишние проблемы. Спасибо за внимание! – Спасибо! – почти хором дежурно отвечает весь коллектив и начинает шуметь, собираясь. И вокруг все словно оживают снова. Говорят уже во весь голос, роняют свои бумажки и записные книги, ручки и карандаши, спорят между собой и посмеиваются, выходя из душного кабинета. И только у Чонсона в груди странное чувство незавершённости, будто бы он не закончил ещё свою мысль, а господин Хван просто поддался со своим "так уж и быть", словно сделал одолжение, только бы закончить разборки поскорее. Неужели так не хочет верить в то, что ошибался? Или просто не хочется признавать правоту Чонсона?.. Но ведь он правда старается сделать лучше, почему нет? Он старается сделать так, чтобы репутация их школы не упала до репутации Синъёп, старается изо всех сил, ведет уроки, идет на контакт с детьми, старается их понять. Они хоть знают, как это выматывает? Вряд ли. Все эти старые "опытные" люди, как принято говорить, чтобы не обидеть, вообще не помнят уже, как сильно выматывает ответственный подход к своей работе. Они привыкли к тому, что просто выполняют одну функцию, за которую им и платят: ведут уроки по плану. Ну, ещё периодически сплетничают за чашкой кофе в обеденный перерыв, обсуждают и осуждают друг друга, детей и их родителей, и ворчат на парней, играющих в коридоре и говорящих слишком громко. И все они видят проблемы, возникающие в этих стенах: видят, как иногда дети слишком уж жестоко "играют" между собой, как дети устают к концу недели от перегрузки, как много старосты работают по их же просьбам, но эти люди всё равно закрывают на такое глаза. Нет, Джею искренне не хочется говорить, что они плохие, просто... Лучше будет сказать чёрствые, да? Слишком сухие и даже не пытающиеся понять молодежь. В силу возраста большая часть коллектива думает, что они, конечно, устают сильнее, что они заслужили больше отдыха, но не хотят даже попытаться признать, что ученики также могут выматываться и плохо себя чувствовать. У них тоже может быть головная боль от недосыпа и хроническая усталость, тоже могут быть проблемы. Такое чувство, что только Чонсон хочет пойти навстречу к таким детям, и еще человек пять из всего коллектива, за редким исключением. При этом всём такое поведение не поощряется. Ну почему всё так?... Чонсон остается последним в учительской, вдруг опустевшей так внезапно. Если говорить честно, то он действительно будто и сам опустел разом, из головы вдруг всё вылетело, и только сейчас он смог сесть на мягкое кресло, которое прикатил сюда до этого. Такое странное чувство. Вроде, он и добился своего, но всё равно кажется, что это явно не конец. Остаётся только надеяться на то, что Сону согласится участвовать в этой затее. И на то, что Чонсон успеет добраться до кабинета, ибо мелодия звонка, заученная уже чуть ли не наизусть, хоть музыкального образования у него и не было, заставила вернуться в реальность и быстро выйти из учительской в поисках своего кабинета. А какой вообще у него класс сейчас?...

•••

В студии Хёнука всё точно так же, как и в ту самую ночь. Только капельку посветлее за счет уличного света, с трудом сочившегося сквозь плотные жалюзи. Всё та же девушка на ресепшене, тот же улыбающийся мастер, на этот раз снова без своего подмастерья. Пока Хисын здоровался и усаживался на уже знакомую ему кушетку, вопрос просто не мог не слететь с языка. – Хёнук, а Рики сегодня не работает? Просто в первый раз ведь был тут, а больше я и не видел... Ли внимательно следит взглядом, как парень перед ним и делает то, что он видел уже не раз: обрабатывает руки, чтобы не занести лишней инфекции, и наклоняет чужую голову, чтобы снять поношенный пластырь. Надо же, и всё это с такой улыбкой, что кажется, он даже забыл причину появления этой раны. – А ты бы хотел, чтобы он был бы тут и смущал тебя? – хмыкает Хёнук и выбрасывает снятый пластырь на блестящее металлическое корытце, словно в мусор. – Я специально дал ему выходной сегодня, потому что знал, что ты придёшь. Всё равно сегодня записей не так много, один хорошо справляюсь. – Из-за меня? – удивлённо переспрашивает Хи, поджимая губы в неловкости, и не находит ничего лучше, чем... – Прости, получается, по моей вине тебе приходится работать за двоих. – Дурак, было бы за что прощения просить, – он фыркает, слегка оттягивая мочку уха за неповреждённые ткани и чуть щурится, задумываясь на секунду. – Это мелочи, не бери в голову вообще. Лучше расскажи, как у тебя дела. Что там с отцом? Больше ничего такого не было, надеюсь?.. – Не было... Почти, – исправляется Ли, чуть смущаясь внезапности вопроса и пряча растерянные глаза у себя в ладонях. – И это странно. Я думал, за уход из дома мне прилетит так сильно, что я встать не смогу, но всё обошлось настолько легко, меня правда удивляет. Кажется, слишком много откровений. После крайнего сказанного предложения Хёнук замер, а потом даже отстранился, чтобы недовольным взглядом посмотреть на Хисына. А тот слишком не вовремя поднимает глаза, сталкиваясь с чужим недопониманием. Видимо, Чхве не настолько уж приемлет такие спокойные рассказы, как казалось раньше. – Он реально может довести тебя до такого состояния? Что ты встать не сможешь? – ответа не следует, и мужчина просто вдруг разворачивается к дезинфицирующему раствору, чтобы смочить им ватную палочку. – Думаю, ты бы не сказал подобного, если бы не был уверен в том, что это реально может случиться. Не понимаю, почему ты всё ещё это терпишь, парень. Давно пора прекратить свои истязания. Себе ж хуже делаешь... – Мне осталось не так долго потерпеть, всё нормально, – вздыхает Ли, едва пересилив себя, чтобы дать хоть какой-то ответ. Если быть честным, он с удовольствием промолчал бы, чтобы не нагружать себя лишний раз, но искренние беспокойства Хёнука всё же заставили его. – Тем более, сейчас всё тихо. Это же хорошо. Так что мне хватает и этого. – М-да, наверное, я никогда не пойму... – вдумчиво вздыхает он и разворачивается снова, слегка наклоняя чужую голову под нужным углом, чтобы обработать шов. – Надеюсь, ты сказал хоть кому-то ещё? Понимаю, Ники вряд ли, поэтому он сегодня и отдыхает. А Сонхун там? Джеюн, вроде, да? Хотя бы им. – Сказал, не беспокойся. Но Сонхуну теперь явно не до меня, у него своих проблем по горло. – А что с ним? Мы с той недели так и не виделись с ним ни разу, не общались. Что-то случилось? Хисын молчит, обдумывая то, что следует сейчас ответить. Перебирает пальцами, буравя их взглядом, пытаясь игнорировать неприятное чувство прохлады от чужих касаний. Сонхун же близок с Хёнуком? Тогда ведь ничего страшного, если он скажет, да? Да и Хёнук достаточно понимающий, не осудит, даже если упомянуть Сону. А может вообще решение предложит? Пока не скажешь, ничего не поймёшь. – Ну, он подрался вчера... Из-за парня одного. И пострадал прилично. Мы с Джейком ели оттащили его от того урода. Короче... Сонхуну и без меня сейчас фигово, учитывая то, что пришлось в больницу ехать. Пусть лучше собой занимается, чем мучается со мной. Вдруг воцаряется молчание. Странное и неловкое, за которое Чхве уже умудряется перебрать в своей голове тысячи вариантов ответа, однако все они оказываются внезапно такими большими и бессмысленными, словно бесполезными. Поэтому... – Почему ты ни во что себя не ставишь? Единственное, что отвечает Хёнук и снова отстраняется, закончив, и выкидывает лишнее на то же самое железное блюдце. А у Хисына, если честно, сердце почти останавливается. Такой странный вопрос. Будто он сам знает, почему всё так. Будто это он так захотел сам, а не так сложились обстоятельства. Откуда ему знать, почему? Он ведь тоже не понимает, почему вдруг решил, что не достоин всего этого. – Я... Не знаю. Но, кажется, от меня правда слишком много проблем. Чхве только молча тянется за пластырем, зависает на полминуты, стараясь надрезать его, после чего снова возвращается и заклеивает шов. На этом его работа, как мастера и (совсем немного) медика окончена, однако... Роль поддерживающего товарища только начинает набирать обороты. Он замирает на месте, внимательно осматривая Хисына снова: аккуратно выглаженная форма, почти не помявшаяся за день, недавно расчёсанные волосы, с утра снова уложенные утюжком, и только уставший взгляд, упавший куда-то вниз, выдает его разбитое состояние с потрохами. – Не ты виноват в том, что проблемы тебя окружают. Это правда не твоя вина, так что не нужно об этом переживать. Я, конечно, не знаю всей ситуации, но... Разве не будет лучше довериться друзьям в этом случае? Даже если тебе придется терпеть всё это, то друзья могут помочь. Я не эксперт или что-то в этом роде... Просто по-настоящему родные люди проявляются именно в таких сложных ситуациях, – он по-доброму улыбается, когда видит, каким благодарным и растроганным взглядом его одаривает Хисын, и тут же продолжает. – Тебе не обязательно отвечать мне. Просто подумай об этом на досуге. А теперь можешь спокойно идти, спишемся позже и решим, когда увидимся в следующий раз, – улыбается Хёнук и легонько хлопает парнишку по плечу.

•••

Дверь квартиры хлопает не слишком громко, но и не тихо, а за спиной слышится щелчок замка. Хисын перестал осторожничать с дверью после последней ссоры с отцом, потому что приходил зачастую раньше, чем того требовали установленные мужчиной "правила", и на глаза папане не попадался. Даже больше можно сказать, он буквально почти не видел его с того самого момента, как впихнул в зло вздымающуюся грудь мамино письмо. И тут даже не поймёшь, подействовало ли оно на отца, или это просто счастливая случайность. Как бы то ни было, Хисын был рад. Как минимум потому, что никто пока не делает ему больно, и никто не мешает разгребать последствия последней ссоры в виде каждодневной обработки сшитого уха. Ведь буквально час назад он снова был у Хёнука и спрашивал его о заживлении. Получил вполне удовлетворяющий ответ и совет продолжать обработку, а потом купить крем, который поможет сделать так, чтобы шрама не было видно со временем. Достаточно утешающие прогнозы, ничего не скажешь. Ли задерживается на пороге, снимая обувь и даже не задумываясь над тем, дома отец или нет. Его не волнует. Сейчас хотелось бы просто лечь в комнате и проспать до завтра, чтобы избавиться от не очень приятной ломоты в теле после активного школьного дня, а завтра уже начать подготовку к промежуточным экзаменам. Потому что провалить их и оказаться хотя бы на втором месте будет катастрофически непростительно. Учёба – это всё, чем Хисын может похвастаться, и проиграть в ней будет... Убийственно. Но когда он уже подходит к своей комнате и тянет ладонь к ручке двери, тело само тормозит от голоса, доносящегося из соседней комнаты. – Хисын, ты уже пришёл? В эту же секунду из-за поворота к родительской спальне выплывает темная фигура отца. Отдохнул, сука, как же. Ли только отпускает ручку двери и всматривается в чужое лицо. Эмоций не разобрать, хоть и видно замечательно благодаря закатному солнцу, падающему на левую его сторону алыми подтёками. Странное чувство, не предвещающее ничего хорошего, подкатывает к горлу. Очень странно, что отец вот так обращается к нему спустя уже которые сутки молчания. – Пойдём со мной. Есть разговор. Мужчина разворачивается и тяжёлым шагом заходит свою спальню, которую он раньше делил с мамой, оставляя Хисына одного стоять в коридоре в недоумении. То, что он так внезапно говорит подобное, заставляет еще больше усомниться в намерениях. Если честно, даже несмотря на усталость, Ли готов был бросить всё и снова сбежать, только бы не получать недовольств и ударов. Но мозг и тело, привыкшие подчиняться, словно на автомате тянут за поворот налево, заставляя войти в достаточно большую комнату с двуспальной кроватью по середине. Он не был здесь так долго... Если честно, после смерти мамы Хисын будто бы забыл про существование этой комнаты. После того, как она ушла, он перестал даже вспоминать про нее, ибо боялся подойти слишком близко, чтобы не дай бог не побеспокоить отца. Потому что с тех самых пор каждая пылинка здесь принадлежала ему, каждая фотография в рамочке и каждая мамина вещь, которую он удосужился оставить. И у Хисына просто не было права трогать здесь ничего, кроме тех случаев, когда отец сам звонил и просил найти какие-то документы в шкафу для работы. Только тогда Ли и мог позволить себе осмотреть здесь всё. Каждую оставленную мамой книжку, каждую вышивку и малюсенькую вязанную любимыми руками игрушку хомячка, лежащую на прикроватной тумбочке. Каждую их с папой совместную фотографию, висящую на стенах и стоящую в рамочке. И ни на одной из них нет Хисына. Словно он и не рождался. Словно его и не было никогда. Словно здесь царил тот мир, в котором Хисын не родился вовсе. Идеальный мир его отца. Снова вспоминается, как он, чувствуя себя до жути одиноким, стоял врагом на дождливом кладбище среди толпы родственников и смотрел на мамино умиротворённое лицо. Всё вокруг такое чёрное и мрачное, что даже глаза поднимать не хочется, и только спокойное бледное лицо выделяется на этом фоне грязи. И выглядит оно уже иначе, совсем не таким, каким Хисын видел его в последний раз в ванной. Не то кошмарное, а уже поправленное и загримированное специалистами. Казалось, мама даже улыбалась. Будто радовалась, что оставила всех и облегчила страдания себе и другим. Но этот мираж быстро вылетает из сознания Хисына, стоит только моргнуть пару раз, сгоняя воспоминание обратно в закрома. И вот он снова здесь, в родительской комнате, мнётся у порога и щурится от ярких лучей закатного солнца, бьющих прямо в глаза, пока папаша любезно закрывает шторы и садится на кровать, оборачиваясь и одаривая сына вопросительным взглядом. – Что стоишь? Подойди сюда, – однако видя, как парнишка только настырнее замер от этих слов, он тут же решил объясниться. – Я не собираюсь ничего с тобой делать. Однако Хи всё ещё стоит на месте, ошарашенно глядя большими темными глазами на отца и глотая ком негодования, стоявший до этого в горле. Ему действительно жутко подходить ближе, но отец долго ждать не может, с тяжелым вздохом встаёт с места и шагает к Хисыну, чтобы схватить за руку и потянуть за собой. Ли пугается, но противиться боится: мало ли, получит за это оплеуху. Не хотелось бы. Поэтому он просто растерянно и торопливо перебирает ногами. Мужчина отпускает чужую руку, оставляя на ней красные следы от его крепкой хватки, только тогда, когда сам садится на кровать снова и лезет в первый же ящик прикроватной тумбочки. Молча вытаскивает два белых листочка, надолго задерживая на них взгляд, после чего буквально почти впихивает их в маленькие, по сравнению с его, дрожащие руки. Хисын в недопонимании опускает глаза вниз, пытаясь осознать хоть что-то. Один из этих листочков он знает на все сто процентов, он узнает его из тысячи, даже из миллиона. Мамино письмо. С разводами и расплывчатыми контурами от его слёз, всё такое же. Но второе... – Что это... Почему ты даёшь мне два письма? Откуда?.. – озвучивает все вопросы, возникшие в голове, парнишка и поднимает на отца потерянный взгляд. – В письме, которое она оставила тебе... – чужой голос внезапно ломается от того, насколько тяжело эти слова даются ему. – Она же написала: "... если ты всё же решишь рассказать отцу, то напомни и про книги, которые я оставила. Особенно про психологию, ему будет полезно...", – мужчина тут же фыркает, накрывая лицо ладонью и не без наивной смешинки в голосе продолжая. – Очень в её духе. Я понял не сразу, но всё же посмотрел последнюю, которую она читала. На этом моменте мужчина всё же встал с места, открыв своё до жути расстроенное лицо взгляду. Хисын даже не смел прерывать чужой рассказ, боясь упустить какую-то важную деталь, словно от этого зависела чья-то жизнь. Его жизнь, вероятнее всего. Отец шагает к навесной полке у сына за спиной, и тот поспешно пытается уследить за каждым его движением, всё ещё крепко, но бережно сжимая бумаги в руках. Совсем скоро в чужих больших ладонях оказывается небольшая книжка с кричащим названием "Как общаться с ребенком?", пропечатанным громадными синими буквами на желтой обложке. Хочется усмехнуться. Очень в мамином духе, отец прав. Хи помнит, что в любой удобный момент она пыталась узнать хоть что-то новое и вечно читала какие-то книжки, когда он был маленьким. Поначалу получалось разобрать на обложках только картинки с женщиной и грудничком у неё на руках или счастливой семьёй, ибо мальчишка читать ещё не умел, а сами книги были без картинок, и потому казались неинтересными. Потом, когда стал чуть старше, начал понимать вечные слова "ребёнок", "родитель" и "психология" едва ли ни на каждой обложке. Тогда было ужасно трудно понять, зачем всё это, ибо мама казалась и без того самой идеальной, но после того, как она ушла... Всё стало намного более объяснимо и понятно. Её идеальность была заслугой бесконечных трудов и усердия, а не даром с небес, до этого совсем нетрудно догадаться. Отец же в очередной раз осматривает книжку у себя в руках и кидает на постель рядом с парнем, чтобы тот мог дотянуться до неё. – Я открыл её, и из нее выпала ещё одна записка. Думаю, ты тоже должен её прочесть, всё-таки, она обращена не только ко мне, – он кивает на листок в руках Хисына, который он тут же разворачивает трясущимися пальцами, отложив второй на кровать. Стоит только снова увидеть мамин почерк, глаза начинает щипать, а дыхание сбивается.

"Джехван, если ты это читаешь, значит, Хисын всё-таки показал тебе письмо, оставленное мной для него. Ну, или ты всё-таки решился сам начать перебирать мои книги, даже не знаю, хаха. Не важно, сколько времени прошло с того момента, когда ты видел меня в последний раз, ведь это я дала нашему сыну право выбора: рассказывать тебе всё или нет. Даже если он дал тебе прочесть письмо спустя годы, не ругай его за это, прошу. Я знаю, что ты думаешь, что его появление разрушило нашу любовь. Я знаю, что ты не любишь его так, как любил меня, знаю, что не хотел его рождения. Но моя смерть – не его вина, пожалуйста, Джехван, будь с ним помягче. Ты единственный, кто у него остался. Сам знаешь, мои родители могли бы помочь тебе, но увы, они мертвы. А твои так же ненавидят его, как и ты сам, если не сильнее. Пожалуйста, постарайся быть с ним вместо меня, имей хоть каплю понимания. Можешь прочесть хотя бы книгу, в которой нашел это, чтобы начать. Я люблю тебя, и хочу чтобы два человека, которых я так сильно люблю, смогли понять друг друга. И на этом моменте передай письмо Хисыну, пожалуйста, ему я тоже хочу кое-что сказать. Хисын, как ты сейчас? Наверное, ты даже представить не мог, что я могла оставить тебе ещё одно послание, да? Наверное, потому что папа не позволял тебе трогать мои вещи? Я знаю его, поэтому могу ожидать чего угодно. И, если я угадала, то мне правда жаль, ведь я не смогла тебе помочь, мой мальчик. Но зато, наверное, сейчас ты уже такой взрослый, умный и смелый да? Самый лучший ребенок на планете, каким бы ты ни вырос. Сейчас я была бы рада, если бы ты прочел книгу, которую я оставила, ведь мы с тобой оба знаем, что папа не любитель такого чтива, это уж точно. Может, не прочтет он, но прочтешь ты. Надеюсь, мои заметки в ней помогут тебе снова вспомнить то, как сильно я люблю тебя. Прости меня, мой оленёнок, за эту слабость. Мне так жаль, что я не смогу увидеть то, как ты вырос, и выслушать все твои самые интересные в мире истории из школы. Так жаль, что я больше не смогу коснуться тебя и поцеловать. Я люблю тебя всем сердцем, и буду любить всегда, прости, что ушла так рано. Я бы не выдержала смотреть на то, как ты страдаешь, пока я медленно угасаю. Надеюсь, ты сейчас счастлив, мой милый Хисын-и."

Казалось, Хисын сейчас захлёбнется в своих же слезах, которые так настойчиво пытается проглотить. Нет, это просто невозможно. Как можно было бы прочитать всё это без слёз? Как можно было... Как мама могла такое написать и оставить в книге, буквально почти обрубив возможность узнать о письме? Как она могла сказать столько теплых слов, хотя сама уже не рядом, и даже обнять не сможет? Это несправедливо, нечестно. Почему мир такой несправедливый? Почему он так жесток к хорошим людям? – Всё в порядке, ты можешь плакать. Я тоже плакал, когда читал это, – вздыхает мужчина, до этого внимательно наблюдавший за сыном, и садится на кровать, продавливая её своим весом. – Джиён всегда знала меня лучше всех. И... – Ты читал? – тут же выпаливает Ли, перебивая отца и бережно складывая письмо. Теперь он больше не сдерживается, а слезы катятся по щекам открыто. Но Хисын не всхлипывает даже, едва успевая утирать капли с щёк. – Книгу. Ты читал её? – Пытался. Но, когда увидел её пометки, не выдержал и не смог продолжить. – М... Вот как, – разочарованно и смешливо выдыхает Ли, до сих пор пытаясь сдержать соленые капли, катящиеся из глаз. – Всё ещё не можешь смириться с тем, что мама хотела меня, а ты – нет? – без капли смущения или неуверенности выпаливает Хи, откладывая сложенный лист в сторону и поднимая взгляд на отца. Казалось, после прочтения этого письма абсолютно всё перестало иметь какой-либо смысл: страхи, переживания, слёзы. Уже нечего бояться. – Возможно. Но после этих её слов я уже ни в чем не могу быть уверен. – Совесть проснулась? – это уже откровенная наглость, но Хисын испытывает свою судьбу. Играется, как может, пока это в пределах дозволенного, и всё ещё глотает слёзы, которые и сами уже почти прошли под давлением странной атмосферы. – Или чувство вины перед мамой? В любом случае, уже поздно делать то, что она попросила, это будет бесполезно. – Может, у меня всё ещё есть шанс искупиться перед ней? – спрашивает он, судорожно и будто бы разочарованно в самом себе вздыхая. – И как ты хочешь это сделать? Как ты себе это представляешь? Снова пойдёшь просить прощения на могилу? Не думаю, что это сработает. Ты уже сделал предостаточно. И это не помогло. – Если я... Если я исправлюсь, она простит меня? – слышится тихо и сдавленно, будто бы он уже едва держал в себе слёзы, глотая их с каждым словом. И единственное, что приходит Хисыну на ум: "жалко". Но отнюдь не жаль. – Она мертва. Она уже никого и никогда не сможет простить. Лучше подумай о тех, кто жив и живёт с тобой в одном доме. И хотя бы раз попробуй не желать смерти и этому человеку. От этих слов, чересчур правдивых и даже жутких, у Хисына ком встает в горле. Удивительно, что он вообще решился это сказать. Но теперь стало хуже и ему, и отцу: мужчина вдруг смолк совсем и замер, не поднимая головы. Хочется верить, что он хотя бы сейчас сможет подумать о том, что делал. Но кажется, это работает не так быстро, как хотелось бы. Потому парнишка особо не дожидается, ибо чувствует, как ноги постепенно немеют и становятся ватными, и разворачивается к выходу, напоследок задавая вопрос чисто ради приличия. – Я могу идти? Сегодня был тяжёлый день, я устал, – в ответ так ничего и не слышится, а мужчина даже не шевелится, потому Ли просто уводит взгляд и шагает к выходу. Внутри всё сжимается. Он до сих пор ещё не до конца осознал, что произошло за эти минуты. Понял только то, что, как только войдёт в свою комнату, тут же перечитает все письма снова и разрыдается. Потому что ком обиды уже стоял в глотке, не давая сказать ни слова больше. Однако отцовский голос останавливает. – Хисын, – от этого имени и тона мурашки идут по телу. Как же сильно не по себе становится от такого внезапного обращения. Он уже привык слышать в свой адрес сугубо оскорбления, и собственное имя, сказанное таким убитым голосом... Кажется чем-то нереальным. Но парнишка всё же разворачивается , ожидая продолжения. – Забери письма. И книгу. Храни их у себя. – А что это вдруг? Боишься порвать их в порыве сожалений? – снова защитно язвит он, уже совсем не чувствуя грани, и подходит к кровати опять, чтобы послушно взять в руки книгу, оставленные листы бумаги, и окинуть их взглядом ещё раз. На самом деле, он очень рад, что эти вещи останутся у него. Ещё одно напоминание о самой любимой женщине в его жизни никогда не будет лишним. Мужчина молчит какое-то время, прожигая глазами ладони Хисына, а точнее то, что он держит в руках. Парень видит это прекрасно, и потому боится даже шелохнуться, только бы не помешать. Опасения оседают где-то внутри. Словно отец может сорваться в любой момент и выйти из этого лояльного и чересчур спокойно-отчаянного состояния. – Ты... Переночуешь сегодня дома? – вдруг переводит он тему совсем в другое русло заставляя Хисына обомлело распахнуть глаза и уставиться на совершенно серьезное лицо. – А куда мне по-твоему идти? Кому я нужен в такое время? – лжёт он специально, будто бы давя на жалость и заставляя мужчину снова задуматься. – Или ты не хочешь оставаться в этом доме один? – Не хочу, – подтверждает он кивком и снова опускает взгляд, словно поглощённый вселенским горем. – Ну, ты же в прошлый раз пропал где-то. Вот я и спрашиваю. – Сегодня я никуда, кроме своей комнаты, не уйду. У меня нет сил, – вздыхает Хи, чувствуя, что время поджимает, и он вот-вот поддастся слабости. – Теперь я могу идти? Отец только растерянно кивает. Почему-то сейчас кажется, что в эту секунду отменились все установленные им правила, а сам мужчина размяк донельзя. Но Хисын всё равно уходит так быстро, как только может. Удивительно, что вообще ещё способен на это, потому что мир уже не ощущается реальным. Он практически пробегает по коридору, хватает с пола рюкзак и входит в комнату, по привычке закрывая за собой дверь. И тут терпение заканчивается в миг. Хисын сам не понял, в какой момент щёки начало жечь, а взгляд помутился. В какой момент ноги стали ватными, и он вдруг осел на пол, уронив книгу с письмами. Внутри всё выкручивает от тоски. Как же сильно он скучает по маме. Как же сильно ему хочется снова побыть с ней рядом и обнять, поблагодарить за всё, что она написала и сказала ему за всю жизнь, снова послушать её самые интересные истории и рассказы на ночь. Хоть он и сам сказал, что мама мертва, и вернуть её не выйдет, отца всё же можно понять. Он ведь правда любил маму. И его разбитое и подавленное состояние, попытки всё исправить вполне объяснимы. Но Хисын не хочет даже слушать это. Не хочет принимать, что отцу тоже может быть тяжело, его вполне устраивает позиция жертвы в этом случае. И папаню, видимо, тоже. Так сильно он попытался показаться страдальцем сегодня, что даже поверилось, что ему могло быть хуже, чем сыну. Но стоит вспомнить тот вечер неделей ранее, и все сожаления вдруг уходят. Не важно, насколько плохо было отцу, он никогда не имел права делать больно своему ребенку. И как бы он не пытался исправить всё сейчас, не выйдет. Даже если он попробует попросить прощения, Ли уже не простит. Не сможет. Дрожащие руки тянутся к рюкзаку, чтобы достать из него телефон. Хисын уже и сам не осознает толком, почему делает это, но он будто бы на автомате уже заходит в контакты и ищет номер того, кто всегда поймёт. Хотя, тут даже искать долго не приходится, ибо его имя висит в первой строчке. Ли не хочет много думать сейчас. Просто хоть раз в жизни хочет послушать совет другого человека, Хёнука, который тот дал сегодня же. Потому что Ли сам прекрасно знает, что всё, что ему нужно, – слышать любимый голос Джеюна и слова поддержки от него. Больше ничего. Потому что одному это всё терпеть невыносимо. Хи шмыгает носом в последний раз и жмет на контакт. Телефон прижимается к уху, и почти тут же слышатся длинные гудки, а следом и довольное: – Привет, – кажется, он сейчас улыбается. От этого даже легче становится. – Что-то случилось? Или ты просто хочешь поговорить? – Я... – и он даже не знает, как продолжить. Так же, как не знает, почему вообще звонит. Потому и приходится вывалить всё, что пришло в голову. – Я сказал отцу о мамином письме. Ещё на той неделе. И сейчас он нашел ещё одно, и... Я так скучаю по ней, Джеюн. Я не знаю, что мне делать. Я буквально готов разорвать себя на куски, только бы оказаться с ней, – тихонько выдыхает он, сверля взглядом книгу, лежащую на полу. – Эй... Ты же не плачешь, да? – чужой голос так смягчился, что слёзы полились с пущей силой. – Хисын, всё в порядке... То, что ты скучаешь, – нормально, не думаешь? Боже, это так внезапно, я даже не знаю, какие слова подобрать, – нервозно вздыхает Шим, явно боясь, что не сможет должным образом помочь. – Прости, что каждый раз бегу к тебе, когда такое случается, – с трудом выговаривает Ли, свободной дрожащей рукой стирая мешающую взору влагу. – Просто ты единственный, к кому я могу... Хоть мне и стыдно. – Всё хорошо, ты чего? Я наоборот рад, мы ведь договаривались с тобой, забыл? Я всегда хочу быть первым, кто узнает о том, что тебе тяжело, – и Хисыну от этих слов только хуже, он прикрывает глаза и с силой сжимает свободную ладонь в кулак. Джеюн слишком добр к нему. – Спасибо. Спасибо, Джеюн-а, правда. Я так люблю те... – вырывается неконтролируемо, после чего прерывается всхлипом, однако Шим всё равно встаёт в ступор. – Что? Что ты любишь? – слышится удивлённый вопрос тут же. И правда, что Хисын только что вообще сказал? Парнишка по ту сторону телефона замирает, вдумываясь в последнюю услышанную фразу. Что это значит? Он просто не договорил? Или Джеюн не так расслышал?.. Да, точно, ему просто показалось. А у Ли перед глазами полжизни пролетело. Как он мог выпалить такое настолько глупо и безрассудно? Как он вообще умудрился... Ужасно стыдно вышло. Он сказал чистую правду, в данный момент он любит Джеюна больше всех на свете, но разве это не звучит странно и отталкивающе? Вдруг его особенную любовь могут не понять? Нужно скорее поправить всё. – Твою поддержку... Люблю... Что ты вот так поддерживаешь меня каждый раз, я так благодарен, – неловко тараторит он, пытаясь хоть что-то исправить, но самому становится до безумия стыдно и смешно. Боже, правда, ну что за позор... – А, ты об этом, – растерянно выдыхает Джеюн, звучно кладя руку на грудь, словно от облегчения. – Да ничего страшного, я всегда рад помочь тебе. Так ты объяснишь про письмо ещё раз для меня? Прости, но я не совсем понял ситуацию, это было так внезапно. – Да... Да, только давай позже встретимся и обсудим лично. А сейчас просто поговорим о чем-нибудь другом, хорошо? Хисын очень старается перевести тему. Всеми силами, только бы не возвращаться к этому позору снова. Тем более, судя по реакции Шима, он действительно был напуган этим его "люблю". Да, говорить настолько громкие слова еще рано. Или не стоит вовсе. Господи, Ли Хисын, просто молчи... Как можно было сделать и без того тяжелый день ещё хуже? Да запросто, всем бы ещё поучиться такому. Но в любом случае... Простая болтовня с Джеюном успокаивает даже сейчас. Помогает подняться, немного взять себя в руки и хотя бы сесть на кровать, чтобы не натирать себе колени о голый и жёсткий паркет. Джейк всегда будет для Хисына тем, кто добавит каплю радости в любой отвратный день и скрасит его. Всегда. Единственным. Тем, кто значит так много.