Иероглифы на теле

— Н-н-нет… — хрипло произносит Цзян Чэн. — Здесь я решаю, когда нет. Как удар наотмашь. Воздух едва не выбивает из лёгких, когда мокрая кисть оставляет линию за линией всё ниже и ниже. Наверное, можно было бы выдохнуть, что сейчас символы спускаются к колену, но у Цзян Чэна не получается. Потому что кисть неожиданно проходится по животу, обводит пупок, дразняще замирает, прежде чем скользнуть. К самому средоточию огня, месту, где всё уже пылает. Постыдно, сладко, требовательно. Цзян Чэн не мог бы даже предположить, что у него будет стоять на зависть от… от ритуала. Он отчаянно кусает губы, потому что хочется крыть все без разбору, но туман в голове сбивает с толку. Удушливая волна накрывает с головой. Бьется только одна мысль, от которой не спастись. Он же не будет рисовать иероглифы на самом… Проклятье… жизнь к такому точно не готовила. Однако Лань Сичэнь лишь обводит нужное место, но не прикасается. При этом от каждой черты кожа вспыхивает. Даже движение воздуха кажется раскалённым. Ему жарко. Слишком жарко. Хочется ёрзать и поскуливать, прося большего. Только вот большего – чего именно? Наверное, он все же начинает извиваться, потому Лань Сичэнь вдруг подхватывает его ногу под колено и… закидывает себе на плечо? Цзян Чэн только хватает ртом воздух, издавая нечто среднее между стоном и вздохом. Поза бесстыдно открывает его, не давая даже спрятаться. Только вот тело уже настолько изнемогает, что хочется просить о прикосновении. Пока что не получается понять, каком именно, но откуда-то он точно знает, что этого не случится, то просто сойдет с ума. Лань Сичэнь словно нарочно даже больше ничего не пытается написать на чувствительной коже. Замер каменным изваянием. Дышит ли? Цзян Чэн дышит чаще. Пытается взять себя в руки, что настолько нелепо – и пытаться не стоит. Но то, что больше ничего не происходит, заставляет напрячься. Что-то не так? Он передумал после всего? Цзян Чэн реагирует не должным образом? — Цзэу… — Обратиться по титулу не сразу получается, язык тяжелый и неповоротливый, в голове всё плывет, будто он пил «Улыбку императора». Он совсем не ожидает, что дыхание Лань Сичэня вдруг опалит его губы, а длинные пряди защекочут плечо. — Чего ты хочешь сейчас, Цзян Ваньинь? – выдыхает он. – Мне всё прекратить? Последняя линия ещё не нанесена. Ты можешь уйти. И я к тебе больше никогда не прикоснусь. Цзян Чэн хочет ухватить его, но веревка напоминает, что ничего не выйдет. Слова кажутся нереальными. Можно такое спрашивать? Всё естество плачет, тянется в немой жажде хотя бы к тени прикосновения. Разве недостаточно, что он уже несколько раз дал ответ? Не сопротивлялся ни связанным рукам, ни ленте на глазах? Почему? — Я жду твоего ответа. – Губы практически касаются его собственных, голова идёт кругом. Цзян Чэн никогда не думал, что там будет изнывать от невозможности сделать всё одновременно: выругаться, зарычать, ударить и… попросить. Лань Сичэнь большим пальцем проводит по скуле, нежно-нежно, практически невесомо. И ничего не говорит. — Я… остаюсь. Эти два слова даются с трудом, но удается не растерять окончательно гордость, чтобы вместо них выдохнуть то, что недостойно будущего главы Ордена. Больше Лань Сичэнь не медлит. На безумной скорости он вычерчивает на груди иероглиф, после которого всё тело пронизывает сумасшедшей болью, и Цзян Чэн с криком выгибается. Мозг будто отключается, несколько мгновений проходят вне пространства и времени. Он дрожит, пытается отдышаться. Тело окутывает такая мерзкая слабость, что трудно даже разомкнуть губы. Цзян Чэн не сразу понимает, что его крепко обнимают и мягко поглаживают по спине. А ещё шепчут что-то на ухо. Смысл утекает, как вода сквозь пальцы. Смутно только ясно, что его успокаивают. — Тише-тише. Ты молодец. Всё позади. Гибкие пальцы аккуратно тянут ленту, и узел развязывается сам. Глаза не сразу привыкают, и даже, если б не лента, то всё равно всё расплывается. Потом освобождают его руки и растирают онемевшие запястья. Лань Сичэнь не пытается сказать что-то, от чего станет не по себе. Хотя в таком состоянии это легче лёгкого. Но вместо этого он прижимает Цзян Чэна к себе, кладя ладонь на его затылок, чтобы можно было уткнуться носом в его шею. Остается только прикрыть глаза и вдохнуть запах сандала и кедра, которые сейчас приносят покой. — Как ты себя чувствуешь? – тихо спрашивает Лань Сичэнь, и Цзян Чэну мерещится, что в интонации сплелись нотки беспокойства и усталости. — М-м-м… — И это самое вразумительное, что получается ответить. А вот потереться щекой о плечо выходит в разы лучше. — Ничего не болит? Тут уже хватает на то, что качнуть головой и затихнуть. Обжигающая боль не возвращается. Он обязательно спросит, что было. Почему так. Ведь всё шло… совсем не так? Правильно ли это было? Марево возбуждения рассеялось после боли, но вот слабость и желание поскорее заснуть вытесняют всё остальное. А ведь надо ещё одеться, привести себя в порядок… Точнее, наоборот. Мысль, что он весь изрисован кажется донельзя смешной, по-дурацки нелепой. Цзян Чэн слабо понимает, что его берут на руки и куда-то несут. — Цзэу-цзюнь, — еле слышно бормочет он. – Я сам… Тихий смешок не кажется обидным, хотя, конечно, хочется насупиться. Совсем как в детстве, когда над ним подшучивал Вэй Усянь, а он сам это воспринимал с неположенной по возрасту серьёзностью. Он засыпает практически мгновенно, едва оказывается в постели. И уже не знает, что его заботливо укрывают одеялом и долго-долго стоят у постели, не отводя взгляда от лица. И в тёмном золоте взгляда, задумчивом и тяжёлом, клубится первозданная тьма.