Иероглифы на теле

Чтобы позорно не вскрикнуть, Цзян Чэн закусывает губу. — Что это? – срывается прежде, чем он успевает сообразить – набор для каллиграфии. На оружие это точно не похоже. Кисть… Движения легкие, скользящие, на грани ощутимого. Но зачем? Тихий смешок Лань Сичэня заставляет подобраться. Цзян Чэн бы с радостью оперся на ладони, но руки надежно связаны. — А ты как думаешь? Кисть медленно выписывает линию на пояснице, ближе к боку, от чего немного щекотно. Дыхание чуть сбивается. Цзян Чэн теперь без сомнений понимает, что происходит. Становится ли от этого легче? Ни капли. Особенно, когда кисть делает неожиданно резкое движение – и кожу обжигает нежданным жаром. — Не хочешь отвечать? – Голос Лань Сичэня звучит вкрадчиво. В его тоне вроде бы ничего такого, но Цзян Чэну чудится звон невысказанного обещания заставить ответить любой ценой. Снова вдох. Не думать, что кожа начинает гореть там, где одна черта пересекает другую. А волны тепла расходятся от каждого нажатия. Дышать уже не так просто. В голове всё плывет. Хочется ухватиться хоть за что-то, но тьма перед глазами не дает этого сделать. — Каллиграфия, — выдыхает он. – Похожая на ту, что на талисманах. Губы почему-то пересыхают, слова даются с трудом. В комнате стало жарче. Или дело не в этом? Цзян Чэну упорно не хочется признавать, что жар идёт изнутри. В какой-то момент кончик ручки кисточки проходится под левой лопаткой, будто Лань Сичэнь пребывает в задумчивости, что писать дальше. Приходит шальная мысль, что он откладывает кисть и следующий пишет пальцами. Они безумно горячие и сумасшедше гибкие. Они делают всё, как надо. Касаются так, как ещё никто не касался Цзян Чэна. От этого внизу живота начинает скручиваться сладостная тяжесть. — В какой-то мере ты прав, — говорит Лань Сичэнь, и эти слова вырывают из собственных мыслей, которых вообще быть не должно. Осознав, о чем думал, Цзян Чэн чувствует, как горят щеки от смущения. Хорошо, что он сидит спиной, вряд ли сейчас кто-то смотрит на его лицо. Это спасение и проклятие одновременно. Чего он действительно не ожидает, так это того, что его погладят по волосам и прошепчут: — Какой же ты красивый. Слишком красивый. Видел бы ты сейчас себя. Цзян Чэн сглатывает. Он точно не хочет видеть себя сейчас. Не в таком виде, не в такой позе. Лань Сичэнь как ни в чем не бывало собирает густые пряди и перекидывает через плечо, открывая ещё чистую часть спины. «Зачем всё так сложно, если можно было изначально не трогать заколку?» – отстранённо думает Цзян Чэн. Но ощущение, что Лань Сичэнь не хочет просто. И кисть снова скользит между лопатками, поднимается иероглифической вязью к шее. Замирает в неподвижности. А потом раздается тихий, сладкий и бесстыдно просящий звук. Кто это? В следующую секунду Цзян Чэна окатывает ужасом, потому что звук сорвался с его собственных губ. Нет-нет-нет. Только не это! Разве можно так реагировать? Это же только каллиграфия. Да, на коже, но ничего такого, что могло бы привести к… такому. Он ждет смеха Лань Сичэня, низкого, перекатывающегося морскими волнами. Или всего лишь одно слово, которое пронзит от пяток до макушки унижением. Хоть что-нибудь, что даст понять – молодой господин не должен так себя вести. Но вместо этого дыхание Сичэня согревает шею. Ещё немного – его губы коснутся кожи. О небо, так ещё жарче. Кажется, он просто сходит с ума. Плечо Цзян Чэна мягко сжимают. — Не молчи, — вдруг говорит Лань Сичэнь. Кисть широким мазком проходится по боку, после чего аккуратный, но сильный толчок отправляет его на циновку. Цзян Чэн теряет равновесие и заваливается, успев испугаться. Но его тут же успокаивающе гладят по голове, очерчивают висок, скулу, подбородок. А потом резко сдавливают горло. Цзян Чэн захлебывается воздухом и пытается вырваться. Гнев, непонимание, страх сливаются в одно. Бок горит. Каждый иероглиф выжигает на коже клеймо, которое не стереть. Он дергает руки – веревка тут же впивается в запястья. Кисть, не останавливаясь, вычерчивает линию за линией. — Будешь дёргаться – станет хуже, — жестко произносит Лань Сичэнь, и Цзян Чэн замирает, сам не понимая: от смысла или тона. В последнем есть что-то такое, что не дает сопротивляться. — Просто делай то, что я говорю. И будешь вознаграждён. Последнее вызывает какие-то странные чувства. Смятение не дает разобраться в ситуации, отвлекает от невидимого пламени, которое обнимает и целует его кожу, выбивая дыхание из лёгких. Словно в бреду, Цзян Чэн чувствует спиной циновку. Значит, что его снова перевернули. Только вот больше никто не касается. Грудь вздымается часто и поверхностно, словно он был в бою. Сознание плыло. Кожа горела. Но не от боли. Горло больше никто не сжимал. Зато ласково поглаживали грудь и живот. — Ты такой молодец, — слышит он, с трудом соображая, может ли это быть на самом деле или же что-то грезится. – Сильный. Смелый. Осталось совсем немного. Цзян Чэн облизывает пересохшие губы. От каждого слова внутри всё сжимается, а потом оборачивается робким огоньком. Но задуматься не получается, потому что ладонь Лань Сичэня оказывается на внутренней стороне бедра и настойчиво отводит его в сторону.