Я привыкаю Ко всему плохому, и хорошее меня удивляет
playingtheangel & Leraiie & chudnevets — привыкаю
Когда нечего сказать от слова совсем. Когда в голове кромешная пустота и ничего больше, самым верным решением будет просто промолчать, держа язык за зубами, вместо придумывания отмазки — по-детсадовски это. Друзья, знающие тебя как все свои пять пальцев, бросив короткий взгляд на нервную улыбку и бегающие туда-сюда глаза, быстро уличат во лжи, и тогда придётся сказать правду. Болезненную, как удар ремнём с пряжкой вдоль спины, жгучую рот перцем чили до выступающих слёз в уголках глаз, от неё не отвертишься, как ни пытайся — она сорвётся с губ пулемётной очередью, оглушит, оседая на языке кислотой вместе с погружением в опустошающий вакуум без надежды выбраться оттуда без потерь. Когда не до конца понимаешь, почему именно в один конкретный момент привычная картина мира дала трещину, раз теперь всё вокруг напоминает цирк уродов с не менее карикатурными артистами и явным отсутствием адекватной стороны, ибо стадия принятия ситуации ещё очень далека. Сотни и тысячи вопросов в голове, одних только «почему?» и «я сплю, что ли?» полсотни, а ответов нет вообще — потеряны и не найдены в один миг, когда к тёплому телу льнёшь, к увитым голубоватыми венками рукам на своих боках ластишься, несмотря на всполохи противной горькой боли в области рёбер, головы и лица, представляющего собой кровавое месиво, следы от которого на оливковой коже смотрятся ужасно — нелепо, чужеродно. Достойно ужастика, а на большее и не сгодится. Не возьмут белокурую абсурдность никуда, разве что в массовку труп на пять секунд сыграть, в реальности ничем от него не отличаясь: ни растрёпанностью отросших волнистых прядей, свисающих на лицо, на котором улыбка тянется нервная — губы от неё жгут адски; ни космосом под форменной рубашкой, расцветающим галактиками из вспышек бордового и фиолетового с вкраплениями жёлтых заживающих метеоритов, устремившихся ниже, куда лишний раз лучше не смотреть, иначе поймаешь волну ужаса и задохнёшься от уродства. Нелепо. Нелепо-нелепо-нелепо. Да Авантюрин весь из себя сплошная Нелепость с заглавной буквы, ощущающий себя королём драмы, накручивая и воспринимая каждый синяк биполярно. С одной стороны, мерзко от самого себя из-за их наличия — гематомы отдают тяжестью и ноют при касаниях, нередко распухая, если вовремя не приложить лёд, вот и растёт тяга быстрее возвести в нулевую степень и никогда больше не видеть их на себе, спрятаться от отражённого в зеркале зрелища и поставить конкретную точку — стараться не получать вообще. А с другой — пусть так и будут служить напоминанием собственной слабости, коих внутри оказалось слишком много, останутся росчерками тёмных пятен среди обилия родинок-созвездий, вдавятся под кожу шипами болевыми и окутают дурманом. Он этого заслуживает. Заслуживает быть похороненным под плинтусом импровизированной курилки в школьном дворе под ударами одиннадцатиклассников с параллели. Уж лучше так, чем утонуть в глухом и слепом безразличии, а если другим становится легче от этого, то пожалуйста: школа — это иллюзорный мир с имитацией нужности кому-то, пусть даже это выражается в физическом насилии, пока морального хватает и дома — клейма невидимки, выряженной в павлиньи перья. Неуместный, яркий, глаза мозолящий, словно белая ворона среди среднестатистических чёрных сородичей, залетевшая туда по ошибке или в результате вышедшей из-под контроля шутки. Не смешной — слишком чёрной. Такой же, как чужие глаза, внимательные слишком, то и дело пилящие дыры размером с космос в левом боку, — Авантюрин ощущает себя пронизанным насквозь копьём от обрушившейся ледяной тяжести, от бушующих морей на дне радужки задыхается и тонет, не в силах до конца осознать наличие столь близкого контакта с Рацио, чьё напряжение можно прочувствовать, если осмелиться и всё-таки робко коснуться лучевой артерии с бьющимся под кожей пульсом в ускоренном ритме — тахикардия. Когда-нибудь добьёт точным ударом не только его одного. Потому что не стоит позволять слишком много. Тем более, когда в организме химические процессы владеют над всем остальным, вырывая с корнями остатки ясного мышления: перед глазами каруселью кружится пространство, а единственным источником окончательно не потерять связь с реальностью служит хватка Рацио, притянувшего Авантюрина ближе, чем то положено правилами приличия: кожа к коже — губами прямиком в ключицу, как специально, пальцами по выпирающей тазовой косточке и на поясницу скользнуть ладонью, обжигая жаром контраста температур и вгоняя в привычную краску на щеках. Всего лишь обычная внимательность и готовность подхватить в случае падения, по факту, но воспринимается всё равно немного иначе. Кажется, будто разом обострились все чувства, хранимые и глубоко в сердце и под кожей, пылающей до невидимых ожогов в местах соприкосновения, чётко ощущавшихся с каждой пролетевшей секундой, что рядом находятся. И это тоже из ряда вон выходящая вещь, как красный снег или продажа алкоголя несовершеннолетним без паспорта прямо под камерами. Сон, иллюзия, галлюцинация — да что угодно, только не реальность. Да и возвращаться в неё не очень хочется. В этой реальности нельзя так просто уткнуться носом в шею рядом с пульсирующей веной, откровенно наглея и напрашиваясь на ещё один удар книгой по голове, вдохнуть что-то отдалённо напоминающее ментол с отголосками никотина и кислотную смесь из энергетиков — убивающее организм химией сочетание, с какой стороны ни глянь. Но даже так отдаёт чем-то близким, родным до боли и ненормальным дичайшим трепетом вперемешку со свербящей под языком нежностью. Открытие такой стороны Веритаса Рацио невозможно в их мире, где он Авантюрина не переваривает и явно не желает иметь ничего общего с человеком, не вписывающимся в идеальную жизненную систему координат, где все пространственные точки соотнесены по строгим математическим правилам, нарушение которых приведёт к крушению всего комплекса. Перфекционист и гений, куда уж Авантюрину до него такого всего идеального, прилизанного и зализанного, серьёзного не в меру, со своими глупыми чувствами. Это как смотреть на музейный экспонат в качестве восторженного зрителя: каждой деталью из-под рук величайшего мастера налюбоваться не можешь — эстетика чистой воды, удовольствие для глаз и пища для души. Так и тянет подойти ещё ближе, попробовать на ощупь искусство, каждой клеточкой кожи впитать в себя всю историю через линии и неровности скульптуры эпохи Ренессанса, но тому препятствуют ограждающие стеклянные стены и смотритель, в случае непредвиденных обстоятельств готовый заявить в соответствующие инстанции о проникновении на запретную территорию. Таких выстроенных стен у Рацио достаточно. Сквозь них не проберёшься, не запутавшись в колючей проволоке и лозе терновника, если сам владелец стеклянных возвышений не позволит залезть чуть глубже через тернии и приоткрыть немного душу постороннему человеку, кем, по сути, они друг другу и являются. Просто одноклассники. Не приятели, не друзья, просто знакомы друг с другом с первого класса начальной школы, когда семья Рацио перебралась в их город, селясь прямо по соседству и как будто нарочно с выходящей комнатой сына-гения к окнам авантюринова пристанища — уголка рая и единственного места, где никто не трогает. Да что уж говорить, не общаются близко и тесно не взаимодействуют (не считая данного момента), кроме приветственных кивков и смешков Авантюрина в попытках привлечь внимание, отвлечь «от скуки» и — по возможности! — не нарваться на книжную атаку, отличник обычно одаривает одноклассника не самыми лестными эпитетами в случае кончающегося терпения от поползновений в свою сторону, о чём потом тихо жалеет. Молча. Несдержанность погубит — она лишена рационализма и вызвана всплесками долго копившихся внутри различных эмоций: каждую секунду драгоценного времени можно потратить на что-то по-настоящему полезное, а не на психические процессы средней продолжительности. Потому Рацио предпочитает быть один. Люди по большей части отвлекают и будто… неинтересны, как бы не приходилось взаимодействовать с социумом, вступать в диалоги, заканчивающиеся одинаково: непониманием со стороны собеседника и разочарованием — глупцы какие-то, ей-богу. Не все, однако. Не стоит, не разобравшись, грести всех под одну гребёнку, как говорит мама, и в целом она права: люди все разные, каждый человек уникален по-своему и хорош в той или иной сфере деятельности, нужно только постараться это понять, пообщаться подольше, вникнуть в суть. Но даже после её слов, впервые сказанных ему в начале пубертатного периода, окружающие люди кажутся Веритасу скучными и быстро вгоняют в тоску — предсказуемы в своих действиях и выводах, а с такими разговор всегда короткий, с пометкой «Не то, что нужно». Никакой пищи для мозга, никакой загадки, сплошная банальщина и сборник избитых клише, понятных сразу с заголовков. Это у Авантюрина в голове непонятно что вместе с ветром гуляет по задворкам мозговых оболочек, цветёт тяга нарываться на грубости и влипать в неприятные ситуации, а глаза сияют ярко-ярко, всегда подобны Солнцу, что несколько любопытно и вызывает сугубо научный интерес, пока в черепной коробке у Рацио одновременно уживаются известные и не очень геометрические теоремы с физическими формулами, вырезанными на подкорке с начала изучения, химические элементы таблицы Менделеева с курсом нейробиологии для продвинутых и попытки не скатиться окончательно в зависимость от энергетиков, употребляемых в огромных количествах. От вредной привычки просто так не избавишься, иначе есть вероятность заснуть на три дня как минимум, но нельзя. К выпускным экзаменам лучше всего готовиться по осени, пока в лужах тонут срываемые ветром багряные листья клёна, образуя на пепельной поверхности рябые волны, имитирующие эффект кривого зеркала, в котором собственное отражение резко вернувшемуся из мыслей Авантюрину видится ещё более жутким — Абсолютом в своей нелепости. Никто ему ничего объяснять, видимо, не собирается — бессмысленно. Одноклассник также молчалив и задумчив, напряжённо смотрит вперёд, широко ступая по потрескавшемуся со временем тротуару, топя дорогие кроссовки в октябрьских лужах, и Авантюрина ни на секунду не покидает фантомное ощущение заинтересованного разглядывания и чего-то дикого в расширенных зрачках, чему нельзя дать простое объяснение. Этому едкому чувству под рёбрами нельзя противиться, даже если очень захотеть вырваться и сбежать подальше во избежание глупостей. Куда несут, зачем и с какой целью — не имеет смысла в наваливающейся прострации и всполохах кровавого марева перед закатившимися глазами, если это не руки конкретного человека и еле слышное шипящее «только не смей отключаться». Больше Авантюрин ничего не слышит и не чувствует, провалившись в пропасть забвения и кромешной темноты.* * *
— Выглядишь ты откровенно дерьмово. От Келуса ничего другого ожидать и не стоило, как обычно, сам себе на уме и язык без костей, однако констатация факта — Авантюрин не только выглядит дерьмово, но и ощущает себя не лучше, ставя себе минус бесконечность по десятибалльной шкале, понимая для себя одно: явка в школу, а не отдых дома по больничному листу из травматологии, обернётся катастрофой, ежели никто из их «прославленной» троицы не прогуливает и добросовестно будет писать контрольную, пока у кое-кого все признаки участника дорожной аварии как минимум. Если не ещё хуже. — Полегче, я и обидеться могу, — Авантюрин дует губы в неискренней обиде и тут же морщится: не до конца зажившая рана даже под слоем лечебной мази даёт о себе знать — корочка трескается по краям, потому приходится стереть тыльной стороной ладони выступившие капельки крови. — А. Упс, неловко получилось, ха. — Где ж тебя так ёбнуться угораздило-то, Авантюринчик? Скажешь, что с лестницы упал? — и прежде чем Авантюрин успевает сообразить ответ, который придётся по душе другу, который точно побежит вершить правосудие при помощи любимой биты, узнав ту самую правду, что будет не очень радужной перспективой для них всех, и, в первую очередь, ему самому придётся запомнить сказанное для объяснений с Топаз, — Келус в наглую пристраивается на краю чужой парты, подмяв задницей под себя учебник физики с торчащей оттуда тетрадью, наклоняется вперёд и внимательно всматривается в его лицо своими пронзительными жёлтыми глазами, кажущимися из-за пепельных серых прядей ещё ярче, и оттого неуютнее становится — умалчивать что-либо будет сложнее. От Келуса не скроешь ничего, как ни пытайся — всё вытянет: от логина и пароля страниц в социальных сетях до первой детсадовской влюблённости, хранимой глубоко как страшный сон от неловкости и детской глупости, и потому приходится отклоняться назад до не очень приятного столкновения затылка с книжным шкафчиком, получая закатывание глаз и цепкую хватку пальцев на красном галстуке-удавке. — Во-первых, береги головушку, а-то нечем думать будет, — шипит Келус, притягивая ближе, и со стороны это уже не очень «натурально» выглядит, но Топаз, в паре метров говорящая по телефону, никакого внимания не обращает. — Во-вторых, я не помню, чтобы ты ходил на кастинг в боевик, где тебя очень натурально загримировали в естественных условиях, — щурит глаза, пытается перехватить бегающий туда-сюда взгляд, но Авантюрин всё ещё надеется оказаться от этой настойчивости подальше или привычно отмахнуться, но так, чтобы поверили и отпустили с миром. В такие моменты искренне жалеешь, что не остался дома, где единственный плюс, несмотря на родительское присутствие, — одиночество, которое не будет тяготить вопросами и наталкивать на мысли. Много мыслей, и ни одна из них не кажется правильной и разумной. Например, что глупо скрывать очевидное от тех, кому по-настоящему доверяешь, зная, что нож в спину не получишь, потому что им не всё равно. Прятаться за масками и натягивать улыбку, внутри себя забившись в тёмный угол и рыдая, потому что никто не слышит, а сам ты не пытаешься подать голос, боясь нагружать кого-то подростковыми глупостями, ведь они ничего не стоят — так же говорят, внушают ещё со времён выкрученного на максимум пубертатного периода. Глупо быть тем, кем не являешься, пряча себя настоящего под тонной никотина, алкоголя в компании друзей и в одиночестве за литературой, выбранной для сдачи в качестве дополнительного предмета на экзаменах, и потому проще зарываться в пожелтевшие книжные страницы и игнорировать попытки достучаться. Авантюрин знает, что так не делается, что это всё приведёт к разладу и выстроенной стены между ним и Топаз, терять которую равносильно падению в пропасть и смерти об острые скалы. С ней не так тяжело переживать внутренние конфликты и гасить в себе ещё с начала пубертата желание выпилиться, однако всё равно открыться до конца мешает проблема с разговорами через рот. Потому что не научили говорить. Учителя заранее поставили на нём крест, поняв, что ожидания не оправдаются, какие бы усилия не были приложены, а ребёнок вырастет в любом случае и покинет отчий дом, словно его и не было никогда. Напоминанием останется белокурый мальчишка на фотографиях в закинутых на антресоли альбомах, и на этом в мемуарах можно ставить жирную точку. От этого не плачешь, как раньше — пусто и бессмысленно. Не цепляешься в подол маминого платья маленькими детскими пальчиками и не просишь остаться подольше, чтобы уделила внимание и не уходила на работу, потому что ему одиноко и страшно быть съеденным монстрами под кроватью — «глупой фантазией, отвлекающей от действительно важных дел». Ещё в десять лет понимаешь: никто из родителей не придёт к тебе по первому зову, погрязнув в бизнесе и больших деньгах, — розовые очки слетают сами и бьются стёклами во внутрь, со временем притупляя надежду на хотя бы просто поговорить про ту же погоду, не получая сухих просьб «не мешаться под ногами» и «не быть обузой». С чем Авантюрин прекрасно справляется: старается не мешаться и держаться на остатках уверенности, что не выглядит в чужих глазах слишком разбитым, чтобы у кого-то возникло желание проявить жалость — одно из самых ненавистных чувств, из-за которого ещё больше хочется закрыться от окружающего мира. К счастью, помощь приходит очень-очень вовремя в лице Топаз, чьи сощуренные голубые глаза прожигают дыры и пилят без ножа напряжённые нервные окончания. Слишком внимательная, подмечает каждую деталь, словно детектив на месте преступления, цокает языком и качает головой, в конце-концов оттаскивая своего парня за парту на соседний ряд, и, господи, сама нависает сверху, расположив руки по обе стороны стола. Даже не намекает — своим положением говорит прямо, что не избежать Авантюрину допроса с пристрастием. — Какая тварь это с тобой сделала? — Топаз практически рычит, кривя малиновые губы в зверином оскале, и на секунду становится страшно за тех, кто попадётся этой особе под горячую руку. Они со своим молодым человеком точно стоят друг друга: оба бешеными становятся, только кто-то из пепельного дуэта решает вопросы дипломатией и подбитым глазом максимум, а второй весьма доходчиво — через разрушение. — Никакая — сам виноват, что так вышло, — если топить себя, то до конца захлёбываться. Под взглядами друзей неуютно, пока те в боевой готовности, а Топаз ещё и в дурном настроении. — Нарвался на каких-то отморозков, пока курил после уроков, — лучше полуправда, так? — Слегка прошлись по мне, но ничего страшного не случилось. — Твоё расквашенное лицо говорит об обратном, как и то, что ты много чего нам недоговариваешь, Авантюрин. Но я не стану давить на тебя. Пока что, — помолчав немного, Топаз смягчается, поправляя красную прядку на чёлке, — волнуется за друга как-никак, вот и не знает куда деть руки и чем помочь в такой ситуации: не расколоть крепкий орешек просто так, а давить на парня сейчас — усугубить, закроется окончательно в себе и близко не подпустит. Хотя бы что-то выяснилось, с остальным можно разобраться и позже. Для начала понять бы вопросы, что попадутся на контрольной, до которой ещё десять минут. Можно что-то повторить, как половина одноклассников, уткнувшихся кто в учебники, кто в тетради в надежде что-то отложить в мозгах. Но нет — лучше не бороться со злом, а примкнуть к нему: вроде тех, кто не делает ничего, зависнув в социальных сетях, Авантюрин позволяет себе улечься на сложенные на парте руки и потеряться — по возможности — в далёких пространствах или мирах Толкиена, где уж точно не до физики будет. Как можно понять что-либо в этих буквах, складывающихся то в цифры, то переводящиеся в системы, в которых запутаться ничего не стоит. Пытка для гуманитария, не смыслящего в этом ровным счётом ничего, придуманная явно для того, чтобы никто из школьников не расслаблялся — познали весь ужас и ад школьной программы по физике, в самом начале кажущейся лёгкой и даже интересной. Но не в выпускном классе, когда к ней ещё прибавляют астрономию, которую никто даже сдавать не будет — цирк какой-то. Как всё это понимает и показывает выдающиеся результаты Рацио, метнув взгляд на которого и убедившись, что одноклассник сидит за привычной партой посередине класса, достаточно близко расположенной к учительскому столу, Авантюрин подмечает, что что-то всё же изменилось в обычно собранном ученике. Может, дело в растрёпанности фиолетовых волос, не увидевших расчёску с самого утра, сейчас представляющих собой взрыв на макаронной фабрике, что даже… мило, что ли. Или в «поцелуях Луны» под глазами размером с настоящий спутник Земли, чего раньше не доводилось наблюдать, а сейчас такая прекрасная возможность и грех ею не воспользоваться: каждую деталь рассмотреть, сидя на достаточном расстоянии, пока всё внимание Веритаса сосредоточено на очередной «заумной» книге, которая, надеется, не встретится с его лбом. Хотя ничего от этого не поменяется. Количество мозговых клеток и оболочек не возрастёт и не уменьшится, а молчаливое разглядывание со стороны останется первостепенным пунктом в списке задач. Перед ним картина красивая, плюсом вредная и жгучая — идеальное сочетание, привлекающее к себе много внимания, однако, не столько выигрышем в генетической лотерее, сколько духовным составляющим. Несмотря на отталкивание от себя людей, Рацио достаточно разносторонен и эрудирован, что можно понять по развёрнутым ответам на уроках, благодаря которым можно узнать чуть больше, чем дано программой, по книгам — «заумным» сборникам пыли, читаемым им на переменах, включающим в себя не одну только физику и сборник задач по высшей математике, но и историю Древней Греции, чаще — что-то про Олимпийских Богов. Чем дольше смотришь, тем больше понимаешь, что затягивает глубже в ледяное болото. Невозможно сопротивляться, да и не хочется выплывать оттуда. Не имеет больше смысла — Рацио заберёт обратно и пройдёт уверенной походкой по распластанному трупу с удовольствием, словно понимает всё и видит очевидное, но не предпринимает ничего, будто ему на самом деле без разницы, что там творится у соседа в голове. Там ничего хорошего — там помойка и хаос из мыслей, и лучше бы им крутиться вокруг контрольной, до которой считанные минуты, а не вокруг всяких отличников. Родителям очень сильно не понравится, если их вызовут в школу из-за его третьей двойки. Авантюрин лучше выйдет из окна четвёртого этажа, чем допустит, чтобы очередные горькие слова, напоминающие неприятную правду, достигли его ушей и заставили опуститься ещё дальше пробитого дна. В курсе, сам знает, какой он. Но можно же ведь не повторять это постоянно, срываться, будто в их проблемах на работе тоже виноват. Просто скажите что-то хорошее хотя бы один грёбаный раз, чтобы так отвратно не было. Потешьте потрёпанное сердце и нанесите белые нитки поверх свежих ран, иначе останется пепелище и еле бьющийся орган — Авантюрина разрывает на куски эмоциональные всплески — будь неладны флешбэки — и трясучка из-за волнения. Вдох-выдох привычные не помогают, а ручка не держится между пальцами, выскальзывая, хотя задания не получены даже и учитель отсутствует в классе. Жалкое зрелище. Противно и жарко под веками — подозрительно печёт, а по щекам что-то влажное — на исписанные страницы подобия конспекта, расплывшегося и двоящегося перед глазами, опущенными ниже, чтобы не видно и не слышно было. Чем тише, тем лучше. Пока не слышат и не видят, можно позволить себе минуту слабости, какие-то шестьдесят бесконечно долгих секунд, пролетевших в одно мгновение, чтобы улыбнуться привычно широко и убедить окружающих и себя в первую очередь, что всё в норме. Где-то — он уверен — рыдает умерший внутри него давно рационализм, а посланная к чёрту логика визгливо орёт и бурно жестикулирует от авантюринова идиотизма. Но ничего не меняется и не изменится. Как закон притяжения, только нерабочий: не все тела притягиваются друг к другу. Некоторые из них имеют свойство отталкивать, игнорируя обратные пропорциональности квадратов между ними и пропорциональные произведения масс тел. Хоть что-то Авантюрин помнит из курса этого отвратительного мучения за все четыре года, и страсть как хочет курить, что аж тянет под ложечкой и зудит в области лёгких. Но нельзя светиться перед учителями после недавнего вызову к директору на ковёр, да и вряд ли кто-то в здравом уме одолжит прямо сейчас электронку: не до этого. Кто в конспектах плавает, кто в любви купается, аж не стесняются обмениваться слюнями при всех, игнорируя протестующие вопли, а кто-то просто Авантюрин, сдерживающий рвотный позыв из-за вязкой горечи под языком, потому что не успел перед уроками получить свою никотиновую дозу и теперь ломает конкретно. И внезапно оказавшийся у его парты Рацио не делает ситуацию лучше, не озаряет своим появлением пространство доблестным хрестоматийным рыцарем, как вчера привиделось в состоянии нестояния. Просто эффектно вводит в ступор, положив руку на плечо, сжимая так, чтобы избежать области обработанных гематом под слоями бинта и верхней одежды, склоняется ниже (все сегодня издеваются вторжением в его личное пространство), не заостряя внимание на залитых краснотой щеках, обычно окрашенных вампирской бледностью, и предлагает сесть с ним абсолютно бесстрастным тоном, что кажется ещё одной галлюцинацией. Рацио предлагает сесть к нему за парту. Добровольно. Охренеть. Вот так легко и просто, словно недавно не называл павлином и не отвешивал подзатыльники книгами. Что это, если не ожившая фантазия или дорога в Рай, куда кое-как собравшему вещи Авантюрину вход заказан. Каждый шаг к чужой парте подобен лунной походке по битому стеклу, такой же тяжёлый и болезненный, с привязанными к лодыжкам гирями, но это не имеет значения — Авантюрин приземляется на свободный стул, от неловкости ёрзает, чувствуя себя немного не в своей тарелке, ведь никогда такого не было, а тут сразу тяжёлая артиллерия и удар в солнечное сплетение копьём. — Не беспокойся, контрольная лёгкой будет, — если это попытка подбодрить, то очевидно же — хреновая. — Для тебя всё лёгкое, умник, выучивший университетскую программу, когда его никто об этом не просил, — бурчит под нос Авантюрин, листая тетрадку и неосторожно заминая края, глотает вязкую слюну, заметив на себе заинтересованные взгляды Топаз и Келуса, так и кричащие ему «теперь не отвертишься», хотя единственное его желание — это провалиться сквозь полы родной школы или улететь в стратосферу как можно дальше. — Допустим только половину, — голосом Веритаса можно разбивать камни, и это больше вводит в заблуждение, чем объясняет причину такого поступка. — Любой идиот напишет пробную итоговую работу, если на неё даётся два академических часа. — То идиот, то павлин. Ты уж определись, кто я для тебя, а то перья обрывать самому себе и обратно приклеивать не хочется, — бесит. Как же бесит ничего не понимать и разрываться от всех и сразу накрывших с головой обострившихся чувств, включая желание курить одну сигарету за другой, пока лёгкие не почернеют, а мозги не отключатся из-за обилия дыма в черепной коробке. Рацио резко замолкает, уставившись так, словно видит впервые, давит в себе тяжёлый вздох, что-то под нос бормоча, и только теперь Авантюрин замечает лопнувшие капилляры в глазах — следствие бессонной ночи или трёх часов сна из полноценных восьми, скользит на испачканные чернилами мозолистые пальцы, слабо постукивающие по полупустой бутылке на столе, что даже становится его жаль — такими темпами он превратится в живого мертвеца быстрее, чем они окончат школу и поступят кто куда. — Ты — недоразумение, и ты напишешь эту блядскую контрольную, — не то шипит, не то прямо сейчас зарычит и точно накинется, как голодный волк на зайца, перегрызая глотку, Рацио, кажется, пустит в ход предметы в пределах досягаемости. А Авантюрина кроет неподдельным удивлением, расширившим глаза, поскольку впервые на его памяти с уст Веритаса срывается нецензурная брань, ещё больше ломая выстроенный с должной тщательностью образ «умницы-отличника». Но даже это нисколько его не портит: имеет какое-то странное очарование, делая одноклассника в малиново-голубых глазах более человечным и живым, а не киборгом-убийцей наглых двоечников — велели сложить дважды два и получить четыре, а те делят и умножают на ноль просто потому что могут себе позволить играть на нервах как на гитаре, напевая «медлячок, чтобы ты заплакал от моих каракулей и послал меня нахер, безнадёжный случай же». — Учительский любимчик и всеобщая гордость выпустил коготочки. Так приятно за этим наблюдать, — растягивает губы в улыбке Авантюрин, возвращая себе привычное состояние, когда вся имеющаяся в запасе рациональность возводится в минусовую степень и умножается на ноль. — Ты прямо сейчас нарываешься на двойку, хотя я бы тебе с таким-то гонором поставил кол и отправил к директору на ковёр, так, может, спеси поменьше станет. Это такая попытка подколоть? Пошутить? Задеть, пристыдив за язык-помело? Или вычитано в брошюрке «Флирт для чайников» из глубин стариковской библиотеки: в те времена тоже как-то выпендривались перед предметами воздыхания. — Простите этого недостойного глупого ученика, господин «учитель». Сложно что-то запомнить и уж тем более устоять перед вами, пока вы находитесь в пределах моей досягаемости и так открыто соблазняете, — как всегда, язык работает быстрее мозга, неуспевающего угнаться за всеми процессами в голове и обрабатывать информацию, вот и говорит то, что совершенно не должно было вот так вот просто озвучиться. Не так должен начаться промозглый будний вторник, который априори не может быть невыносимее ненавистного понедельника, само название которого доводит до слёз и внутренней истерики и паники. Стыд и позор теперь Авантюрину обеспечены. Да что уж говорить про ненависть к самому себе: она близко, сжимает горло ледяными колючими пальцами, заливая лицо нездоровой малиновой краской, вынуждая отвернуться и попробовать найти что-нибудь цепляющее в спине сидящего спереди одноклассника, в острых лопатках (ни разу не привлекательных, к слову, хотя на такие вещи имеется пунктик) под серым пиджаком и яркости завитков натуральных рыжих волос, слепящих глаза от попадания на них бликов сквозь немытые стёкла класса ласкового солнца, не делающего мир в авантюриновых глазах лучше. Разбежаться бы и об стену со всей силы удариться, расшибаясь так, чтобы врачи не могли собрать разбитое тело и констатировали смерть — суицид, вызванный языком без костей, сердечным приступом из-за сумасшествия органа в рёберной темнице, и умницей-отличником, который вовсе не такой уж умница, каким его малюют. Рацио когда-нибудь уничтожит его физически и морально. Заведёт в безлюдный переулок и насмерть забьёт чем-то тяжёлым — книгой или гипсовой головой статуи из класса истории. Может, пустится в пространственные объяснения научных тем, которые Авантюрин не понимает, а так только больше запутается и уничтожит с корнями желание вникать в суть и пытаться вообще разобраться хоть в чём-то нужном и важном. Об этом точно не расскажешь маме: не поймёт склонности единственного сына в сторону мазохизма, пока внутри него живёт садист в виде танцующего канкан сердца, в присутствии Рацио исполняющего престо, делающего одновременно и ужасно больно, и ужасно хорошо, дополняя ощущение нахождения на чёртовом колесе сидящим в нескольких сантиметрах соседом, коснуться якобы случайно ладонь которого можно без зазрения совести и спихнуть на совпадение, что просто стыдно становится за свои поступки. Перед друзьями, ничего не понимающими, стыдно за свою скрытность и страх рассказать про то, что гложет. И перед Рацио, теперь точно пожалевшим о своём решении помочь ему с физикой: не слепой и не глухой, стены тонкие с открытыми окнами позволяют невольно заглянуть в чужой мир, становясь свидетелем нежеланных сцен, по иной причине вряд ли протянул бы руку и не оставил барахтаться в привычном болоте. За это дико стыдно. Просто убийственно неудобно. И перед собой тоже. Поднять глаза всё ещё сложно. Тяжело. Взглянуть на временного соседа по парте и увидеть там гомофобную ненависть будет хуже всего: добьёт хрупкое сердце ржавым штырём. Но в прищуренных глазах Рацио поблёскивает капелька интереса и безмолвного веселья, тянущего губы в лёгкую улыбку, от которой что-то во внутреннем мире рушится и топит корабли об айсберги, делая атмосферу не такой напряжённой. Авантюрин позволяет себе расслабиться рядом с ним до тех пор, пока на столе не оказывается исписанный мелким напечатанным шрифтом листок с вариантом контрольной, и тут уже становится не до веселья. Паника накрывает снежной горкой от пальцев ног до корней волос, и лишь уверенность в нём соседа по парте не позволяет глупо зависнуть, c распахнутыми широко глазами глядя на задания разной степени сложности от среднего к тяжёлому и дальше, но всё сводится к одному — Авантюрин понимает из написанного целое ничего, что можно засчитать как тысячу и один к очередному грандиозному провалу всей жизни. Эти девяносто минут — академические часы какие-то там — обещают быть весёлыми.