Только между нами
Это не расскажешь маме
Maruv — Между нами
Пелена перед широко распахнутыми глазами делает пространственную картинку мутной, словно надеты запотевшие линзы. Смех один, только в этот раз истерически-радостный, громкий, готовый слететь с губ в любой момент и распугать примостившихся на ветках растущего под окнами клёна ворон, но позиция «не лить слёзы из-за учёбы» заставляет держаться с трудом, стоит Авантюрину увидеть оценку за контрольную по физике и очень,
очень сильно удивиться.
Так не бывает. Это — сродни чуду и пинку от Вселенной, сжалившейся, наконец-то, и подарившей ощущение дурацких крыльев за спиной и удушливую волну, прокатившуюся по позвоночнику и обратно вместе с жаром, обдавшим лицо едкой маковой краснотой. Дрожащие пальцы как можно аккуратнее разглаживают случайно смятый двойной тетрадный лист, в самом конце которого красным цветом небрежно выведена размашистая четвёрка.
Четыре.Самая первая по физике в этом году и самая высокая по этому предмету в принципе, заработанная не совсем благодаря удаче, и в два или в полраза выше той оценки, получаемой обычно.
Не зареветь бы.
Но очень сильно хочется. Только от счастья и благодарности Рацио, давшему возможность кое-как сосредоточиться и не потерять сознание от паники — задания достаточно заковыристые, касающиеся всех пройденных тем, не залетавших в голову вообще, но всё получилось как нельзя лучше.
Или чистой воды везение, или учительница резко ослепла на оба глаза, но факт остаётся фактом: оценка выведена в журнал, а в свой адрес не услышано «списал, да?» и «точно всё списал у Веритаса, но так уж и быть — с натяжкой поставлю четвёрку».
Даже если это и так, какая теперь разница? Не вырубишь топором написанное красной ручкой, страницу не выдернешь со всеми оценками и не выкинешь в мусорную корзину, потому что памятно и ценно.
Дождавшись звонка на большую перемену, Авантюрин поспешно выходит из класса и тут же окунается в гуляющий по коридорам прохладный октябрьский ветер, ерошащий лезущие в глаза отросшие волосы, однако сейчас это не кажется важным и нужным. Чувство странное какое-то внутри ползает, едкое, будто побывал в мясорубке, затем по кусочкам собрали, воскресили и отправили на доску почёта в качестве спасителя мира.
Занятные вещи лезут в голову, заставляют фыркнуть и ускорить шаг, чтобы попасть в курилку и получить законную дозу яда вдали от посторонних глаз, испытать кратковременное чувство лёгкости и скатиться обратно во тьму.
Курить — здоровью вредить, как гласит народная мудрость, однако для многих людей сигареты — это катализатор настроения и обезболивающее. В некоторых случаях хорошее, действенное, проникающее токсическими парами прямиком в лёгкие, оттуда по артериям — в голову, обволакивает коконом вирус и хоронит под пеплом, заставляя забыть о проблеме и переключиться на что-то другое.
Но не стоит забывать, что всякое обезболивающее, как и любой другой препарат, имеет свойство вызывать зависимость, как в случаях с употреблением наркотиков, а потом совсем перестаёт действовать, засоряя организм кислотами с каждым следующим приёмом, не делая ситуацию лучше — только хуже. Бесполезная трата ресурсов, сам источник проблемы не ликвидирует, закапывая глубоко, а не вырывая с корнями.
Авантюрин просто устал. От всего вокруг. От мрачных мыслей, генерируемых привыкшим к плохому мозгом, пустившим по венам странные, разрывающие ощущения в виде приступов удушья, подкашивающих ног и сердечных спазмов, расшатывая и так поехавшую нервную систему до кома в горле и хрипа вместо голоса.
Чётко чувствует слёзы на своих щеках позорные, сдерживается, чтобы не влепить себе отрезвляющую пощёчину от того, как мелкие солёные капли льются за шиворот и щекочут кожу в ключичных ямочках, там и оставаясь разводами. Сдерживается от ругани, стиснув зубы, пока достаёт пачку из недр увешанного значками и брелочками рюкзака, выуживает чуть помятую никотиновую палочку и, прикурив от пластмассы, затягивается, блаженно прикрывая слезящиеся глаза — вредное обезболивающее вот-вот подействует.
В такие моменты, когда в голове неспокойно, в душе и на сердце полный беспорядок, а навести его нет никаких сил. Курить невыносимо сильно тянет. Просто отпустить все горестные мысли разом с дымовыми кольцами, вдохнуть отрезвляющую горечь, пока такую пощёчину не дала суровая реальность, и просто уплыть по течению жизни толстой корягой с абсолютной уверенностью, что дальше будет легче; что школа — просто один из этапов жизни, подготавливающий к более суровым студенческим будням, а потом вольёшься в колею похожих друг на друга дней из круговорота работы, редких выходных и чернильно-серых вечеров.
Авантюринова уверенность рассыпается в прах изо дня в день от неопределённости и неуверенности в своём будущем, и это вполне нормально: на первых порах выпускного класса не знать, куда поступать, какой вуз лучше выбрать, чтобы не зря потратить годы на учёбу, а может сразу поступить на заочное и пойти работать, чтобы обеспечивать себя, потому что полагаться на родителей глупо. Про него сразу же забудут, выставив за порог с вещами, припомнят и выпитую за прожитые годы кровь, и истрёпанные походами к директору и родительскими собраниями нервы, и напомнят о том, что лучше бы был по девочкам, «как все нормальные люди».
Уже давно прописанный богами сценарий.
А лучше бы он этот проклятый дневник сжёг для своего же блага.
Для его же блага лучшим решением было бы не чувствовать вообще ничего — вырвать с корнями эмоции, душевные метания затушить водой, а не бензином, чувства поместить в ящик и закопать его на дне морском, чтобы ни одна живая душа не добралась, а самому превратиться в античную статую, застывшую в одном положении навсегда, по возможности, ведь так проще. Никакой бурной реакции на очередное обвинение, никаких слёз, размазанных по коже, никаких переживаний о чём-то или ком-то. Это же отлично!
Никаких чувств к Веритасу Рацио в первую очередь.
После сегодняшней выходки одноклассник никак не уберётся из головы, поселившись там основательно. Затягиваясь сильнее, Авантюрин прокручивает в голове каждую строчку задачек, завитки формул от руки аккуратным почерком на голубых клетках подкинутого в его пенал чернового листа с уже готовым решённым вариантом, на который у соседа ушло минут пятнадцать-двадцать от силы, в то время как кое-кто застопорился на первом задании и уже надеялся осуществить план с выходом из класса через окно.
Спасение пришло, откуда его не ждали. От, кто бы мог подумать, Рацио, самого первого сделавшего шаг навстречу, и отсюда возникает выбор: делать ли ответные шаги вперёд или отступить назад, сжимаясь до размеров молекулы под страхом оказаться всего лишь безликой фигурой в каком-нибудь эксперименте. Ведь иначе не объяснишь, почему сначала дикий длительный холод, что сменяется вулканическим жаром тактильности, пусть даже это была вынужденная мера, которая, опять же, могла быть просто проигнорирована отличником.
Он не доблестный рыцарь на белом коне, кто спасает каждого третьего попавшего в беду, не ведущий двойную жизнь супергерой. Он просто тот, кому нет ни до кого никакого дела и об этом известно всем.
К чему весь этот фарс с игрой в благородство? Очередное напоминание о глупости и давление на болевую точку с особым изощрённым чувством превосходства? Определённо.
Раз так, то отступить будет самым лучшим решением.
Нет смысла продолжать участвовать в том, что колет иглами и режет без ножа. Молчание хотя бы не выкручивало каждый сустав, давало передышку с возможностью смотреть со стороны и не дёргало заправским кукловодом за ниточки, будя голодных внутренних бесов, полностью вверяя им контроль над телом.
Никакой Авантюрин не сильный. Сильный не станет отступать, когда ещё ничего толком не решено и не выяснено на собственном опыте.
Сильный не спрячется в тёмном углу и не пустится в бесполезный самоанализ в попытках абстрагироваться от всего ужасного, в конечном итоге потерпев поражение и сорвавшись за черту — двумя ногами прямиком на тот свет.
Не сильный, раз принимается за третью по счёту, игнорируя ход времени, звуки уведомлений с жужжащего телефона в кармане, мысленно находясь за пределами Вселенной, пока само тело среди дымовых колец истуканом застыло с так и не зажжённой сигаретой во рту.
Но в поле зрения (история повторяется, кажется) вновь знакомые длинные пальцы: щёлкают серебристым прямоугольником зажигалки прямо у лица, подносят её прямиком к сигарете, готовой из удивлённо приоткрывшегося рта упасть на землю, и поджигают, вынуждая сделать спасительный вдох и не закашляться от неожиданности.
Злоебучий Веритас везде достанет.
— Нарушитель общественного порядка и Устава, запрещающего курить в неположенном для этого месте — на территории учебного заведения, — констатирует факт Рацио, облокачиваясь на ту же стену и поворачиваясь всем корпусом к Авантюрину, глаз которого вот-вот задёргается на нервной почве, поднимает уголок губ вверх. — Ты буквально вдыхаешь фабричную пыль с канцерогенами и синильной кислотой вместо настоящего табака, отдав предпочтение дешёвому варианту сигарет. В них никотина с примесями больше.
Точно задёргаются глаза — оба сразу. Но пока что лишь брови взлетают вверх от удивлённого осознания: Рацио тоже курит. Это видно по заученным движениям, как достаёт из пачки дорогую, судя по марке, сигарету и, зажав меж губ, прикуривает, с удовольствием делая затяжку, от которой широкая грудная клетка под форменной рубашкой вздымается, и этого, чёрт его возьми, достаточно для того, чтобы затеряться в пространстве и не вернуться в реальный мир, сосредоточившись на одном конкретном человеке.
Сам факт, что гордость школы и любимчик учителей промышляет сигаретами, окончательно срывает пелену с глаз, но дурацкие установки в голове кричат не двигаться и никак не реагировать на
такого Веритаса, кажущегося нереальным, греческим божеством времён Античности, но никак не обычным школьником из глубинки, предпочитающим одиночество шумным компаниям, алкоголю — энергетики, въевшиеся под кожу вместе с запахом сигарет, ловко маскируемым парфюмом и мятными леденцами.
— Не знал, что ты куришь, — голос даёт трещину вместе с остатками уверенности в том, что он выдержит нахождение соседа в пределах досягаемости, где сдвинешь руку — коснёшься плеча, а выше будет манящая тёплая шея.
— Задайся вопросом: что мы вообще знаем друг о друге, — усмехается Веритас, вертя между пальцами зажигалку и поглядывая на одноклассника сквозь полуопущенные ресницы. — Отсутствие межличностных взаимодействий на протяжении неполных одиннадцати лет говорит о многом, но кое-что понять мне это не помешало.
— Вот как… Ну и какие же выводы пришли в эту гениальную голову? — выдыхая, Авантюрин не сразу понимает, что расстояние сократилось и его от одноклассника отделяют два коротких шага. Дело дрянь, но не хочется портить момент возможного откровения. Когда такое ещё случится?
Рацио — это чёртов сборник ребусов повышенной сложности с лабиринтом Минотавра, пройти который можно спустя тысячу и одну ночь, и задание под звёздочкой особого уровня заковыристости. Чтобы разгадать содержимое его мыслей, необходимо всерьёз задуматься и вникнуть, ставя вопрос «что ты, твою мать, такое?» на первый план, а всё остальное выкидывая на свалку к остальным выброшенным вещам.
Но единственное, что Авантюрин выкинет, это свои глаза, его обманывающие и видящие то, что в их реальности находится под грифом «Секретно» и совсем не вписывается в привычную картину мира, рухнувшего по щелчку пальцев Веритаса, чьё присутствие выбивает из колеи и откровенно подкашивает ноги.
Так ещё и голос его глубокий, тянущий гласные излишне проникновенно и одновременно будто с напускным безразличием:
— Слишком долго строишь из себя шута и прикидываешься идиотом, хоть ты на самом деле идиот, раз считаешь, что никто ничего не знает и не видит. Как константа в системе постоянно меняющихся переменных, твоя глупость состоит из нежелания нагружать кого-то своими проблемами и тащить на своих плечах груз ответственности, который можно было разделить с кем-то вроде твоих друзей. Они с ума от беспокойства за тебя сходят. Не говори, что ты не в курсе, и тогда точно поднимешься в моём списке идиотов на почётное первое место, а я знаю, Авантюрин, ты не хочешь этого. По глазам твоим бесстыжим вижу. Ты абсолютно очевиден.
Во всём.
Рацио жалеть не собирается, погребая под собой застывшее соляной статуей тело. Припечатывает тяжестью слов, галдящих в ушах и в голове звоном колоколов церквей по большим праздникам, приближается, сокращая расстояние до минимума, что вообще незаконно и не имеет никакого смысла — Авантюрин проваливается в пропасть безвольным существом, лишённым здравомыслия, когда чувствует спиной кирпичную кладку со всеми неровностями, сразу же теряется от кончиков пальцев, удерживающих за подбородок неслабо, но не достаточно для отпечатков следов на коже, и пропадает окончательно, едва ментолово-апельсиновое дыхание Веритаса касается губ.
Авантюрина кроет, а время застывает единым моментом, сузившим пространство до подрагивающих в улыбке губ в паре миллиметров от собственных — искусанных на нервной почве. Быстро как-то. Стремительно всё и не сказать, что неправильно или невозможно в реальности, где у Рацио игнорирование, стена гордого одиночества и непонятная ориентация, породившая кучу слухов, не отрицаемых и не опровергаемых, а кое-кому и доказывать ничего не надо — в курсе все давно; Авантюринова «голубизна» сияет рождественской звёздочкой на ёлке, и ничего с этим не поделаешь.
Не исправишь — поздно. Не в семнадцать лет. Совершеннолетие не за горами, и уже распробовано послевкусие всего того, что не рекомендуется делать хорошим мальчикам: пить на брудершафт и целоваться с каким-то левым парнем на какой-то вечеринке несколько месяцев назад, не отпечатав в своей голове ни имени, ни внешности, ни возраста — не имеет смысла, встретятся вряд ли, да и плевать — никакого удовольствия, лишь тяжесть и осознание нелогичности собственных действий под влиянием алкогольной дымки; курить за школой и после уроков получать побои «просто потому что глазки необычайно красивые, но упрямишься много», глотать слёзы и каждый день понимать, что могила собственными руками вырыта, но множество вещей в этом круговороте взросления не исправишь.
А Веритас не делает ничего — грань и здесь проведена его руками, её много, и она очевиднее решения уравнения через дискриминант. Смотрит пронзительно, внимательно, каждую веснушку на румяных щеках разглядывает, родинки на крыле носа и в уголке рта стороной не обходит, запоминает, стараясь отпечатать в памяти образ прекрасный, по-детски неловкий с особым очарованием, которого у Авантюрина, не знающего, куда деться и на что смотреть — только не в глаза, достаточно для того, чтобы проникнуться и обратить внимание на воробья, прячущегося за павлиньим раскрасом.
Все бабочки обычно летят на яркий огонь, обжигают крылья и падают, разбиваясь о землю и мучительно погибая в течении десяти секунд, испытывая агонию от боли в сломанном тельце. Ассоциация именно с этим насекомым приходит в голову одним моментом, не задерживается и улетает с мусором из мыслей, стоит Рацио податься вперёд, пальцами огладить скулы и уткнуться лбом в прикрытый растрепавшейся чёлкой лоб Авантюрина, чьи глаза расширяются вместе со зрачками в отражении карминовых радужек.
Что это, если не абсурд и пьяный бред шизофреника?
Не может быть правдой, — несётся в голове с бешеной скоростью, в то время как пальцы впиваются в собственные ладони, где после такого со стопроцентной вероятностью останутся полумесяцы, за грудиной места не находит разбушевавшееся не на шутку сердце, а желание сжаться до размеров колибри и упорхнуть растёт, говоря яснее ясного: не сон и не галлюцинация.
Реальность.
Так ещё и быстрый шёпот, обжигающий горевшие губы приятным послевкусием, к которому добавляются никотиновые пары и что-то свежее, приятное, плавящее крошку под рёбрами до состояния пластилина, слепить из которого можно что угодно и как угодно, чем Веритас и занимается, превращая Авантюрина полностью в растаявшее под палящем солнцем мороженое.
— Ты неисправимый и глупый, прекращай быть всесильным и просто отпусти это. Тебе же так самому легче будет, ну, — зрительный контакт не обрывает, не дав возможности избежать участи сгореть в пламени костров уверенности, что в глубине глаз одноклассника пылают, с ураганом уничтожая всё живое на своём пути. — Прошу, отпусти это, Авантюрин. На тебя смотреть больно.
— Так не смотри, — Авантюрин пальцами в ворот чужой выглаженной рубашки цепляется. Непонятно, откуда берутся крупицы смелости, но её достаточно для того, чтобы поднять глаза и посмотреть на одноклассника осознанно. — Ты же всегда так делал. Игнорировал все эти годы, будто я навязчивая муха, раздавить которую и прихлопнуть лишь остаётся, чтобы не мешала никому. На мои попытки обратить внимание ты швырялся своими книжками заумными, фыркал, ругался, и вообще-то было не очень приятно. А теперь я должен слушать советы, в которых не нуждаюсь и справляюсь как-то сам без этого всего дерьма.
— Так справляешься, что побитым ходишь, ну конечно. Есть ситуации, когда бессмысленно молчать, чтобы не закопать себя ещё глубже, если ты не знал.
Отвратительнее ведра помоев на себе ощущается правда: колет иголками по самым больным местам, расковыривая защитную корочку поверх не до конца заживших ран орущей в голос от услышанного души. Но уши не закрыть руками, не перекричать удары в гонг,
не принять сказанное спокойной и отчасти решительной интонацией. Слишком тяжело, дурно, духота окутывает с головы до ног, сменяя холод сильный — внутренний, из-за которого автоматически обнимаешь себя руками в надежде закрыть дыры, сквозь которые северные ветра пробираются и жалят осами нещадно.
Не так оно должно быть. Совсем не так.
— Есть ситуации, когда лучше не лезть не в своё дело, Веритас, — практически выплёвывая слова, которые не должны были сорваться с языка вот так, Авантюрин делает шаг в сторону, отстраняясь от внешне невозмутимого Рацио: каменное изваяние, душа ледяная, а сердце из гипса, как декоративные статуэтки в классе истории. Неисправим. — Особенно это
тебя касается.
Зачем-зачем-зачем ты это говоришь? Для чего? Чтобы как раньше возвести эту блядскую стену? Когда к тебе человек проявляет подобие доброты сам, неужели так трудно засунуть язык в задницу, просто проглотить всё это и порадоваться долгожданному вниманию от «того самого»? Но нет, ты же весь такой принципиальный, независимый взрослый, а на правду реагируешь как ребёнок, не получивший свою конфетку на Рождество.
Мысли жрут. Крутятся в голове повторами на кадрах засвеченной плёнки, проносятся перед глазами в обратном порядке обрывками и тетрадными листами с аккуратным почерком, формулами и логарифмами с пояснениями к ним, вслед за которыми идёт тактильная ломка: с губами на шее, сильной хваткой на талии и стуком сердца с адреналиновым скачком под ухом, стоит сознанию покинуть тело и уронить в объятия асфальта.
Но у Рацио планы другие.
У Рацио глаза горят, решительность играет в голове и руки смыкаются под узкой грудной клеткой, и это в очередной раз ломает хуже сказанной им же самим правды, от которой ни горячо, ни холодно — просто отвратительно. Болезненные спазмы в горле клокочут, трясущиеся пальцы Авантюрина поверх ладоней Веритаса ложатся, стискивают, желая либо оттолкнуть, оставив напоминанием царапины на ладонях, либо удержать на месте и продлить момент на как можно дольше.
Как можно дольше желательно. Или навсегда. Но не факт, что выйдет.
Однако плевать. Просто дайте возможность укутать себя в недоступное тепло, пока это позволяют, почувствовать себя нужным и важным, а остальное вольно затеряться и не возвращаться никогда. Авантюрин обмякает в крепких сильных руках, расслабляясь, заранее зная, что терять уже давно нечего. Огладить разбитые костяшки пальцами, уловить мурашки под касаниями — тепло и приятно, однако носом ткнуться в стык плеча и шеи, вдохнуть кислинку и энергетик гораздо приятнее, откинув голову на плечо Веритаса ради удобства, попав губами аккурат по подбородку.
А пожалеть о содеянном можно и потом как-нибудь, когда наедине со своими тараканами и чертями придётся остаться и прийти к неутешительному выводу.
— Вот какого хуя, а, умник? Совершенно тебя не понимаю, — что бы ни говорил, а в объятиях одноклассника стоять всё-таки тепло и как-то… правильно будто. И совсем по-другому ощущается, отличаясь от всех форм физической близости до этого. Когда обнимаешь Топаз и Келуса, нет такого же чувства защищённости, трепетной до дрожи и привкуса сахара из щемящей нежности. Наверное, всё потому что привычка с детства, переросшая в механические действия, уже не воспринимаемые как что-то с эффектом головокружения и экстаза, с выбросом эндорфинов и счастливой улыбкой на лице — простая обыденность, шитая серыми нитями стабильности.
— Иногда я сам себя не понимаю, знаешь, но жить мне это никак не мешает.
Понятно, что ничего непонятно. Авантюрин окончательно и бесповоротно устал разбираться, вникать, а склонности к объективному анализу к семнадцати годам не выявлены и вряд ли вообще выявлены будут. Нет смысла и сил сейчас думать о чём-то другом, кроме ладоней Рацио, сомкнутых в замок на солнечном сплетении, размышлять о причинно-следственных связях чужих поступков и действий, сподвигнувших возвести границу и тут же её разрушить. Пусть не до конца, обломки всё ещё достаточно высокие и прочные, чтобы пробираться через них беспрепятственно и не набивать шишек, однако всё же лучше ледяных глыб и застоялых мутных вод в потёмках чужой души.
У Рацио душа всё-таки есть. За показным равнодушием и наглостью Авантюрин умудряется проблески золотисто-серые разглядеть и пропасть в очередной раз бесповоротно в омуте красных радужек, запутаться в синеве волнистых прядей, пальцами каждое из них ласково оттягивая, получая в ответ на незамысловатую ласку добродушное фырканье и ворчание, касательное неумения держать рот закрытым, когда это нужно. Но нисколечко не обижает. Не навевает на мысли отстраниться и умчаться прочь из курилки на любимую литературу, идущую уже как минут сорок.
И уж точно не включает совесть и не заставляет взяться за ум, хотя Авантюрину известны последствия вплоть до директорского ковра из-за отсутствия справки или любой другой бумаги, без которых нахождение не на уроке будет считаться пропуском без уважительной и злостным прогулом. А если застукают в это время с сигаретами на территории, так ещё и в компании школьной гордости и любимчика каждого учителя в этих душных стенах…
Мысль отрезвляет, дав хорошую пощёчину сильнее тех, какие обычно прилетают в реальности. Разум проясняется резко, даже слишком внезапно, и Авантюрин окончательно просыпается, сбрасывая морок эйфории с себя.
— Чёрт, мне ж так точно влетит. Точнее — нам обоим за неявку на литературу, старая грымза истерику закатит. Я-то ладно, все лавры злостного хулигана достанутся мне, как обычно, никто не удивится. А вот ты себе только статистику и репутацию испортишь, раз уж со мной связался, — не то чтобы это волнение, но причина для этого есть и скрыть её никак не удаётся.
Не слишком хочется получать от учителей упрёки по поводу того, что он такой «негодяй, склоняющий будущее светило науки на путь разврата», хотя Веритас не такой уж белый и пушистый, каким его все поголовно считают, будто разом лишившись обоняния, игнорируя маскирующие табак запахи, и не видят одиннадцатиклассника выходящим из курилки или где-то ещё после уроков.
Поразительно — очевидное под носом не видят, зато соринку в чужом глазу разглядят, сделав из человека вселенское зло, припишут грехи, большая часть из которых никак не может быть правдой.
— Не думай об этом сейчас, — уверенность Рацио даёт хоть какую-то надежду на хороший исход и позволяет отпустить скопившееся напряжение через шумный вздох, прижимаясь ближе к теплу чужого тела и действительно ни о чём больше не думая.
Никто никому ничего портить не собирается, доносить директору за единственный прогул будет очень глупо. Безупречную репутацию отличника это не особо разрушит, хотя драму разведут и вынесут мозги показательным хватанием за сердце, думая, что таким образом включат совесть. У Веритаса своё мнение, идущее вразрез со школьными правилами, свои взгляды на мир и выкрученное на максимум равнодушие к чужим словам: не тронет, даже если что-то такое в его адрес скажут и родителями пригрозят — не заденет.
Его решение пропустить последующие уроки,
его выбор сбежать из душных стен, хотя бы раз позволив себе не зарываться в книги — одно из успокоительных после сигарет, не отдавать себя всего учёбе, даже если она даётся достаточно легко и вызывает интерес.
Бывают ситуации, когда самые главные вещи, имеющие значение для построения благополучного будущего, отходят на второй план, выдвигая на первое место новое и неизведанное, кажущееся правильным, иррациональным, далёким от привычной картины мира, ломая что-то внутри.
Стоит просто признать: с Авантюрином не так плохо. Нормально. Нет, даже больше, чем нормально, но всё ещё не дотягивает до полноценного «отлично» в силу оставшейся стены, мешающей проникнуть в глубины разума в этой светловолосой голове и как следует понять его, быстрого развития событий с переходом в тактильный контакт с практическим отсутствием дипломатических разговоров за неполные одиннадцать лет учёбы в одном классе, начавшихся нелепо.
С опоздания.
Возвращаясь мыслями назад в то солнечное сентябрьское утро, Веритас отлично помнит щуплого семилетку, ворвавшегося в класс через полчаса с начала собрания, перепугав классную руководительницу — Химеко, случайно резким движением смахнувшую со стола книгу, ставшую причиной падения этого недоразумения под звонкие смешки одиннадцати первоклашек. Кроме Рацио — ему ни капли не смешно. Ему, скорее, любопытно до ужаса и одновременно неловко смотреть на тараторящую извинения
нелепость, одноклассника и, как позже выяснится, соседа с выходящей на его сторону комнатой, любящего подолгу рассматривать небо под стать своим необычным глазам, так сильно похожим на драгоценные камни под светом прожекторов.
Не золото растрёпанных волос с непослушной чёлкой, не мягкость щёк, к семнадцати годам утратившим детскую пухлость, не тонкие длинные руки-веточки, постоянно вертевшие карандаши и ручки между пальцев в моменты волнений и сильных переживаний, вызванных учебным процессом, — именно глаза врезались в память чётко.
Яркие, ещё живые, сияющие искренним любопытством, привлекающие много внимания к мальчишке, получившему в генетической лотерее самые обворожительные внешние черты, с каждым годом становящиеся ещё привлекательнее, смущённую наивность заменили плутовство лисицы, хитрый прищур, ничего хорошего не предвещающий, и азарт.
Обернувшийся частыми жалобами, домашними арестами и участившимися с пятого класса склоками с учителями, конфискующими карты всякий раз, как Авантюрин не успевал их прятать во время игр в раздевалке со старшеклассниками, часто жалуясь Топаз на «ускользнувший куш, но я обязательно отыграюсь».
И отыгрался, явившись с синяком на пол-лица и довольной улыбкой — самой искренней и одной из последних ярчайших звёздочек, утративших сияние с наступлением пубертатного периода, свалившим самые сложности на хрупкие подростковые плечи.
Веритас помнит многое благодаря отличной памяти. Невольно отпечаталось на подкорке. В чертогах разума можно наскрести на целый памятный фотоальбом, если там покопаться и среди многочисленных формул найти эпизоды школьной жизни, не завязанные на одной учёбе. И среди них кое-какой конкретный человек, с которым нормально поговорить так и не вышло — либо погружение в «лёгкое чтение», либо олимпиады и глобальные конкурсы, либо Авантюрин в компании друзей курит где-то за школой — не подступишься, и так с восьмого класса.
«Привет», «пока», и всё это с молчаливыми кивками и неловкими попытками Авантюрина пошутить, дорога домой в разбавляемом болтовнёй обществе соседа, который не раздражает, а наоборот расслабляет, хоть Рацио не большой любитель шума и не очень стремится к контактам с людьми, если того не требуется. Одному быть всё же проще и привычнее, а участившиеся попытки его облапать Веритас не то чтобы презирает или за это вошедшего во вкус обнаглевшего одноклассника на дух не переваривает, хоть порывался несколько раз ударить книжкой (и успешно).
Просто не понимает, почему из всех именно его кандидатура так Авантюрину по душе пришлась.
Дело не в отсутствии опыта отношений и давно уяснённой для себя бисексуальности, гуляющих по школе слухах про роман с Жуан Мэй, «ненормальной» одноклассницы с параллели, повёрнутой на биологии, или неуверенности в себе и своей привлекательности. Скорее, дело в другом — в не до конца понятных собственных чувствах. Это не влюблённость, обрушившаяся на голову цунами, не любовь до гробовой доски, закончившаяся трагично.
Рацио не до конца понимает, почему вообще переживает за это недоразумение, стремится помочь по доброй воле, боясь, что Авантюрин превратится в сплошную открытую гиперемированную рану после очередной двойки (стены тонкие, расстояние между домами небольшое, и окна нараспашку как бонус).
Почему в курсе чужих семейных драм, становясь случайным свидетелем которых, он каждый раз мысленно Авантюрину сочувствует и краем глаза через стёкла наблюдает за копошением соседа в комнате дома напротив, стараясь не заострять внимание на сметённых с полок в порыве злости мягких игрушках и книг на полу, порванных струнах гитары в самом углу и боли, тщательно скрываемой за улыбкой и обнажаемой наедине с собой.
Почему всё же такого — живого и тёплого — хочется оградить от кошмара, опираясь не на жалость, а на искреннее желание помочь от всего сердца, ничего не требуя взамен, кроме
тойсамой улыбки, пронзившей сердце ядовитой стрелой.
И почему понимание приходит только сейчас, когда его совсем не ждёшь?
В голове дикий сумбур, сердце под рёбрами бешено грохочет, а волны жара прокатываются по телу, едва ледяные пальцы Авантюрина смыкаются на его загривке, контрастом температур оставляя невидимые ожоги, и Рацио не может не улыбнуться украдкой, от ласки щурится, и рассыпается окончательно под искусанными губами, когда Авантюрин резко разворачивается лицом к лицу.
И всё.
Вселенная не схлопывается ловушкой, на осколки не разлетается, порождая хаос космического масштаба. Но зато внутри всё горит, пеплом покрывается, грозясь воспламениться повторно. Время, расстояние, даты и числа мешаются диким коктейлем, обрывая связующие с реальным миром ниточки. На первом плане — пальцы, путающиеся в волосах, скользящие по оголённым участкам кожи шеи, горячее дыхание одно на двоих, сбитое до шёпота и хрипа в попытках что-то сказать, заглушаемых желанием трогать, касаться, чувствовать. Есть только сейчас, и оно искрится в воздухе, в груди стелется ковром и срывает предохранители, чтобы усилить напор, терзать губы и не думать о том, что их могут застать в таком виде и где вообще это безобразие происходит.
Нет ничего романтичнее курилки, ну конечно. Самое место для возможности творить непотребства.
Плевать на это. Абсолютно. Авантюрин увлекается и случайно кусает за нижнюю губу, но тут же извиняется, касаясь языком сначала небольшой ранки, а затем проталкивает в приоткрывшийся горячий рот, касаясь нёба и кончика его языка собственным, вызывая внутри целый взрыв невиданной нежности до дрожащих конечностей, вынуждая вцепиться крепче и прижаться ближе, не оставляя ни миллиметра свободного пространства между телами, чувствуя острую необходимость в тактильном контакте, будто до этого его было мало.
Сумбурно и быстро. И всё же мало. Мало-мало-мало.
Целоваться хочется сильнее до одури.
Согревать подрагивающие от ударной дозы смущения пальцы в собственных ладонях, утаскивая Авантюрина за пределы учебного заведения, где никто не будет тревожить, оборвав связи с внешним миром.
Или закрыться в четырёх стенах картонной коробки, именуемой собственной комнатой, или лучше сбежать гораздо дальше — за пределы бетонных пыльных улиц и серых многоэтажек в поисках уголка персонального Рая, где не будет третьих лиц.
Авантюрин не думает о завтрашнем дне. И уж тем более не думает о неизбежности разговора, который расставит всё по местам между ними, сотрёт видимые границы и проложит дорожку к чужому сердцу, бьющемуся точно под ладонью.
Рацио не думает о возможном нагоняе, когда придётся объясняться с учителями и выдумывать уважительную причину отсутствия на занятиях. А он гарантирован с вероятностью девяносто девять и девять процентов.
Возможно, надежда всё же существует, карма умеет отпускать грехи прошлой жизни и приносить в жизнь что-то хорошее, а закон притяжения на них — диаметрально противоположных друг другу во всём, за какую сферу деятельности ни возьмутся, — всё же действует, притягивая и сталкивая тела вместе без упущенных в процессе ошибочных суждений произведений масс и разностей квадратов, и теперь можно не забивать этим голову, оставляя все тонкости на уроки физики.
Ненавистной, но иногда полезной. Хотя и это не точно.
