Весна в Игл-лейк, округ Арустук, штат Мэн

      2 апреля, 2024       Дома       Однажды, спустя много-много лет, когда я стану знаменитым и уважаемым писателем и опубликую собрание сочинений (например, лет через пять) мне придется писать свою автобиографию. Все великие писатели ее пишут, от этого не отвертишься. Не знаю, написал ли ее уже Стивен Кинг, может быть, у него такая скучная жизнь, что ему и написать толком не о чем, а может, он просто тянет время, но я решил, что уж лучше мне начать прямо сейчас, а то вдруг потом я все забуду?       В моей жизни происходит столько событий, что потомкам было бы интересно обо всем узнать, а моя память не удержит столько подробностей. В конце концов, мне еще нужно придумывать книжки (я же все-таки прозаик).       К тому же в будущем у меня может просто не хватить на это времени! В конце концов, все эти бесконечные вечеринки, путешествия, интервью, общение с супермоделями, приемы у королей, визиты к президенту и всякая другая рутина могут сильно меня вымотать, понимаете? Сейчас у меня еще бывает свободной минутка-другая, а потом ведь может и не быть!       Я спросил у своего старика, что если вместо школы я засяду за свою автобиографию, пока еще есть на это время, а он ответил, что если я не выкину эту мысль из своей головы, моя автобиография может начаться со сцены порки. Вот так! Теперь, дорогой читатель, ты имеешь представление, кем был.. то есть кем является мой отец! Человеком, который всегда держит ремень наготове! Как в таких условиях я мог вырасти личностью, чуждой тонкому восприятию мира? Ведь что если не страдания обнажают душу творца?       В книге Джерри Картмана «Как написать бестселлер» сказано, что следует любое переживание направлять в творческое русло. Кстати! Я заметил, что после ремня, мне и правда легче пишется! Как будто открываются скрытые резервы… Пожалуй, пока не буду говорить об этом папе.       Прошлый раз мне досталось за то, что я инсценировал собственную смерть. Это было немного глупо — признаю, но мне давно было любопытно, как мой старик отреагирует, если я внезапно умру.       Понимаете, за завтраком мы с ним немного поссорились. Я сказал, что поскольку у меня есть задатки выдающейся личности, то прозябать на унылой ферме среди картофельных полей для меня просто преступно.       Папа сказал:       — Я думал, тебе здесь нравится! Раньше ты не жаловался.       А я сказал:       — Раньше я был обычным мальчиком, а не писателем. К тому же, я не сказал, что мне тут не нравится, я сказал, что не хочу прозябать.       — И чего же ты тогда хочешь? — спросил мой старик.       Я объяснил, что считаю некоторые неписанные правила в нашем доме несправедливыми. Например, я хотел бы сам распоряжаться своим временем — вставать, когда мне захочется, ложиться спать не в десять, а тогда, когда я сам захочу. Гулять, сколько мне захочется. Чистить зубы только один раз в день. Питаться шоколадом, пить пиво и все такое. Короче, жить жизнью настоящей богемы, к которой я себя отношу, а не деревенского пастушка.       Папа сказал:       — Забудь. До восемнадцати лет никакой богемы. И помой-ка посуду, раз тебе не хватает самостоятельности. Может быть, труд вдохновит тебя на что-то полезное.       Я ответил, что труд убивает творческое начало, а вовсе не вдохновляет. Много ли он знает фермеров, которые вдруг ни с того, ни с сего стали писателями?       А папа сказал:       — Имена Уильям Берроуз и Джордж Оруэлл тебе о чем-нибудь говорят? Один выращивал хлопок, второй был заядлым огородником.       Я объяснил своему старику, что его друзья-фермеры это плохой пример. Даже если они что-то где-то и опубликовали, они все равно в первую очередь землепашцы, а не настоящие художники, потому что это занятие не терпит ручного труда.       А папа сказал:       — Чарли, твоя наивность умиляет меня, она очаровательна, но я все же останусь при своем мнении: ты будешь ходить в школу, спать по ночам и вообще, поживаешь пока жизнью обычного мальчика, а там посмотрим, может быть, тебя еще и отпустит.       Я на это немного вскипел, понимаете. Нам, людям искусства, порой бывает непросто держать себя в руках, когда нам в чем-то категорически отказывают. В итоге мой старик сказал, что я останусь дома, пока не приду в себя, а он съездит за пестицидами, а когда вернется, с удовольствием послушает мои извинения.       Он бывает просто невыносим!       Короче, я решил, что это подходящий момент, чтобы проверить его истинные чувства ко мне. Что если он только и ждет, когда меня не станет? Вдруг он обрадуется или просто скажет «Хм, что же, теперь я могу устроить в его спальне свой кабинет. Перетащу туда свои гантели и пиджаки» или типа того. Конечно, я сам понимал, что это вряд ли так, но мне хотелось подтверждения, понимаете? В общем, я решился.       Я подумал, что лучше всего представить все так, будто меня ударило током. Я знал, что папа вернется часа через два, и время у меня еще есть, так что я решил сперва поиграть в ГТА, потом перекусил — съел сэндвич с тунцом и сыром, пару бананов (для мозгов очень полезен калий), сардельку и фруктовый батончик. Когда время подошло, я улегся на полу, предварительно раскидав рядом немного кукурузных хлопьев и банановую кожуру для достоверности, а в руку взял провод от массажного кресла, в котором мой старик любит посидеть вечером, когда считает свои фермерские цифры. Лежать на полу было ужасно неудобно, но я повертелся и нашел такую позу, в которой было почти нормально. Короче, чтобы вы понимали, я улегся на спину, раскинув руки и ноги, так чтобы под головой оказался ковер — чтобы было помягче. Еще я повязал на шею полосатый шарф, который мне связала бабушка — уж если умирать, так красиво.       Минуты тянулись невыносимо долго — как резинка на трусах. Я устал ждать и задремал. Помню, мне даже приснилось, что в Библиотеке Конгресса моим именем назвали секцию фантастической литературы, и Стивен Кинг просил меня подписать ему первое издание моей автобиографии. Сон был довольно приятный, но прервался он ужасно неприятным образом: мой старик стоял надо мной на коленях и тряс меня как пиньяту. Лицо у него было белое, как молоко, а в глазах был такой ужас, что я сам перепугался!       Он кричал: «Что с тобой случилось, Чарли», и бил меня по щекам. Я вскочил и сказал:       — Значит, если бы я умер по-настоящему, ты бы расстроился?       Никогда в жизни я не видел, чтобы ремень вынимали из штанов с такой скоростью! Честное слово, он едва не задымился!       Я стал бегать по гостиной, спасая свою задницу. Я кричал, что это был всего лишь эксперимент, и не стоит на него реагировать так грубо! Но мой старик в ту минуту растерял все остатки человеческого облика! Он рычал, обзывался и даже кинул в меня диванной подушкой. Потом он остановился и сказал:       — Чарли, если ты выкинешь подобное еще раз, велика вероятность, что ты останешься круглым сиротой, и тогда твоя мечта сбудется — тебе придется стать самостоятельным мальчиком и самому за себя отвечать!       Я хотел было сказать, что пугать меня такими вещами — низко и недостойно, но он, усыпив мою бдительность, схватил меня за шкирку и повалил на диван. Мне кажется, он сам не хотел бить так сильно, но я вытерпел только десяток, а потом разорался как резаный, вскочил с дивана и попытался удрать прямо со спущенными штанами! Задница у меня пылала как костер, я даже не решился натянуть на нее трусы, когда он снова меня поймал и еще пару раз треснул уже ладонью.       Короче, я убежал к себе и запер дверь. Никогда раньше я не принимал холодный душ с таким удовольствием! Настроение у меня было ужасное, я решил, что больше никогда в жизни не стану разговаривать с отцом, но на всякий случай подходил и прислушивался — не постучит ли он в дверь.       Ждать мне пришлось долго — минут двадцать. Я уже решил, что сбегу через окно к Джине Голдсмит и пожалуюсь ей, но потом мой старик все-таки пришел и попросил его впустить. Я сказал, что нам не о чем говорить, а он сказал, что мне за такое еще мало досталось. Я сказал: «Ты хочешь мне добавить? Тогда я точно не открою!», а он сказал: «Чарли, хватит трепать мне нервы, открой или я действительно добавлю». Я не стал рисковать и открыл. Иногда он бывает очень решительным, знаете ли.       Он сказал:       — Я не хочу обсуждать твой поступок, потому что это апофеоз глупости. Просто пообещай мне, что больше никогда, никогда, никогда так не сделаешь.       Я сказал:       — Больше точно не буду. Только я тоже тебя не прощу, потому что очень больно!       А он сказал:       — У меня дороже тебя никого в жизни нет, как ты вообще мог такое придумать?       На что я сказал, что в жизни вообще-то всякое бывает, люди устают друг от друга и расходятся, а так как у моего старика теперь есть Джина Голдсмит, мое положение стало еще более шатким. Папа сказал: «Господи, какой дурачок». Мы еще немного поспорили, но потом я извинился — и за эксперимент, и за то, что дал волю чувствам, а мой старик извинился за ремень, но сказал, что в этот раз я заслужил сполна — вот так, дорогой читатель, я по-прежнему живу в однополярном мире.       Короче, мы пообедали — съели на двоих целую пиццу пепперони и еще запеканку с бататом. Мне полегчало на душе (и на заднице немножко тоже). Мы вроде как помирились и даже обнялись с моим стариком, и я пошел к себе — творить.       И знаете что? Все как сказал Джерри Картман — я буквально излил свою боль на бумагу! Написал целую главу «Космических рейнджеров» в которой Ева Смитс и Стью Бластер побили все рекорды (если вы понимаете, о чем я). Продуктивность моя зашкаливала! Я даже закончил то эссе про то, что прогуливать школу — это очень плохо, которое должен был сдать директору Хатчинсону еще на той неделе. Вот так! Но, по-моему, мне все же стоит найти и другие способы подстегнуть свое вдохновение…       P.S. Я погуглил. Оказывается, этот Джордж Оруэлл написал романы «1984» и «Скотный двор». Пффф! Так и знал, что это про всякую старину и про фермеров! Кто вообще читает такое?