Ich mag dich lieben.

Последние два года, которые Генрих провёл в детском интернате, он не вымолвил ни слова. После смерти матери мальчик прошёл через этап бесконечных расспросов и встреч со следователями. Всё это в сумме нанесло глубокую рану по сердцу и психике Бегтели. Генрих потерял дар речи в буквальном смысле. До восьми лет он стал менее чувствительным, всё время зацикливался на одной точке, уходя в свои мысли. Мальчик перестал разговоривать, банально даже произносить хоть какие-то звуки. Медицина в подобных учреждениях практически отсутствовала, так что Генриху не смогли оказать должной помощи. Кроме матери из родственников, о которых он знал, был брат женщины, но тот отказался оформить опеку над Бегтели. Так и продолжалось бы, пока в один из дней в старую дверь детского интерната, в котором к Генриху относились довольно скверно за счёт это дефекта, хотя тому по большей части было всё равно на оскорбления и побои, постучал незнакомый гость. Мужчина средних лет в пальто и шляпе. Со слегка кривым носом, вытянутыми подбородком, седой головой и добрыми голубыми глазами, которые прикрывали толстые линзы очков. В заведении нянечки встретили его с теплом и заботой, помогли пройти к кабинету директора, где того так же радушно приняли. Через несколько минут в приёмную позвали Генриха. Одна из смотрящих женщин вывела его. Мальчик выглядел всё так же мрачно, он присел на стул, что был около письменного стола. За ним находился тот самый незнакомец, натянув миловидную улыбку. – Здравствуй, юноша. Не знаешь меня небось, а? – Спросил мужчина, ухмыльнувшись. Генрих не вымолвил ничего в ответ, только лишь поднял тяжёлый взгляд на незнакомца. От него веяло добротой и заботой, исходил запах лекарств и каких-то приятно пахнущих трав. Внешне тот походил на милого дедушку из приключенческих книг, однако, был не так стар для этой роли. – Я дядька твой по отцовской линии. Трус и позор семьи, уехал во время войны заграницу на стажировку. Врач я, понимаешь ли. Работа у меня такая, людей спасать, и тебя я тоже пришёл спасать. Вот, недели две только из командировки. Как узнал, что мамка твоя померла, так сразу бегом к тебе, сиротке. – Мужчина сделал небольшую паузу, после чего продолжил. – Меня Михаэлем звать. Коль не горишь желанием здесь оставаться, идём со мной. Я плохой жизни не покажу. Генрих ещё раз всмотрелся в мужчину повнимательней. Ему хотелось верить, да и у мальчика не было особо много вариантов. Бегтели хотел вырваться на свободу всеми силами, без проблем получать образование, передвигаться, делать что угодно в пределах разумного, в принципе жить по-настоящему. Но он всё ещё чувствовал вину за то, что позволил своей матери так легко распрощаться с жизнью. Настоящих преступников не нашли, так как единственный свидетель впал в шок, перестав на время разговаривать с людьми. Позже дело закрыли, так как в данной политической обстановке подобные ситуации никого не волновали, ибо уровень правонарушений был на пике. Мужчина тяжело вздохнул. Он присел на корточки рядом с Генрихом, оказавшись с ним примерно на одном уровне. – Ты станешь хорошим человеком, мальчик. Очень хорошим. Я же вижу, у тебя добрые глаза, тебе нельзя тут оставаться. – Тихим голосом произнёс врач, взволновано посмотрев в лицо Бегтели. – Любишь путешествовать? Я часто буду брать тебя в поездки. Хочешь наверное увидеть в живую Норвегию, Францию, Советское государство? Ты хочешь свободы, а как получишь - разговоришься снова. Мальчик с сомнением кивнул головой в знак согласия со старшим. Сейчас у него вряд ли был выбор, но этот человек был новым, Генрих ещё совсем ничего о нём не знал, а тут от него просят решить вопрос всего его будущего. В любом случае, сейчас Бегтели посчитал, что рядом с мужчиной будет лучше, чем в приюте. Врач в ответ похлопал мальчика по плечу, снова встав на ноги. Он сразу же удалился за дверью кабинета, за стенкой послышались знакомые отчасти голова взрослых людей. Через три дня Генрих уже находился в руках своего нового «отца», как воспитательницы просили называть мужчину в знак благодарности. Мальчику было всё равно на этот счёт, он хотел ни о чем не разговаривать с новым опекуном, пока не узнаёт его, не привыкнет к нему. Да и Бегтели банально не мог вымолвить ни слова. То ли страх, то ли выработанная привычка ожесточала этот процесс. Врач представился Михаэлем Бегтели, но по большей части его звали просто профессором. Помимо медицинского образования, за спиной было ещё и педагогическое. Поселились они в небольшом районе Мюнхена, хотя надолго там не задержались. Через месяц же мужчина с Генрихом отправились в Англию на дополнительную практику. Помимо этого, всё время врач желал снова приучить Бегтели к разговорной речи, но тот заново научился лишь произносить несочитаемые звуки и обрывки слов. Всё время Генрих думал, что в СССР невозможно было попасть, если ты иностранец. Но всё оказалось совсем иначе, ибо после сезона жизни вместе с Михаэлем они переехали в Москву на три недели. Мальчик был поражен красотой архитектуры города. Он мог часами прогуливаться по центральной площади, пока мужчина был занят работой, и это совсем не докучало. Впервые Генрих захотел бы на некоторое время остаться наподольше в этом государстве. Мальчик помнит, как в один из вечеров подошёл к врачу, написал на листе бумаги о своей просьбе, услышав в ответ: – Для этого, тебе придётся выучить один из самых сложных языков. Это как будто бы послужило важным толчком в его жизни. С этого времени Генрих стал яростней проситься на процедуры по восстановлению речи, сам пытался изо всех сил воспроизвести мысли в голос, но сразу, что естественно, не получилось всё так легко. Однако, через полгода мальчик мог уже самостоятельно разговаривать простыми предложениями, ещё через год голос Генриха практически восстановился полностью. С этого времени мальчик стал более ценить всё то, что ему дано по природе и тчательно использовать это. Для наилучшего развития он начал учить вместе с Михаэлем русский и английский языки. Постепенно, мужчина стал для Генриха уже кем-то более близким и родным, чем просто опекун. Он начал от чистого сердца звать врача своим отцом. Михаэль был первым, кто отнёсся к нему по-доброму за долгое время. После установления нацистского режима, мужчина прервал свои командировки, ради дополнительной безопасности. Он хорошо умел притворяться последователем режима, строя образ человека старшего поколения, который мечтает отомстить странам-победителям в войне 1914-го года.Они с Генрихом продолжали дальше жить в Мюнхене, ни о чем не жалея. Месяца летели крайне быстро. На дворе была весна 1940-го года. Впервые за долгое время Генрих готовился к отъезду в другую страну. Постепенно он сам начал привыкать к политической ситуации в Рейхе, но его тяга к справедливости никогда не угасала. С Дорис они договорились после того случая держать дистанцию некоторый период времени. Сначала они просто избегали друг друга, а уже после, когда эмоции отошли на второй план, снова начали общаться, но с ультиматумом от девушки. Нельзя было говорить ни слова про политику. Дори не хотела выслушивать ничего нового об обороне Франции и начала активного строительства трудовых лагерей для политзаключённых и евреев. Парень, что естественно, был согласен с условиями. Его жизнь была интересной и без этого, тем более, что Генрих не хотел терять девушку из своей жизни. За год их знакомства он успел привязаться к ней, хотя до этого Бегтели думал, что Fräulein помладше его не интересуют, пускай и разница была в три года. Однако, та смогла его чем-то зацепить. То ли своей «слепотой», то ли образом хрупкой недотроги с вечно печальными глазами и тонкими губами, будто разучившимися изображать улыбку. К настоящему времени они уже приняли все свои недостатки окончательно, поэтому могли при случаи обращаться к друг другу за помощью и поддержкой. Буквально пару недель назад за общим столом во время ужина между Frau Розенталь и Бегтели старшим велась оживлённая беседа о приспособленности гетто. Женщина уверяла, что подобные ограждения занимают некоторую часть города, что затрудняет процессы передвижения. К тому же, по её словам, среди тамошних большевиков и националистов развивались разного уровня болезни, поэтому изолировать их следовало лучше и подальше от основного центра страны или города. Генрих не обращал особого внимания на эти разговоры. Он прекрасно понимал, о чем идёт речь, но уже давно привык к тому, что мнение своё лучше придержать на чёрный день. Однако, Дорис, сидевшая напротив, как-то нервно поправляла почти волос, изредка поглядывая на парня, чуть ли не моментально отводя глаза обратно с него в тарелку. – Что такое гетто? – Серьёзно спросила она, когда уже остались наедине в спальной комнате Генриха, куда девушка могла заглядывать на вечер, дабы поболтать. Парень замялся, думая над тем, какие слова лучше подобрать, будто бы собирался рассказывать маленькому ребёнку о том, как рождаются дети. – Места такие специальные. Определённую часть города отделяют высокой стеной, а внутрь сгоняют евреев и славян. Оставляют там практически без еды, предлагают ужасные условия с одной комнатой на две семьи, дают сложную работу, оплачиваемую копейками. Жалкое зрелище, тут уж не нужно говорить о полной отсутствии санитарии, распространении заболеваний и тому подобное. Дорис задумалась. Она опустила глаза в пол и присела на кровать. За всё это время девушка снова занималась тем, что и делала раньше - бежала от проблем. Но в случаи в Генрихом это не получилось выполнить полностью, ибо попросту не было возможности. Нахтнебель понадобилось несколько месяцев, чтобы осознать проблемы, в которые втянулась. С другой стороны, ей уже не было так страшно как раньше. Дорис перестала всюду ходить на поводу у эмоций, предпочитая вместо них логику и трезвый ум. Но она всё ещё была слаба и безнадёжна. Каждую ночь она готова была рыдать от всего на свете, будь то кошмар с матерью или мысли о своих взглядах. Всё стало более мрачным, необратимым. Девушка не знала, как бороться с этим. Она была рада тому, что появилась хорошая опора в виде Генриха, который был чуть ли не всегда готов подставить плечо помощи, оказать поддержку. С ним было легче переживать все чувства, не думать о плохом, просто забыться где-то вдалеке от всего. – Я хочу поехать в Польшу. Мне нужно увидеть всё. – Твёрдо сказала Дорис. – Ты со мной, ведь правда? Генрих вздохнул, в голосе его читались отчаяние и тревога. – Да, конечно. Два билета на поезд в польский город Лодзь. Парень до последнего не хотел брать в это место Дорис. Он мало знал, но точно понимал, что девушка не совсем адекватно реагирует на нестабильную обстановку или событие, впадает в приступы, может причинить увечья себе, да и возможно, что окружающим. Не то чтобы Генрих стеснялся Дори, нет. Ему не хотелось попросту слишком напрягать её в эмоциональном плане. Он боялся, что та вернётся на Родину вся выжатая, будто неживая. Хотя и так совсем недавно мучилась. Через неделю Дорис и Генрихом сидели на одной койке, прикрыв замёрзшие ноги покрывалом. Девушка облокотилась на небольшое окошко, вслушиваясь в бесконечный стук колёс поезда. Ехать недолго, в Польше они также задержатся только лишь на два дня, переночуют в гостинице, которую оплачивает Дорис в связи с тем, что у неё банально больше финансовых возможностей. За окном льет дождь, капли падают на стекло, стекая вниз, от чего общая картинка становится более размытой. Последнее время девушка ощущает себя чересчур опустошённой, стены давят, на улице душно, положение страны непонятное. Она хотела бы уехать куда-то далеко отсюда, а лучше переместиться на несколько лет назад, когда всё ещё было не так плохо. Плевать на отца и брата, на всех. Слишком грустно, слишком скучно. Будто бы это теперь с ней навсегда. Дорис не особо разбиралась в психологии, но такое обычно и происходит с людьми её возраста. Все меняются, потом пройдёт. Но в глубине души живёт мысль о том, что все-таки это теперь часть её, которая останется ещё надолго, если не на всю жизнь вообще. В Польше всё по-другому. Девушка привыкла жить в Германии, где всё пускай и поменялось, но всё равно держалась атмосфера лёгкости, во всяком случае, такое было в более населённых чистыми немцами районах. В оккупированном городишке грязно, погода скверная, небо серое, как и дороги, дома. Люди неприветливые, слишком серьёзные. Воздух как будто бы более тяжёлый, нежели не Родине. Повсюду люди разных социальных классов: обычные рабочие, немецкие служащие СС, люди с пришитой на левом локте жёлтой звездой Давида. Последних было меньше всего, они старались избегать внимания и проходили медленно, прикрываясь за прохожих или стены домов. Дорис шла чуть позади парня. Она тихонько потрепала его за рукав кофты, шепотом спросив: – Что с ними? – Еврейские люди, каким-либо образом ещё не попавшие в гетто. Можно конечно предположить, что это рабочие с заводов, но тот факт, что они на улице во время смены скорее говорит о том, что они просто не хотят быть запертыми. Генрих, судя по всему, тоже был слегка напряжен, пусть и в разы меньше, чем девушка. – У меня запланирована встреча через полтора часа с одним из знакомых отца руководителя завода по производству боевых припасов. Мы идём к нему. – Добавил парень, ускорив шаг. Недалеко от них располагался гетто в Лодзе. Как и было положено, большой район окружили высокой стеной, судя на вид - бетонной. Внутрь заходить было нельзя, да и не особо и хотелось. То, что происходило в подобных местах и так было понятно. Дорис держалась отстранено, опустив голову вниз. Она тяжело вздыхала, о чём-то задумавшись. А вокруг проходили люди, которые уже начинали привыкать к подобному. Всё время в Польше было много мест, на которые совершались облавы, так что не было здесь чём-то странным и неожиданным услышать звуки выстрелов, крики и поднимающуюся с дорог пыль. Всё слишком мрачно и тускло, но так и должно быть. Идёт война. Дорис часто могла поражаться тому, насколько же она не знает Генриха. С одними людьми он отчаянный либерал, с другими примерный юноша, с третьими приверженец нацизма. Последнее было отчётливо видно в разговоре с господином Фойгтом - тем самым руководителем военного завода. Может быть, и с ней он играл какую-то новую роль, а не показывал себя настоящего? – Ну что сказать вам, господа. Сейчас с нашим делом конечно стало полегче. Жидов с образованием расхватывают на предприятиях, лишь бы не платить хорошую зарплату. Везде по-разному всё, некоторые вообще денег не дают, в другие, как и мы собственно, чисто формальную плату оформляем. Разумеется, на нормальную жизнь этого не хватит, но этого ж и добиваются свыше. Говорят же, что всех этих нужно сначала голодом заморить, работой нагрузить, а потом и пусть подыхают от болячек или истощения. Они сидели в уютном кабинете директора. Удобные кресла, первоклассный кофе, приятная на вид атмосфера. В основном Фойгт разговаривал с Генрихом, тот улыбался и внимательно слушал, подтверждая некоторые слова. – И правильно, чего мелочиться-то? Там в гетто небось уже двадцатая эпидемия тифа за последние несколько месяцев? Дорис лишь изредка поддерживала диалог. Она с уставшим лицом слушала внимательно всё. В любом случае, девушка не пришла сюда ради вопросов, да и кто в здравом уме будет заботиться о знаниях какой-то малолетней девушки? – Санитария там и в правду страдает. Живут они знаете как? Пять семей в одной комнатушке, и все грязные, да голодные, как звери. Выпускают их только на работу. Хотя и здесь, гады, насорить могут. Постоянный контроль нужен, а то есть у нас некоторые...Все товары специально неправильно делали. – Так понятное дело. Народ немецкий загубить хотят, на фронте чтоб подставить. – А делать нечего, они ведь сила почти бесплатная, а сейчас война, оборудование нужно, да побольше. – А сбегал кто? Во время обстрелов может? – Генрих закурил предложенную сигарету, испуская изо рта струйку тёмного дыма. – Да конечно! Крысы ведь они, прячутся во всех щелях, что несколько осмотров проводить приходится. Недавно вот даже взбунтовались, на офицера пошли, даже оружие выхватили из рук, да только вот почти всех отряд нагнал, так что по заслугам получили. – А с детьми что делают? – Дети...– На этом руководитель ненадолго остановился, вздохнув. – Дети либо под размер, либо как-то выживают. – А не жалко маленьких? – Жалко конечно, только вот если сейчас придаваться сочувствию, то потом вырастут же, такими гадами станут, как и родня их вся. При упоминаниях о детях у Дорис сжалось что-то в груди. В голове сразу всплыл образ худого от недоедания Винсента, лежавшего где-то среди трупов, он сам весь в крови, изуродованный и несчастный. От такого у девушки кружилась голова и дрожали ноги, но она старалась держать себя в руках, дабы не сорваться. Генрих в костюме и с собранными волосами не выглядел, как обычно. Что-то было в нём другое. Он словно бесконечно большой океан, так глубоко и просторен, что до конца ничего о нём не узнаешь. Парень жмет руку директору, тот говорит, что рад был знакомству. Мужчина целует запястье Дорис, но сейчас это уже не выглядит в её глазах, как знак уважения. После разговора всё кажется чересчур мерзким и отвратительным. Почему теперь людей используют, как рабов? Девушка только сейчас задумалась над тем, почему евреев считают низшими. Даже если так, то разве нет способа изменить это? Почему нужно убивать? Стрелять в детей, матерей, отцов, пожилых людей просто за то, что правительство сказало, что другого выхода нет. На улице дождь. Уже поздно, в окне видны только огоньки из других домов, снаружи уже нет людей. Дорис не спит, она в отдельно комнате гостиничного номера. Одной почему-то страшно, особенно в другой стране, в окупированной стране. – Когда-нибудь все это станет просто историей. Её напечатают, будут учить детей. Но суть зависит только от победителей. – Генрих сидел на кровати своей комнаты на ночь с сигарой в руке. Он редко курил, только по особенным случаям. – И что теперь? Терпеть всё это и просто ждать? – Дорис стояла у двери. Она не выдержала давящего дискомфорта и пришла к парню в надежде на быстрый разговор. – Да черт знает. Может и ждать, как судьба скажет. – Был бы ты на фронте, то говорил бы по-другому. Генрих молчал. Почему-то последняя фраза девушки привела его в некоторое замешательство. – Может и правда, надо что-то делать. Но не сейчас, пока рано. – Рано? Для чего рано? – Иди к себе лучше. Дорис тяжело вздохнула. Парень любил не отвечать на вопросы напрямую. Девушку это естественно бесило, она далеко уже не ребёнок, имеет право знать всё, что нужно. Но сейчас сил на споры не было. Дорис развернулась и пошла к себе, услышав на последок лишь: – Я верю, что это поменяло небольшую часть твоего сознания. Всё слишком сыро. Дорис лежала, смотрела в тёмный потолок, думая лишь о том, какой же все-таки отвратительно глупый этот период её жизни. Всё слишком скомкано и не понятно, быстро и неаккуратно. Надо просто перетерпеть, будут ещё времена получше. Обязательно будут.