Ich mag dich lieben.

Война всегда начинается внезапно, даже если и так понятно, что она когда-нибудь, да придёт. Ещё вчера ты шёл в школу, на работу, играл и радовался жизни, а сегодня натягиваешь военную форму, узнаешь о смерти родственников, голодаешь и скорбишь. Первого сентября Дорис исполнилось семнадцать лет, однако, внимание её задержалось на другом событии этой даты. Радио, газеты, политики и народ трезвонили лишь об одном - началась оборона Германии. Так условно называли вторжение на границу Польши, проявляющей, если судить из информационных источников в стране, агрессию в отношении Третьего Рейха. За день до этого было совершено нападение на немецкую радиостанцию в Глайвице. Польские солдаты захватили здание и передали сообщение, призывающее всех немцев сплотиться, ради уничтожения власти Германии. Об этой ситуации кричали все, кому не лень, несмотря на то, что вся история была крайне мутной и загадочной. Этим днём, солнечным и тёплым германским днём, над Польшей летали самолёты, звучали пугающие звуки стрельбы. Уничтожались жилые дома, дети теряли родителей. Всюду пыль, огонь и обломки, в особенностях на границе. В это же время немецкие юноши в шортиках маршировали под гимн Рейха, солдаты давали клятву верности фюреру, а простые граждане занимались своими делами, как ни в чем не бывало. Над их головами было видно лишь мирное небо, птицы низко летали, предупреждая о скором дожде, но это их не волновало. Они были счастливы. Дорис бессмысленно бродила по комнате, опустив голову вниз. Она всё думала, правильно ли это? Чехословакия, Австрия, всё это казалось небольшой специальной организацией, но здесь уже было всё по-другому. Это только начало, начало настоящей войны. Она ничуть не сомневалась в правительстве Германии, но мысль о том, что где-то умирают дети, мирный народ и просто люди, которые не заслужили такой участи, пугала до жути. Пускай по радио и передавали, что немцы бомбят лишь военные базы, но Дорис всё равно сомневалась в правдоподобности написанного. Девушка держала в руках смятую газету, которую сама же и скомкала, будучи в размышлениях. Из всех людей она могла посоветоваться только с Генрихом. Последние полгода они крепко общались, но оба держали определённую дистанцию. Несмотря на это, Дори могла в любой момент зайти в комнату парня и начать разговор о первой пришедшей в голову теме. Она садилась на край стула рядом с ним, пока Генрих начинал с интересом распинаться, успокаивая своим низким голосом. Она шла к парню прямо сейчас. Просто чтобы посмотреть его реакцию, услышать мнение, которое уже наполовину знала, но не хотела подтверждать свои догадки. Дорис снова чувствовала себя слепым котёнком, слишком всё было запутано для её молодого сознания. Подходя ближе к комнате, девушка слышала странные звуки, исходящие оттуда. Она уже была у двери, ненадолго прислушалась, но ничего внятного так и не смогла подметить. Именно сейчас Дорис медлила, боялась войти внутрь. Глубоко выдохнув, девушка все же слегка приоткрыла входную дверь, проскакивая в комнату. Генрих сидел на краю кровати, облокотив руки на колени. Он не обратил внимания на вошедшую Дорис, глаза парня слегка покраснели, было видно, что совсем недавно он плакал. На столе в комнате были разбросаны помятые бумаги. Девушка прошла в комнату, встав напротив парня. – Что происходит? – Спросила она, подразумевая состояние Бегтели. Он никогда до этого момента не выглядел даже уставшим. Точнее, Дорис не видела его таким. – Всё началось. – Генрих встал, схватив плащ, что висел на крючке у стены. – Ты можешь объяснить? – Нет, ты ещё не способна это понять. Парень натянул верхнюю одежду, уже собираясь выйти из комнаты, но помешала ему девушка, схватив резко за рукав плаща. Дорис развернула Генриха лицом к себе. – Что, черт возьми, творится? Почему у меня такое чувство, будто только я одна ничего не знаю. Я уже не ребёнок, мне нужно понимать, что происходит. Куда ты вообще собираешься идти? Где пропадаешь, когда не приходишь в пансион? Я ненавижу, когда от меня что-то скрывают. – Девушка перешла на крик. Парень не был особо выше её, что придавало немного смелости. Казалось, будто они ровесники, а то и Генрих виделся помладше Дорис. Парень тяжело вздохнул, протёр свободной рукой мокрый от пота лоб. – Тогда иди со мной. Но ты должна обещать, что никому не расскажешь обо всём, мы же друзья? Иначе, я сочту твои действия, как предательство. – Он взял девушку за руку и повёл за собой, заперев свою комнату на ключ. Молча Дорис побрела за Генрихом, слишком сильно сжимающим её запястье. Она слегка побаивалась снова оказаться в неизвестных до этого ей обстоятельствах. На улице давно уже стояла тёплая, летняя погода. Свежий воздух, яркие лучи солнца, бегающие по улицам дети. Отовсюду звучал шум и гам, люди выполняли обычный распорядок дня. До того, что происходило на границе, им не было особого дела. Для всех подобный ход - это очередная, безусловная победа фюрера над врагом, ущемляющим немецкий народ. Почти на каждом здании развивался флаг Рейха. Генрих сторонился идущих в ряд по дороге ССовцев, огибая их через дворы, ведя за собой Дорис. Постепенно, с красочного и чудесно красивого центра Мюнхена, они свернули в тёмные переулки, в бедность и разгул. Девушка шла точно за спиной парня, ей было непривычно находится в подобных местах. По дороге пару раз встречались явные наркоманы, и не поймёшь, спят они или постепенно умирают от передоза. – Куда идём? – Тихо спросила она, дернув свободной рукой Генриха за плащ. – Сейчас. Парень завёл Дорис в небольшое подвальное помещение, находящееся напротив одних заброшенных домов. Оттуда доносились довольно громкие голоса взрослых людей. Генрих открыл дверь помещения, зайдя внутрь. Обстановка напоминала небольшой бар, наполненный юношами от девятнадцати лет. Повсюду слышны были скрверные выражения и смех. Девушка оступилась, ей совсем не хотелось заходить. Парень, вздохнув, отпустил её руку, а сам, натянув улыбку, прошёлся по всём рядом, пожимая руки незнакомых для Дорис людей, недолго переговариваясь с ними. Сама девушка, будто слившись со стеной, присела в самый край заведения на слегка обшарпанную скамью. Хотелось сбежать прямо сейчас, но она не знала дороги домой, а разгуливать по темным переулкам было опасно, учитывая небольшой, но всё же существующий уровень преступности. Через несколько минут, после того, как парень переговорил с одним молодым человеком своего возраста, он подошёл ближе к стойке, оказавшись перед всеми столами. Генрих взял с рядом стоящего стола несколько газетных вырезок, тяжело вздохнул, а после обратил на себя всеобщее внимание, пододвинул скрипящий стул ближе к месту. – Друзья, – Обратился он ко всем в помещении, откашлявшись. –Сегодня есть повод, чтобы собраться. Здравое и чистое население Германии никто не слушал, европейские соседи, некогда выступающие за пацифизм, не смогли предотвратить наступление на Польское государство. Причина одна - все они трусы, которые только и могут, что во время разгара агрессии думать о несправедливом Версальском договоре, прощая нацисткой машине любые действия. Саар признали частью Германии, Австрию никто не шёл защищать, а разлом Чехословакии приписали к внутренним противоречиям в стране. Сейчас же началась война, великая война. Правительство уже никак не остановить, оппозицию быстро и мучительно уничтожают. Нам всем осталось жить недолго и всё надеяться лишь на то, что после падения режима в столице поставят памятник либералам, навсегда преданным своей настоящей Родине. Мелкие нападения на служащих СС, совершаемых подобными группировками, только разожгли пламя ненависти и насилия. Нам остаётся только стараться изо всех сил, в этом здании есть люди, которые, несмотря ни на что, занимают неплохие должности, благодаря которым информация о планах государства может быть оглашена. Лучше всего сейчас - это разъехаться по разным странам, спустя какое-то время, стараться помочь западным соседям, пускай даже в солдатской форме. Парень закончил небольшую речь, выпил глоток пива из стакана на барной стойке. Почти всё люди, что сидели в помещении подхватили итак заранее подогретое недовольство. Кто-то кричал о смерти нацистов, другие проклинали Гитлера, а самого Генриха тут же подозвали ближе к одному из столику, начав что-то бурно обсуждать. Дорис не понимала абсолютно ничего. Её руки дрожали, голова кружилась, она тот час же выскочила из заведения под общий шум. Выйдя на улицу, девушка быстрее побежала по переулкам, не оглядываясь назад, не страшась больше пьяных мужчин, убийц и карманников в подворотне. Наугад, через час, после нескольких выходов не в те места, Дори оказалась на своей улице, вскоре уже добрела до дома, к своей привычной комнате. Девушка заперлась, упав на пол. Она зарыдала, спрятав лицо руками. Больше всего на свете Дорис хотела спрятаться от политики, споров и всего запрещённого. Достаточно было играть роль послушной девушки, найти знакомства и, отойдя от смерти матушки, вернуться обратно в старый, добрый Берлин, ожидая скорую победу Рейха над Европой. Всё испорчено. Теперь её без предупреждений втянули в общество либералов, защитников оппозиции. Ей врали, бессовестно врали, обманывали. В голове Дорис перекручивала, словно пластинку в магнитофоне, слова Генриха. Человека, который стал ей близок за последнее время. Девушка поднялась с пола, взглянув на своё отражение в зеркало. Заплаканные глаза, размазанная по ним тушь. Романтичный образ опечаленной девушки, утешить которую может лишь любимый мужчина, залечив её больное сердце. Но Дорис не нужен никто, кроме её самой, любимой семьи и счастья для родной страны. Девушка вытерла слезы платком. Она должна быть сильной. Ради репутации, ради себя. Она унесёт с собой эту тайну прямиком в могилу, никто ничего не узнаёт. Через два часа тишина в комнате прервалась. Девушка проснулась от громкого стука по двери. Она хотела было посмотреть, кто пришёл, но, услышав голос Генриха по другую сторону, оступилась. – Эй, ты здесь? Почему ты ушла? – Парень сильней начал тарабанить по двери, в ответ на его вопросы послышалось только молчание. – Я знаю, что ты тут, просто ответь. Что не так? – Всё не так! Ты привёл меня в то отвратительное место без моего согласия и ведома. Ужасно, я думала обо всём, что угодно, но только не об этом. Ты обманул меня. Ты сам же говорил, что подрабатываешь учителем! – Дорис сорвалась на крик. Она встала с кровати, подойдя ближе к двери, но отпирать её не собиралась. – Ты сама просила разъяснить тебе свою точку зрения, я просто показал её полностью, включая и деятельность, которую веду. И я правда учитель, я стараюсь помочь сомневающимся взглянуть по-новому на наши устои. А сейчас открой мне. – Генрих в ответ повысил голос, сильнее постучав по двери. – Нет! – Девушка сново невольно пустила слезу, она сильно перенервничала только лишь от одного появления парня. Сжав руки в кулак, Дорис отступила на несколько шагов назад от двери. – Это неправильно, это всё неправильно, так не должно быть! – Вы все видите это так, потому что свыше навязали осуждать и сдавать других в нужные органы. Общество стукачей и деградирующих болванок. Вы все обмануты, и ты в том числе. Просто открой, дай поговорить нормально. Девушка уже ничего не отвечала, она рыдала, прикрыв уши, в которых раздавался неприятный, громкий гул, руками. Она отошла к стене, голова разболелась по новой. – Заткнись, просто замолчи! – Ты понимаешь вообще, что сейчас творится совсем неподалёку от нас? Там война! Люди гибнут, лишь бы свергнуть нацистский режим, пока жители Германии мирно восхваляют Рейх. Ты не представляешь, что это. Голова кружилась ещё больше. Дорис упала на пол. – Как вообще можно говорить о войне, когда сам ты не имеешь никакого представления об этом? Вы жалкие, такие мерзкие! Гул не прекращался. Девушка чувствовала, как постепенно теряла контроль над собой из-за нервной обстановки между ними. Она била кулаками по полу, ещё громче плакала, пока не охрипла совсем. Парень прекратил стучаться, услышав страшные звуки за дверью. Тяжело вздохнув, он отошёл, прекратив не время попытки поговорить. Девушка через время, уставшая, без сил, голоса, с обдертой кожицей на кистях руки отключилась прямо на полу, снова погрузившись в сон. Дорис проснулась через некоторое время уже на кровати. В комнате откуда-то появился Генрих, он рассматривал набор книг на полке шкафа. Не было сил кричать снова, гул в ушах прошёл, а руки уже не так болели. Парень, увидев, что такое очнулась, подсел рядом. На лице его не было выражено ничего, кроме мнимого спокойствия. Они молчали так несколько минут, пока Генрих всё же не заговорил первым: – У меня отец не войне был. В окопах три года отсидел, потом в больницу положили. Он ослеп на один глаз, ещё и ногу пришлось ампутировать из-за загноения. Я родился, а он всё рассказывал, как там было, письма старые показывал. И всё говорил, просил нас с матерью избегать войны, мол дело это страшное. Профессор вовсе не мой настоящий отец, он усыновил меня, за что я и благодарен ему. – Зачем ты говоришь всё это мне? Я сейчас же могу пойти и сдать тебя в Гестапо. – Но ты не сделаешь этого. Потому что во-первых, слишком ослабла, огорчена чем-то. Ты хрупкая, словно стекло оконной рамы. Ну и во-вторых, мы с тобой друзья. Девушка замолчала, она повернулась спиной к Генриху, прикрыв глаза. – Мы не какая-нибудь там группировка или секта. Большинство людей там - школьные друзья иди их знакомые. Другие же друг друга по именам не знают даже. Мы не партия и не организация. Собираясь в небольших, полуразваленных подпольных местах, каждый в праве высказывать любые мысли по поводу всего. Сейчас наши собрания под вопросом, слишком все ужесточается в стране. Мне жаль, если тебя настолько задели мои мысли и образ жизни. Парень поднялся с кровати, после чего вышел из комнаты, оставив Дорис одну. Девушка тяжело вздохнула, она снова сорвалась, вела себя слишком эмоционально. Она сама не понимала, почему резко волна чересчур нервного поведения могла в любой момент накрыть её. Дорис устала, голова вновь разболелась, впрочем, это уже не было чем-то особенным. Да, она определённо была слишком слаба для этого всего. Остаток дня Генрих провёл в своей комнате. Ещё тогда, когда по другую сторону двери он услышал непрекращаемые звуки стука и плача, парень отступил. После же вышел на улицу и забрался в комнату Дорис через окно, когда та уже лежала без сознания на полу. Тогда и стало понятно, что девушка слишком впечатлительна, определённо не стоило резко вести её на своеобразную «встречу выпускников». Генрих не считал себя оратором или истинным проповедником. Ему просто нравилось освещать поток мыслей другим людям, выслушивать их точку зрения в ответ. Для парня это не более, чем отдых. Однако, похоже другие воспринимали подобные посиделки по-своему, и это не удивительно. Любовь к выступлениями перед публикой у Генриха пошла с детства, когда будучи шестилетним ребёнком он рассказывал мальчишкам со двора о войне, пересказывая слова отца. Когда глава семьи умер, он остался жить с матерью, у них были небольшие накопления, доставшиеся в наследство. А так жили они, как и большинство семей Германии в послевоенное время. Вокруг царила коррупция, преступность и невероятная бедность, вызванная высоким скачком инфляции. Большинство семей старались тщательно следить за кошельками, много кому нельзя было доверять. Он помнит этот весенний день до сих пор. Возвращаясь домой с учёбы, мальчик заметил, что окно было настежь открыто, шторы развивались внутри от ветра, хотя мать обычно не любила проветривать помещения, она постоянно простужалась. Генрих зашел в подъезд, добежав до своей квартиры. Дверь была закрыта, но не на щеколду, как обычно. Мальчик тихо вошёл, в гостиной никого не было, стулья опрокинуты на пол, настенные часы разбиты. – Мам? – Тихонько позвал Генрих дрожащим голосом, заглядывая в свою комнату. От увиденного тело мгновенно будто парализовало. Хотелось бежать из дому, звать на помощь, но в горле застрял ком. Перед ним лежала мать, из её головы стекала струйка крови, рядом стоял мужчина средних лет с арматурой в руках. В ногах его лежала разбитая банка с крупой, где женщина хранила свои сбережения и золотые украшения. Незнакомец тут же схватил мальчика за шиворот, дабы тот не сбежал, достал нож из кармана и хотел было ударить, но оступился. Рука его подрагивала. Генриху было шесть, он ещё совсем ребёнок, с грустными глазами и тонкими губами. Не осмелившись лишить жизни мальчика, мужчина откинул его на пол, сам взял рубашку, висящую на стуле, скрутил её в что-то на подобии верёвки и кинул Генриху. – Твоя мать всего лишь в отключке, задуши её, иначе ты умрёшь вместе с ней. Мужчина говорил на еле понятном для носителя ломанном немецком, мальчик не сразу уловил суть того, что тот сказал. Из глаз автоматически поделись слезы. Он смотрел на ослабшее тело женщины, такое беззащитное. Грабитель убьёт её, раз за разом протыкая тело ножом. – Ну, быстрее! – Мужчине перешёл на крик, он с силой пнул Генриха, чтобы тот очутился совсем рядом с матерью. Мальчик захлебывался в истерике, он держал в дрожащих руках грязную рубашку, вспоминая о каждом моменте, проведённом с матерью. Она всегда была строга, но справедлива. Она умела дарить любовь сыну, и получала её в ответ. Местами женщина была холодна после смерти мужа, но всё равно оставалась такой же заботливой. Мужчина наклонился, приподняв голову матери мальчика, взглядом показывая, что тот должен об вернуть рубашку об её шею. Другого выхода не было, Генрих сделал, как было положено, после чего закрыл глаза, залитые слезами, и резким движением затянул узел, сжимая шею женщины до того момента, пока больше это не имело смысла. Он не хотел умирать. Больше всего мальчик боялся такой же участи, которую встретила женщина. Он был ещё совсем ребёнком, со своими планами и мечтами. Мужчина пощупал пульс, убедившись, что мать Генриха мертва. – Ты убил её, поэтому сейчас уходи из дома и не возвращайся, пока не приедут органы, иначе тебя самого обвинят и повяжут. Грабитель тот час же развернулся к окну, перелез через балкон и слезы вниз, скрывшись за переулком. Генрих остался один, с кровавой рубашкой в руках и холодным телом матери. В комнате наступила пугающая тишина. Мальчик сидел неподвижно несколько минут, он не мог говорить, ходить или вообще думать о чем-либо. Так продолжалось, пока в квартиру не получали. В комнату вошла подруга матери, которую та ожидала к вечеру.Она зашла, а перед ней на коленях зареванный Генрих с орудием убийства бедной женщины в руках. Следующим шагом были служащие органы, медицинская помощь и определение в местный дом для сирот. Так могло продолжаться ещё несколько лет. Генрих вырос бы никем, не образованным убийцей, если бы не родной дядя, единственный из родственников, кто согласился взять опекунство над мальчиком.