Марионетка

Какие только слухи ни ходят об этой семье на Пайнхерст-Драйв: говорят, сыновья Офелии болтаются где попало, а старший и вовсе ведет себя подозрительно. Симмонсы из пятого дома говорили, будто видели его у себя во дворе посреди ночи, но никто им не поверил: старший ребенок кажется самым собранным и адекватным в семье. В отличие от младших детей, молодой человек всегда собран, серьезен, да и отметки в школе у него приличные. Другое дело его младшие братья — погодки, настоящие занозы в заднице всей улицы, а мамаша им все с рук спускает. Дети — цветы жизни, а? Глядя на них, можно подумать разве что о сорняках. Сколько им там сейчас? Три года? Четыре? Рядом со старшим братом, которому в этом году исполнилось шестнадцать, который таскается по району со скрипкой наперевес, они выглядят неудачными попытками родителей склеить собственный брак. Кто знает, что творится в семье Офелии и Ричарда на самом деле, но в их счастье давно уже никто не верит. Многие на Пайнхерст-Драйв помнят жуткие крики и плач Офелии, когда Ричард распускал руки. Все знают, что она уходила из дома, лишь бы он, напившись, не пристал к ней в очередной раз. Говорят, в такие моменты Ричард лупил старшего сына, но тот, в отличие от матери, никогда не жаловался. Хотя миссис Харрис утверждает, будто когда-то видела следы ожогов у него на запястьях, но кто верит в россказни выжившей из ума старухи? Ей бы давным-давно занять законное место в доме престарелых, а то и на кладбище, а она до сих пор в соседские окна заглядывает. Никому из живущих на Пайнхерст-Драйв нет дела, что миссис Харрис всегда говорила правду. Только она и видела, какой Ричард на самом деле отвратительный человек. Видела, какая никудышная мать из Офелии, и качала головой каждый раз, когда та вышагивала по улице с выпирающим из-под свободной кофты животом. Обреченный брак не спасти парочкой малолетних мальчишек, и ее старший ребенок, рожденный двумя безответственными людьми, — прямое тому доказательство. Удивительно, как его вместе с братьями не забрала у них социальная служба. Откуда миссис Харрис знать, что мать из кожи вон лезет, чтобы наверстать упущенное? Она лишь видит, что у той ровным счетом ничего не получается. — Заткнись, сколько можно верещать! — орет отец во все горло — так, что из гостиной его слышно даже в подвале. В отличие от него, мать не верещит — ее голос доносится до Ларри едва слышными отголосками, он даже слов различить не может. — Да плевать мне, что вы там делаете! Не видишь, что ли, что я занят? Хоть раз займись делами, ну! На несколько мгновений на подвал опускается тишина, а затем ее разрывает пронзительный плач младшего брата — то ли Гарри, то ли Стивена. Он не различает их по голосу, да и не хочет различать. Он прячется в подвале, потому что здорово устал от нездоровой атмосферы дома. С тех пор как родители взяли в привычку строить из себя примерных супругов, жизнь в доме превратилась в пытку худшую, чем лет пять назад. Чего проще прятаться от отца, помалкивать и не попадаться ему на глаза лишний раз, когда он переберет с выпивкой. Спрятаться от матери и младших братьев практически невозможно — они находят Ларри везде, куда бы он ни сунулся. Иногда кажется, будто мать читает если не все, то часть его мыслей точно. Куда это ты собрался, дорогой? Подожди, мы пойдем с тобой, я только мальчиков одену. Дорогой, не хочешь прогуляться с нами до парка? Разве тебе не по душе лилии? Просто чудесные цветы, только взгляни. Лилии — символ смерти с въедливым, удушливо-сладким запахом, и от них у Ларри свербит в носу. От них чихают младшие братья и злится отец. Но матери плевать — она приносит лилии в дом каждый день, ставит в уродливую вазу у телевизора и любуется ими, словно произведением искусства. Понимает ли мама, что такое искусство? Он вздыхает и прикрывает глаза, не обращая внимания на очередной пронзительный крик. Смешивает красную краску на палитре, быстрыми, но аккуратными мазками пишет закат на холсте. Этюдник кое-как вписался в подвал, но работать все равно приходится пригнувшись. Места здесь маловато — все заставлено шкафами, коробками со старыми вещами. К стене у двери прислонены видавшие виды лыжи, и стоят они там уже лет десять, если не дольше. Мать называет это памятью, Ларри — хламом. Избавиться бы от всего этого, точно как от доносящихся сверху воплей. Он качает головой. Поднимает одну из баночек с густой и отчего-то тягучей краской, набирает чуть больше нужного и добавляет на палитру. Закат особенно красив в этом оттенке красного — темном, почти бордовом. Несколько ярких штрихов, ярко-красных и даже оранжевых линий, и пейзаж можно будет смело сдавать преподавателю. Написать закат стоило с натуры, но побыть в одиночестве и сосредоточиться Ларри может только в темном, сыром и пыльном подвале. И пусть из освещения здесь одна только потолочная лампа, сиротливо свисающая вниз на проводе, толком не закрепленная, зато никому из родных или соседей не придет в голову приставать к нему. Задавать вопросы, заглядывать в глаза. Их взгляды он терпеть не может — полные любопытства, но вместе с тем такие безразличные и пустые. Как тупые, лишенные искры понимания глаза Гарри и Стивена. Его братья еще слишком малы, чтобы хоть что-то соображать. Их не беспокоят ни крики отца, ни причитания матери — они к ним привыкли. На них, в отличие от Ларри, отец руку не поднимал. Озлобленный и готовый душу продать за возможность провести вечер в компании бутылки-другой, кое-что он все-таки понимает: если он еще хоть раз навредит кому-то из детей, разбираться будет не со старшим сыном, а с полицией. До чего же просто поставить такого человека на место. До последнего строящий из себя льва перед запуганной женой и ребенком, он превращается в жалкого червя рядом с противником посерьезнее. И глаза его напоминают два грязных, заросших тиной пруда. Ларри тошнит от него. Едва заметные шрамы на запястьях отзываются фантомной болью. Два с половиной года как отец бросил привычку угрожать старшему сыну раскаленными столовыми приборами. Год как он не может к нему и на шаг подойти. И правильно. Ларри сильнее, умнее и знает гораздо больше, чем любой другой шестнадцатилетний мальчишка. Потому что он, в отличие от сверстников, давно уже научился себя контролировать. Себя, свою жизнь и даже окружающих. Некоторых соседей, мать и младших братьев — с последними пока получалось так себе, но это лишь вопрос времени. Нужно приложить чуть больше усилий, и он сумеет повлиять на любого. В конце концов, у всех людей есть слабости. Слабость Ларри — настоящее искусство. Даже сейчас, когда он расчерчивает пейзаж последними мазками, у него зудит под лопаткой — до боли знакомое чувство неудовлетворенности. Картина перед ним далека от совершенства, и не имеет ничего общего с настоящим искусством. Пейзажи акварелью, карандашные наброски, концерты в музыкальной школе, — не важно, по классу скрипки или фортепиано, — факультативные уроки актерского мастерства — всего лишь суррогат, и его давно недостаточно. Хочется больше, с головой окунуться в настоящий, живой мир. Совсем не такой, какой он привык видеть на серой и унылой Пайнхерст-Драйв. Совсем не такой, в каком жили его родители. Совсем не такой, в какой они пытались втянуть и его. Закат выглядит просто чудесно. Новая краска, смешанная только этим вечером, показала себя замечательно. Жаль, что еще раз смешать ее Ларри не сможет. Он отодвигает этюдник подальше к стене, смахивает с небольшого деревянного столика остатки засохшей акварели, закрывает лотки с краской и убирает палитру на верхнюю полку ближайшего стеллажа. Под столом, подобно маленькому перекати-полю, болтается туда-сюда крупный клок кошачьей шерсти. Стоило бы подняться наверх, привести палитру в порядок, отмыть заляпанные краской руки, но крики в гостиной и столовой не утихают. Сегодня отец снова пил. Наполнял те бездонные, но уродливые пруды, какие видит Ларри в его глазах. — Да чтоб тебя, Офелия! Потолок в подвале ходит ходуном, а значит, отец только что вскочил с дивана и тяжелым шагом двинулся к матери. Ларри буквально видит, как тот замахивается и неловко опускает руку, поймав взгляд кого-нибудь из братьев. Тронешь — окажешься за решеткой. Никакого больше уютного гнездышка, где жена раз за разом обхаживает тебя, сколько бы ты ее ни избивал. Никакого бейсбола по воскресеньям. Никакого самоуправства. Окажись отец в тюрьме, он быстро превратился бы в кого-то вроде матери — в безвольную куклу, неспособную за себя постоять. И если мать руководствовалась чужим мнением, прислушивалась к шепоткам соседей, то отцу пришлось бы руководствоваться приказами. Приказами тех, кто нещадно лупил бы его изо дня в день. Тех, для кого он был бы самым слабым. Беззащитным. Ларри довольно ухмыляется себе под нос. Если выйти из подвала сейчас, никто не обратит на него внимания. Отец кинет взгляд через плечо, но промолчит, а мать покачает головой, но останется с Гарри и Стивеном. Вдруг отца все-таки переклинит? Для младших детей она такой судьбы не хочет. Предательница. Сколько лет прошло, а он ее так и не простил. Самая важная женщина в его жизни — чудесная, пусть и с отвратительным вкусом, — предала его в прошлом и предает каждый день в настоящем. Когда не дает младшим братьям пойти по стопам старшего сына. Когда раз за разом выбирает Гарри и Стивена. Когда забывает, что Ларри вообще существует. Останься он в подвале еще на несколько часов, никто и не заметит его отсутствия. Разве что миссис Харрис из соседнего дома спросит, почему это Ларри не видно, неужели он заболел? Слишком уж любопытная и глазастая у них соседка, но пока что она единственная, кто в состоянии сложить два и два и получить четыре, а не три или пять. Четыре. Он придирчиво оглядывает закрепленный на этюднике холст, пересчитывает освещенные закатным солнцем дома — ровно четыре. А за ними — четыре вершины холмов. Вокруг солнца сгрудились четыре облака. Четыре — чудесное число. — Заткни ты его уже! — кричит отец в ответ на детский плач. Но даже если бы родители завели четвертого ребенка, это бы их не спасло. Они обречены, как бы ни старались, и связывает их по сей день разве что нежелание бодаться с судами, оправдываться перед социальной службой и видеть полицейских на пороге дома. Пожалуй, этюдник лучше оставить в подвале. Он вернется за ним и за холстом чуть позже. Может быть, добавит еще немного красок закатному солнцу — бордово-красному, с яркими красновато-розовыми прожилками. Чудесному. Но для начала нужно найти, из чего смешать еще один оттенок красного. Понять, сможет ли он передать хотя бы часть того, что Ларри желает показать миру. — Да брось, дорогой, ничего страшного, — голос матери становится громче и разборчивее, когда Ларри поднимается по лестнице и замирает у обшарпанной деревянной двери. За прошедшее лето он сильно вытянулся и сейчас едва не задевает потолок макушкой. Здесь, в небольшом коридоре, ведущем к подвальной лестнице, слишком уж низкие потолки. — Я все приведу в порядок. Пожалуйста, ты не мог бы… — Катись к черту, Офелия, — бросает отец брезгливо и чем-то грохочет. Наверняка снова смахивает под стол пепельницу или стучит ею о подлокотник дивана. Сбрасывает напряжение. Он наизусть выучил все его привычки. — И спиногрызов забери. Задолбали орать, голова уже от их воплей пухнет. — Они же еще дети, Рич! Гарри еще даже четырех нет! Гарри не было и года, когда отец в последний раз прижигал запястья Ларри раскаленным ножом. Гарри мать всегда забирала с собой. — Вот и следи за ними, раз они дети! Ты — мать, это твоя работа! Мать не из тех, кто станет возражать и спорить, наверняка она попытается вразумить отца, — безуспешно, как всегда, — но прислушиваться к ним Ларри не собирается. Незаметно он выскальзывает в прихожую, ровно четыре секунды стоит в тени массивного платяного шкафа и выходит на улицу под очередной недовольный крик отца. Никогда матери его не вразумить, но теперь она не боится. Теперь она знает, что пригрозить ему можно телефоном, а еще можно крикнуть погромче и привлечь внимание миссис Харрис, которая на этот раз точно позвонит в полицию. И отец тоже об этом знает. Ларри научил его опасаться телефона так же, как опасалась садового шланга соседская кошка. Кошачья кровь все-таки совсем не того оттенка красного, но если смешать ее с акварелью, то выходит очень даже неплохо. Но неплохо — вовсе не то, чего ему хочется. Неплохо — то же, что и никак. Этого недостаточно. Должен существовать идеальный, совершенный оттенок. И когда-нибудь он его найдет.