♫ Sickick - GOMD
Smash Into Pieces - Running Away from Home
AWOLNATION - Run (Beautiful Things)
Регрéсс (от лат. regressus — обратное движение) — переход от высшего к низшему, процессы деградации, понижения уровня организации, утраты способности к выполнению тех или иных функций. Когда Куроо открыл глаза, ему хватило нескольких секунд, чтобы понять, что произошло. Он медленно потянулся, проверяя мышцы, и потёр глаза левой рукой — бессовестно врущий браслет оказался на месте. — контроль мышечного тонуса, контроль внешних анализаторов, контроль реакций. Куроо поднялся, мельком огладывая комнату, — оценка фокуса внимания, контроль мышечного тонуса, контроль внешних анализаторов, контроль реакций. — сел и взял с тумбочки модифицированную копию своего телефона, стараясь не задеть нагромождение бутылок. — контроль мышечного тонуса, контроль мелкой моторики. — Экран показывал двадцать второе февраля. Значит, всё случилось двадцать первого. — контроль мнемической функции, контроль реакций. Он разблокировал экран и нашёл диалог с Кенмой. Они договорились встретиться у Куроо, судя по всему, выпили, а потом друг уехал и отписался, что всё хорошо. Если это придумал Кенма, то он явно постарался, чтобы так бессовестно схалтурить. — контроль реакций/расширенная диагностика, контроль мнемической функции. Естественно, на нём оставили только нижнее бельё, чтобы следить за кожей — мало ли что протечёт. Куроо вздохнул, и это действие подтверждало, что ему установили какой-то крутой комплект. Ну разумеется. — контроль внутренних анализаторов, контроль реакций/расширенная диагностика. — На мольберт в углу он даже не взглянул: бесстыдную подделку он мог отличить на раз, а оригиналы его работ Кенма защищал бы ценой своей жизни. Куроо не собирался лицедействовать слишком долго, поэтому вышел в центр комнаты, сложил руки на груди и посмотрел на солнечный пейзаж за окном. — Кенма, я знаю, что ты там. Сворачивайте этот цирк, — несколько секунд ничего не происходило, и Куроо усмехнулся бы, представляя, как по ту сторону запускается расширенная диагностика всех возможных показателей, если бы ему не было настолько плевать. Он подошёл к окну вплотную. — Мой отец создал всё это дерьмо. Я сказал, прекращайте. Я знаю, что я мёртв. Небо качнулось, смазалось и исчезло, оставив от себя лишь зеркальную поверхность. Ещё через несколько секунд пропала и она, и в том месте, куда смотрел Куроо, появились глаза Кенмы. Куроо знал, что пугает его, но ничего не мог с собой поделать — он замер на месте и буравил друга сосредоточенным взглядом. На одном из экранов выскочило предупреждение о задержке нескольких анализаторов, Кенма поджал губы, но глаз не отвёл. Экраны выдали новое предупреждение о повышенной нагрузке мнемической функции и о чём-то ещё — Куроо не следил за обновлениями системы после своего совершеннолетия, а времени прошло немало. Глаза не двигались, поэтому Куроо напряг шею, отвернулся и несинхронно проморгался. Скрытая дверь тихо отъехала в сторону, и он прошёл в следующее помещение — копию ванной их семейного дома. На стиральной машине лежала стопка свежей одежды. Кенма по другую сторону стекла прошёл вслед за ним и снова замер напротив, прикрыв рот ладонью. Интересно, кому из них придётся труднее. Куроо надел свободную белую рубашку и чёрные джинсы, отмечая, что теплеющие пальцы уже стали послушнее, прошёл дальше и оказался в комнате Кенмы. — Всё, хватит, пустите его сюда, — Куроо посмотрел на медиков, Кенма встрепенулся и тоже оглянулся на них. Седой мужчина в очках нажал какую-то кнопку и заговорил в микрофон. — По протоколу… — Каждый в этой комнате будет уволен, — Куроо склонил голову вбок, растягивая мышцы. — То, что здесь нет Тацуи, не означает, что вы можете всё делать, как хотите. Мужчина напрягся, но играть в гляделки с трупом было заведомо проигрышной затеей — у Куроо в запасе было слишком много времени и терпения. Кроме того, ему не нужно было моргать, есть, пить или ходить в туалет. Ему теперь вообще ничего не было нужно. Одна из панелей в стене у окна сдвинулась, и в открывшуюся щель тут же юркнул Кенма с ноутбуком в руках. Куроо переступил с ноги на ногу и развернулся к нему всем телом, чтобы больше не ворочать шеей. — Никто не пришёл? — Нет, — Кенма мотнул головой. — Не хотели тебя нервировать. — Молодцы, — Куроо уселся на диван и уставился на седого мужчину. — Анализируйте сколько хотите, но отключите микрофоны и окно, — тот кивнул, понажимал на кнопки, и окно заблестело стеклом соседних многоэтажек. Кенма тоже залез на диван, поджал под себя ноги и прижался к его боку. — Ты как? — произнесли они одновременно. Куроо хмыкнул. — Давно я помер? — Неделю назад. — Целая неделя, и ты не саботировал моё возрождение? — Куроо попробовал изогнуть губы в ухмылке. — Что они делали так долго? — Меняли нервы. Проблема со спинным мозгом и проводимостью. — Диагноз? — Сердечная блокада. — Значит, сам виноват. — Ты ни в чём не виноват, — Кенма поёжился. — Я же сам отказался от всей этой здравоохранительной херни, — Куроо поднял левую руку и снял с себя браслет. От щелчка пряжки в голове что-то заворочалось, и он постарался ухватиться за ускользающую мысль — чем активнее он будет думать, тем быстрее приспособится. — Это же… — он закатал рукав и осмотрел руку, но не нашёл швов от заменённой кожи в местах трупного окоченения. Хотя с отца сталось бы заменить ему всё. — Кто меня нашёл? — Я. — О, — Куроо не почувствовал ничего. — Хреново, — он снова посмотрел на браслет и показал его Кенме. — Мы же что-то с ним сделали, да? — Я перекодил его так, чтобы сигналы при нарушениях приходили не твоей семье, а мне. Десять лет назад. — Это мама уговорила меня продолжать его носить, — вспомнил Куроо. — И что дальше? — Он показал, что у тебя остановилось сердце, и я… — Кенма прерывисто вдохнул. — Я сразу вызвал скорую и прибежал, а ты… Ты лежал в комнате на полу. Рядом с мольбертом. Кенма надолго замолчал, и Куроо повернул к нему голову. Друг сидел, плотно сжав губы и глядя вниз, на свои пальцы, до побеления сжимающие ноутбук. Куроо поднял остывшую руку и приобнял его за плечи. Тепло его тела ощущалось так, будто он трогал включённый утюг сквозь толстое одеяло. — Я пытался что-то сделать, но я же н-ничего не умею! — прошептал Кенма. — Потом приехала скорая. Сказали, что тебе уже не помочь. — Тогда почему я здесь? Кенма всхлипнул, и Куроо крепче сжал его плечо, стараясь не переборщить с силой. Тепло стало чуть ближе. — Они д-достали этот… Этот чёрный мешок, а ты… Ты лежал там ещё тёплый, и я… — Кенма сглотнул. — Я позвонил твоему отцу. — И он приехал со своей бригадой медицинских содержанок и увёз меня сюда. — И сказал, что я могу просить у него всё, что захочу. — Похоже на него. Ещё один идеальный пациент, бессмертный Куроо-сан два-ноль. Ташида бы в своей урне перевернулся. — Прости меня, — Кенма склонил голову, закрывая лицо волосами. — Это из-за меня ты здесь. Куроо не успел ответить — Кенма отложил ноутбук в сторону, встал, опустился перед ним на колени и поклонился. — Куроо, прошу, прости меня, — он прошептал это еле слышно, дрожащим голосом, но слух у Куроо теперь был что надо. Он попытался поднять его, но, подавшись вперёд, понял, что больше не может двинуться. — Эй, — позвал он, постучав пальцами по обивке дивана. — Кянма, — он скосил глаза на вскинувшего голову друга. — Кажется, у меня заело позвоночник, поэтому встань, пожалуйста, сам. — Куро, — Кенма выпрямился, шмыгнув носом, и положил руки ему на колени. — Скажи, это правда ты? — Ты совсем рехнулся со своей робототехникой, — Куроо чуть запрокинул голову, посмотрел на свой бок, склонился ещё немного вперёд и снова вернул взгляд к Кенме. — Ты же знаешь, как это работает, — он постучал указательным пальцем по своему виску. — Если мозг цел, шанс успеха выше восьмидесяти процентов. А эти прохиндеи за стеклом не зря свои бабки рубят. — Куроо кое-как выпрямился и похлопал по месту рядом с собой. Кенма вернулся на диван, сжался в комок и придвинулся к нему. — Так что технически — да, это всё ещё я. — А практически? — А практически ебал я всё это в рот, — Куроо обнял его и прижал поближе к себе. — Тут ведь, знаешь, не прикопаешься. Главное ведь — мозг. Сердце нужно только для того, чтоб этот важный чел в твоей голове продолжал работать. Ну, остальные органы тоже, но это уже вторично. Номинально, это как реанимация, а отказа от реанимации я не писал. Мозг мой, и он жив. Насчёт остального не уверен. — Если бы это было как реанимация, ты бы к этому так не относился. И я тоже… — Это неестественно. Неправильно. Ты же помнишь… — Куроо осёкся. — Короче, я сам это чувствую. Это и правда не жизнь, это что-то другое. Ты и сам видишь. — Угу… — Так что теперь я домашний зомби. Или мозг в ходячей стилизованной банке. Только не андроид. Ты меня задрал с этими андроидами. — Ага, — Кенма снова шмыгнул носом. Его голос звучал поспокойнее. — Хоть раз назовёшь меня роботом, и я заменю всё тело на стальные импланты и принципиально буду ходить голым. — Хорошо, — Кенма расслабил плечи и вздохнул. — А как… Как оно было? До того, как ты проснулся? — Помнишь, ты рассказывал мне про свой сон до Зипрексы? Вот точно так же. Закрыл глаза, потом открыл. Если там что и было, то я не помню. В комнате стало тихо. Думать было уже проще. Чтобы Кенма успокоился, нужно было сказать ему ещё что-то. Не переживай? Глупо. Спасибо, ты спас мне жизнь? Не спасибо, да и не жизнь это, и Кенма сам это знает. Ты не виноват? Скорее виноват, чем нет. — Всё в по… — Куроо осёкся, когда Кенма порывисто обнял его поперёк спины и вжался щекой в грудь. — В порядке, — Куроо сомкнул руки, положил подбородок на его макушку и начал дышать. Подумав ещё немного, напрягся, и через полминуты где-то в груди что-то мерно застучало. — Я тебя не виню. Я всё понимаю, Кенма. — Ты бы со мной так не поступил… «Ну и гад же ты, папаша» — подумал Куроо, когда ощутил, что Кенма начал мелко дрожать. Он ещё плохо воспринимал свою кожу, но скорее всего на рубашке образовывалось влажное пятно. — Кто знает, — в лоб скреблась мысль, что пытаться что-то почувствовать — пустая трата времени. — Кто знает… Чтобы себя занять, Куроо стал считать удары сердца — ровно по одному в секунду, как метроном. Раз в три секунды он моргал, раз в пять — медленно гладил Кенму по спине одной рукой. Когда он понял, что теперь управляется с этой рукой ловчее, то убрал её и начал по очереди сгибать и разгибать на ней пальцы, а второй продолжил двигать в том же темпе. Ровно через триста сорок две секунды Кенма медленно отстранился и вытер щёку запястьем. Куроо наклонил голову и попытался улыбнуться. Получилось, видимо, не очень хорошо, потому что Кенма тихо всхлипнул и отвернулся. В детстве Кенма плакал очень редко, разве что когда очень больно ранился, и всего несколько раз на памяти Куроо — из-за своих психологических проблем, от слишком громких звуков или когда непонимание окружающего мира скапливалось и выливалось через край. С возрастом и терапией это почти полностью прошло, но Куроо тогда просёк фишку. Первый вариант — ему всего-то надо было отжать у Бокуто какую-нибудь игрушку, которую издатель прислал ему раньше официальной даты выхода и отдать другу, который следующие несколько дней, позабыв обо всём, занимался только ей. Куроо рефлекторно нахмурился, но, когда ощупал свой лоб, понял, что брови не сдвинулись ни на миллиметр. Пришлось напрячься сильнее, а потом и вовсе пытаться поменять их положение пальцами. Скосившийся на него Кенма тихо фыркнул. Собственно, второй вариант как-то так и работал. — Будем смотреть? — Кенма показал ему ноутбук. — Ну давай, — Куроо бросил массаж лица и положил руки на колени. В детстве он очень любил опытные образцы автоматических массажёров, которые отец иногда приносил домой — они очень удобно разминали ноющие после тренировок мышцы. Вот Куроо охуел, когда узнал об их настоящем назначении. Какие-то такие штуки, только более навороченные, и обрабатывали остатки его тела несколько дней, пока он валялся в одном из залов. Кенма тем временем подтащил к дивану низкий столик, поставил на него ноутбук и открыл видео. — Готов? Куроо кивнул и сморщился от неприятного натяжения в шее, а потом провёл по лицу рукой — оно застыло ровной безэмоциональной маской. Кенма щёлкнул пробелом, и на экране появилось лицо отца. — Здравствуй, Тетсуро, — произнёс он с крайне серьёзным и воодушевлённым лицом. — Если ты смотришь это, значит, ты мёртв. — Гений, — фыркнул Куроо, пощипывая щёку. Сколько он уже не видел отца? Два года, три? — Ты зовёшь это именно так, хотя я с этим не согласен, и… — К делу, старик, — он попытался выпучить глаза, но не смог, поэтому раздвинул веки пальцами. — …понять, что так для тебя будет лучше. Смерть в таком молодом возрасте… — Мне уже тридцатник, папаша, — Куроо повернул ладонь ребром и попытался засунуть в нетянущийся рот несколько пальцев. — Когда он к делу перейдёт? Кенма промотал видео. — И что это? — Куроо сощурился, во всяком случае, постарался. — Это я ещё в двадцать лет видел, — на видео врачи ловко ворочали манекен, а закадровый голос объяснял, что к чему. — Там потом идёт психологический прогрев, — Кенма нажал на паузу. — На тему того, что тебе нужны консультации. У них ведь все клиенты работают с психологами и врачами. Роликом ты не обойдёшься. — С чего ты взял? — Куроо повернулся к нему и нахмурился. Когда Кенма состроил слегка жалостливую моську, он поднял руки и указательными пальцами сдвинул брови к переносице. — Почти… Получилось, — Кенма постарался улыбнуться, и у него тоже почти получилось. — Ага, — Куроо убрал пальцы, и брови медленно вернулись в прежнее положение. — Как живой, но, сука, не живой, — он протянул руку и захлопнул ноутбук. — Я не буду работать с его людьми. С ним — тем более. Ты подумай — меня будут учить, как правильно притворяться человеком. — Мне кажется, это как учиться игре на скрипке или китайскому. Самому слишком сложно или невозможно. Может, даже они не знают всего, — Кенма кивнул на окно. — Они же не… — Не мёртвые. Ага, — Куроо вздохнул и напрягся от натяжения кожи на рёбрах. — И что ты предлагаешь? Поднимать их списки и обращаться к сильным мира сего, которых они уже обработали? Какой-нибудь шейх в своей импровизированной холодильной камере только меня и ждёт. — Мы знаем одного такого человека. Куроо помотал головой. — Столько лет прошло, — он поднялся и переступил с ноги на ногу. — Что у них там дальше? — Тесты, — Кенма тоже встал. — Ага, сейчас же. Эй! — Куроо подошёл к окну и постучал в него. Оно тут же поплыло и сменилось стеклом, за которым обнаружилась какая-то лаборантка. — Мы идём дальше, несите бумажки, — он махнул в сторону предполагаемой двери и ушёл к стене. — А как там Бокуто? — Работает тренером в подростковой группе по волейболу, — Кенма странно зыркнул на него, сунул ноутбук под мышку, и они пошли сквозь комнаты, в которых оставалось всё меньше знакомого интерьера. — В Кофу. — Ты же ему не рассказал, что случилось? — Нет. Если бы Акааши ему сказал, он бы уже давно был здесь. — Акааши отец наверняка поздравительную открытку выслал по случаю, — фыркнул Куроо. — Смотри-ка, в полку прибыло. Знаешь, даже мама не может сказать, когда он на этом так повернулся. Начиналось-то всё с инвестиций. — Разве не с Акааши-сана всё началось? — Ещё раньше. За год он бы просто не успел, — глянув на Кенму, Куроо понял, что опять сказал что-то не то. — Совсем я старый, память дырявая, да? Кенма натянуто улыбнулся и ускорил шаг. Миновав хорошо освещённые помещения, наполненные похожими на тренажёры устройствами, они вышли в светлую комнату, где были только стул и стол, на котором лежали стопка бумаг и ручка. — Я всё прочитал, можно подписывать, — Кенма присел на край стола. — Ты что, теперь моя секретарша? — Вообще-то это я делал все анонсы твоих выставок, если ты не помнишь. В голове Куроо что-то щёлкнуло. — Где мой телефон? — В комнате отдыха, с моими вещами. Куроо сел на стул и зарылся пальцами в волосы. — У меня анонс выставки на март, а я неделю потерял, там ещё минимум два триптиха, плюс несколько одиночных надо подправить... — он вздохнул, потёр шею и посмотрел на Кенму. Тот замер со сложным выражением лица. — Что? — Тебя это сейчас волнует? Куроо задумался, и у него даже вышло слегка насупиться. — Я не знаю. Мне всё равно. Но я как будто должен. Не как обычно должен или должен кому-то, а вот здесь, — он постучал по затылку. — Где-то здесь кажется, что мне это нужно. — Это так странно, — Кенма опустил глаза. — С одной стороны, в этом весь ты, а с другой… — Что? — Как если бы кто-то проснулся после комы и сразу пошёл печь яблочные пироги. — Это не кома. Нет, подожди… — Куроо потёр лоб. — Я не помню, там искусственная кома или что-то такое… Как-то это называлось… — где-то в самом центре его головы словно стал наливаться какой-то тяжёлый шар. — Прекрати думать, — Кенма положил руку на его макушку. — Ты так перегрузишься. — Я тебе видеокарта что ли, чтобы перегружаться? — Куроо мотнул головой и схватил ручку. — Надо сваливать отсюда, — он подтянул к себе листы и не глядя проставил везде свою подпись. Когда с документами было покончено, к Куроо всё-таки пристали с кучей аналитических тестов. Он согласился только на проверку рефлексов и мышечного тонуса и по результатам ожидаемо оказался тем ещё тормозом: то ничего не ощущал и не реагировал вообще, то делал раньше, чем думал, то только думал, но не двигался, не справляясь с попеременно подключающимися анализаторами. После получаса мучений он отмахнулся от предложенных копий анализов и направился в комнату отдыха за вещами Кенмы, где минут двадцать вертелся перед зеркалом, имитируя выражение разных эмоций, пока Кенма проверял систему комплекса — он хотел лично убедиться в том, что они сотрут все данные Куроо и отключат связь с сенсорами. Уже на выходе их нагнал седой доктор с увещеваниями об опасности столь раннего покидания комплекса. — Ну так дайте мне бумагу с отказом от претензий, — Куроо попытался закатить глаза, но те лишь описали слабую ленивую дугу вдоль стены. — Ты её уже подписал, — ввернул Кенма. — Ну так хули мы тут тогда делаем? — Куроо развернулся и толкнул дверь, чувствуя, что эта вспышка лёгкого раздражения была самой сильной эмоцией за всё это время. Вернее, единственной. Когда ему было шестнадцать, отец маниакально вдалбливал ему азы дела всей своей жизни на экскурсии именно здесь, так что Куроо быстро вывел их из путаных подземных помещений, хотя предпочёл бы забыть навсегда и план подвала, и всё с ним связанное. Они прошли по коридорам обычной частной клиники, которая покрывала всё это предприятие, и вышли на улицу, где Куроо хотел накинуть на плечи куртку, но вдруг понял, что ему совсем не холодно. Кенма отплёвывался от взбиваемых ветром волос и кутался в тёплый платок, а он даже не сощурился. — Кенма, а мне вообще надо тепло одеваться? Друг поднял на него взгляд замученной матери. — В машине расскажу, — Кенма вздохнул и пошёл к стоящей у крыльца большой чёрной машине. — Это что, отцовский водила? — Да, — Кенма открыл багажник и уложил туда какую-то увесистую сумку. — Мы едем ко мне. — Что это? — Куроо подошёл к нему и натянул на лицо свою фирменную ухмылку. — Набор здорового мертвеца? — Да, — буркнул Кенма и залез в машину. Куроо последовал за ним. — Вот это надо закапать в глаза, — друг достал из кармана маленький пластиковый флакон и подсел поближе. — Надеюсь, это цианид, — Куроо протянул руку, но Кенма привстал на одно колено и закапал жидкость сам. — Слушай, а я вообще могу отравиться? В той сумке есть какая-нибудь методичка? Или аудиокнига для слепых? Если бы я был слепым, они бы вставили мне новые глаза? Кенма ненавидяще зыркнул на него, два раза хлопнул по перегородке салона, и машина мягко тронулась вперёд. — А обещал, что расскажешь! — Куроо проследил глазами за пристраивающим на его коленях голову другом. Кенма стянул с себя ботинки, поджал ноги и закрыл глаза. Куроо откинулся на спинку и последовал его примеру, но тут же спохватился: — Кенма, а мне вообще нужно спать? — Редко, — пробубнил тот. — Мозг не может… М-м-м… Поэтому легче… — Вас понял, — Куроо наклонил голову вбок, подождал несколько секунд, потом высунул сухой язык и провёл по нему подушечкой большого пальца. Все его мышцы и оставшиеся внутренности были законсервированы, и теперь он представлял собой большой ходячий бесспиртовой антисептик. Куроо пожевал щёки, плотно сомкнул губы, и из крохотных отверстий по бокам твёрдого нёба с тихим шипением вырвался безвкусный аэрозоль. Он пошевелил языком, снова облизал палец и аккуратно провёл им под глазом посапывающего Кенмы, смазывая жирный слой тонального крема и обнажая тёмный синяк. — У Акааши таких примочек нет, — прошептал Куроо. — А у меня есть. Лицо постепенно расслабилось, стирая притворную эмоцию и превращаясь в восковую маску. Куроо прикрыл глаза и отвернулся к окну.***
Всё было хорошо. Куроо уже давно не относился к своему дню рождения, как к чему-то особенному — ему просто уделяли чуть больше внимания, в основном приятного, чем обычно, он получал подарки, свою любимую пересоленную скумбрию, которую в доме готовы были терпеть только в этот день, и занимался своими обычными делами. В тот день они с Кенмой пришли к нему домой после школы, сделали уроки, поиграли сначала во дворе в волейбол, потом в комнате в приставку, и, наконец, поели вместе со всеми. У него были смутные подозрения, но он понятия не имел, к чему готовиться. Акааши последние несколько месяцев вёл себя, как обычно — внимательно слушал, иногда улыбался, ещё реже — что-то говорил приятным мягким голосом, который обрёл форму лишь спустя пару лет после его первых слов в адрес Куроо, будто до этого он молчал долгие годы, но Бокуто вёл себя странно. Они часто оставались в комнате втроём — Акааши дремал в кресле, притащивший приставку и монитор Бокуто играл, а Куроо делал уроки или что-то читал. Иногда Бокуто внимательно смотрел на него и словно хотел что-то сказать, но потом бросал опасливый взгляд на Акааши и отворачивался. В присутствии дяди он общался открыто и свободно, но, стоило ему вдруг оказаться наедине с Куроо — тут же затыкался и исчезал под разными предлогами, а ещё не провожал его до ворот, оставаясь в комнате. Акааши сказал, что тот просто «боится испортить сюрприз», но вид у Бокуто был настолько виноватый и несчастный, словно он уже испортил всё, что только можно. Кенма за неделю до дня рождения Куроо ходил подавленный, как в те времена, когда они ещё не договорились не дарить друг другу подарки на праздники. Он бубнил что-то про плохое предчувствие, и потому Куроо тоже напрягся — чуйка Кенму подводила редко. Отец был в приподнятом настроении всю неделю, но Куроо думал, что у него произошёл какой-то удачный рывок в работе. В какой-то степени так и было. Ближе к ночи, когда Тетсуро уже выдохнул, отец утащил его к себе в кабинет и начал свой рассказ. Всё началось со странной горячечной отповеди о работе и инвестициях, о будущем и смысле преобразования денег, и Куроо невольно расслабился, привычный к подобным монологам, заводящимся обычно в качестве попытки подогреть его интерес к отцовскому роду деятельности. Это было бессмысленным мероприятием, потому что он уже решил поступать в Токийский университет искусств, и, если слова поддержавшей его матери для отца были пустым звуком, против Акааши он бы точно не пошёл. Как-то резко смысл повествования сменился, и Куроо не заметил, когда в рассказе стали мелькать подпольные лаборатории, влиятельные клиенты и технологии, позволяющие оживлять мертвецов. Куроо был далёк от медицины, а весь его багаж знаний о зомби был наполнен поп-культурными образами, так что сначала ему стало смешно при мысли, что отец научился играть на волшебной флейте или вывел умный грибок, а какой-нибудь премьер-министр по три часа вертелся перед зеркалом, нанося на лицо кучу слоёв пудры, чтобы никто не заметил следов гниения. Не смешно стало, когда отец крайне правдоподобно описал весь метод, суть которого заключалась в перезапуске сохранённого мозга в остатках тела, отдельные части которого при необходимости можно было заменить. Конечно, показать фото клиентов он не мог, зато как удачно, что меньше чем через месяц они поедут на приём к Акааши Кейджи, и все вопросы Тетсуро сможет задать ему лично, тем более что за последние несколько лет, как он заметил, они неплохо подружились. Акааши Кейджи умирал от запущенного рака лёгких, потому что имел наследственную предрасположенность, курил как паровоз и наплевательски относился к своему здоровью, полностью погружённый в писанину, которую отец никогда не понимал. К тому моменту он и его специалисты были почти полностью уверены в своём методе, и Акааши Кейджи стал их первым пациентом, во всяком случае, официально. Взамен до и после операции он должен был подписать состоящий из двух частей документ, по которому после его окончательной смерти большая часть его состояния досталась бы семье Куроо — если не главе, то его сыновьям или внукам. Отец показал Тетсуро этот документ: спрятанный в специальной рамке под стеклом, возможно даже бронированным, он действительно был утверждён двумя алыми оттисками ханко. Это была печать Акааши — Куроо уже видел её, когда Бокуто не выдержал его шуток о том, что он просто влез к Акааши в дом и тот никак не может его прогнать, и продемонстрировал их договор о найме на работу в качестве личного помощника. Когда он ввалился в комнату, перепугав Кенму своим переполошённым видом, то тут же подлетел к столу и выгреб из ящика все свои тетради, среди которых была специальная, тёмно-синяя, в которой он писал краткие содержания всех прочитанных книг Акааши Кейджи и свои сочинения — ему казалось, что в каждой он должен докопаться до сути. Пока Кенма вертелся рядом и тряс его за плечи, Куроо лихорадочно перелистывал страницы: «усталость», «тяготение жизнью», «больше нечего делать в этом мире», «смерть — естественна, страх перед ней — безоснователен и глуп», «долгожданное завершение», «счастливый покой»… Люди умирают, потому что хотят умереть, потому что не хотят жить, в том числе, потому что не справляются с жизнью и слишком слабы для неё, «не потому, что не хотят быть, а потому, что хотят не быть». Читая эти тексты, Куроо понял Кенму, его социофобию и депрессию, он научился не бояться трудностей и боли, а потом и смерти, он эмоционально повзрослел и окреп, узнав от Акааши Кейджи, с которым за семь лет практически не разговаривал, вещи более важные и нужные, чем от отца, который всеми силами взращивал в нём «рабочие» беспринципность и эгоизм своими нотациями. Тетсуро восхищался мудростью, твёрдостью и прямотой дяди, который оказался… Трусом и лицемером, если говорить его же языком. Если говорить языком человека, которым он его считал. Когда Кенма вырвал тетрадь из его рук и кое-как дозвался, Куроо на автомате вывалил на него всё, что услышал и понял за последний час, в том числе и то, что отцу Кенмы принадлежали клиники, покрывающие все комплексы по оживлению мертвецов, и он был не последней фигурой во всём этом заговоре. Тот медленно осел на пол рядом и обхватил руками колени, как делал всегда, когда переживал что-то особенно тяжёлое. Куроо обнял его, уставившись в стену, и так они просидели до тех пор, пока их не нашла мать. Она пыталась отпоить их горячим молоком с мёдом и успокоить, но Куроо на все её вялые доводы только подскакивал с дивана и что-то кричал, а Кенма просто сжимал свою чашку и кусал губы. Измученные, они уснули в одной постели, а через несколько дней по рекомендации своего психиатра Кенма переехал к ним на месяц, и Куроо был уверен, что они более или менее нормально пережили всё это только благодаря друг другу — он сам не сошёл с ума от ярости и непонимания, а Кенма не замкнулся в себе окончательно. Отец и Тацуя, попеременно проводящие с ними воспитательные беседы, совсем не помогали, уверенные в том, что в них говорит юношеский максимализм, а мать, подолгу обнимающая их в особенно тяжёлые моменты и не поддерживающая взгляды отца, под конец всё равно говорила, что им нужно постараться принять это и жить дальше. Тадахару на тот момент уже давно работал в Норвегии, а Томио, живший где-то на другом конце страны, написал Тетсуро, что всегда может принять его у себя. Оба не поддерживали связь с семьёй, и он был уверен, что после совершеннолетия поступит точно так же. И если Кенме нужно было справляться только с этим, как бы тяжело ему ни было, у Куроо ещё оставался Акааши Кейджи, и он был страшно рад, что всё-таки послушал мать и не поехал к нему выяснять отношения на следующий же день — тогда он выставил бы себя ещё большим глупцом, чем дядя, гневно распинаясь о своих домыслах перед бездвижным трупом. О том, что Акааши Кейджи мёртв, он всегда вспоминал в последнюю очередь, только под конец своей мысленной возмущённой тирады, и успокоение от того, что он выговорился хотя бы самому себе, разбавлялось неясным холодным липким ощущением в груди. Куроо явно недооценил это чувство — по мере того, как они приближались к особняку в злополучный праздник, оно всё росло, заглушая наставления отца о том, как себя вести, звенящим шумом в ушах, и к тому моменту, когда он оказался перед белой дверью, наконец, лопнуло, заполняя его тело целиком. В животе завозилась нервная щекотка, и детский страх, вылезший из глубин памяти, поглотил его, заставляя в первый раз за несколько лет покрыться колючими мурашками. Когда они вошли внутрь, ему показалось, что волосы на загривке встали дыбом — напротив него сидел мертвец. Нисколько не изменившийся внешне, это был не тот Акааши Кейджи, которого он видел последние семь лет, не его дядя, который выслушивал все его мысли, рассматривал картины и изредка улыбался, лишь слегка приподнимая уголки губ. Это был труп, тот же, что и в его детстве, будто не было всех этих лет и встреч, с каждой из которых он казался всё более живым — неподвижный, окоченевший, не дышащий и не чувствующий, прожигающий насквозь тусклым безразличным взглядом. Шум оборвался щелчком двери — родители, никогда раньше не оставлявшие их наедине, вышли. Куроо кое-как согнул одеревеневшие ноги и опустился на колени. Раньше он всегда подходил ближе, садился и начинал привычный рассказ о своей жизни и успехах за прошедший год, иногда хитро улыбаясь — Акааши в ответ незаметно прищуривал глаза. Они словно говорили друг другу: «Мы знаем один секрет, о котором никому не скажем». Сейчас сжатые до подрагивания губы и застывшие немигающие глаза Тетсуро кричали: «Теперь я знаю твой секрет, который знали все, кто носит мою фамилию». — Почему ты не сказал? — выдавил Куроо, когда понял, что молчит слишком долго. — Разве это что-то изменило бы? — на лице Акааши Кейджи лишь чуть двинулись губы. Правды ради, думал Куроо, это изменило бы многое. По крайней мере, он был бы готов ко всему этому, хотя за одним вопросом тут же следовало бы ещё два, и в конце концов он точно так же вылетел бы отсюда пулей, как и из кабинета отца, предварительно высказав дяде в лицо всё, что о нём думает. Каким бы предателем собственных идеалов он его ни считал, выставить себя перед ним в таком свете Куроо всё равно очень не хотел бы. Но ведь потом он вернулся бы. Наверное, нескоро, может, даже очень нескоро, но вернулся бы и постарался бы понять Акааши Кейджи. Если бы только тот захотел объяснить ему сам. С другой стороны, с чего бы он был обязан это делать? — Зачем? — прошептал Куроо, чувствуя, как к горлу подбирается горький ком. — Я не прислал тебе подарок, — когда Куроо сообразил, что дядя умер задолго до его появления на свет и имеет в виду его день рождения месяц назад, он дёрнулся и подумал, что, скорее всего, на эмоциях просто выкинул бы этот подарок в окно. — Какой подарок лучший для хорошего предпринимателя? — Информация, — на автомате выдал Куроо. — Ты знаешь, как умер твой брат? — Интоксикация, — Тетсуро сжал кулаки до крови от ногтей. — И автокатастрофа, — со слов отца, культура номикай повлияла на то, что Ташида пристрастился к алкоголю, а однажды выпил слишком много и потерял сознание за рулём. — Имплантационная интоксикация, — Акааши Кейджи даже не потрудился моргнуть или наклонить голову. — Кто был первым пациентом твоего отца? — Акааши-сан. — Куроо Ташида был нулевым. Его тело отторгло имплантаты. — Мёртвое тело не может… — Тетсуро почувствовал, что голос начинает его подводить. — Алкоголя и аварии не было. Твой отец попытался превратить его в мертвеца ещё при жизни. Ташида пошёл на это добровольно. Его ввели в искусственную кому, попытались пересадить синтетическое сердце с нервами и заменить кровь на нутриентный состав. Когда начался резкий иммунный ответ, они попытались использовать другие компоненты, но ничего не вышло. Организм вошёл в состояние шока и отторгал даже собственные ткани. Ташиду убили и попытались снова, но его мозг уже ни на что не реагировал. С того дня по протоколу прижизненная трансформация невозможна. Акааши Кейджи замолчал, и его лицо по-прежнему ничего не выражало, будто нарисованное или вырезанное из мрамора. Словно он не улыбался ему никогда. — Нет, — Куроо почувствовал, что не может даже помотать головой. — Нет. За семь лет дядя не сказал ему столько слов, сколько сейчас. Раньше Тетсуро многое отдал бы за такой содержательный разговор, но сейчас он мечтал только о том, чтобы тот замолчал. Одновременно он чувствовал, что обязан знать всё. — Никого не спрашивай об этом. Твоя мать не знает. — А ты откуда знаешь? — Я видел это. Лучше бы ты умер тогда по-настоящему, подумал Тетсуро. Лучше бы ты умер до Ташиды. Лучше бы ты умер вместо него. Он знал Ташиду только по рассказам матери и Томио, который мало что о нём помнил. Тадахару Тетсуро видел всего раз, когда тот приехал навестить тяжело заболевшую мать. Он тогда выгнал всех из комнаты, чтобы побыть с ней наедине, но семилетний Тетсуро прокрался к запертой двери и смог разобрать, как он сказал ей: «Я не прощу тебя, если это произойдёт». Позже, когда Тетсуро запрыгнул на её кровать и пристал с расспросами, она ответила, что Тадахару просто очень не хочет, чтобы она умирала. Тогда Тетсуро тоже этого не хотел. Сейчас он не хотел этого ещё больше. Мать упросила Тадахару остаться ещё ненадолго, и Тетсуро казалось, что брат его ненавидит. Он не смотрел на него, обходил стороной, а если тот сам подходил слишком близко, то тут же отпихивал в сторону. Когда Тетсуро приносил ему свои игрушки, надеясь задобрить, Тадахару морщился, словно брезговал прикасаться к тому, что он держал в руках. Когда Тетсуро забежал в комнату Томио, где они говорили о Ташиде и не успели вовремя замолчать, Тадахару тут же встал, чтобы уйти, но, как только Тетсуро попросил его рассказать что-нибудь о брате и ему, остановился и тихо сказал, что тот был лучше каждого из них. На ночь он уехал в гостиницу, а следующий день приходился на Обон. Мать не могла вставать, поэтому они решили запустить фонарик из окна рядом с кроватью. Когда Тадахару вошёл в комнату и увидел это, то подскочил к отцу, вырвал зажжённый фонарик из его рук, погнув тонкий каркас, и прокричал, что душа Ташиды никогда к ним не вернётся. Казалось, что он вот-вот сомнёт его, кинет на пол и растопчет, но, стоило ему опустить глаза на бумагу и увидеть по-детски размашистое «будь счастлив, онии-сан», он вдруг впервые посмотрел на отпрянувшего Тетсуро без отвращения в глазах, а потом тихо выдохнул, сжав губы, сунул фонарик ему в руки, поднял на подоконник и тихо произнёс: «Пускай». Прижавшись друг к другу, вместе они смотрели на яркую покачивающуюся точку до тех пор, пока она не растворилась во тьме. Затем Тадахару вышел из дома, сел в свою машину, громко хлопнув дверью, и уехал. Больше Тетсуро никогда его не видел. А тихая, ни на чём не настаивающая, и уж тем более не идущая против воли отца мать каждый год после этого случая требовала, чтобы фонарик запускал именно младший сын. Каждый год Тетсуро писал на бумаге одну и ту же фразу и смотрел на его полёт до самого конца. Отец при вопросах о Ташиде грустнел, Тацуя отворачивался. Тетсуро он представлялся человеком весёлым, добрым, честным и открытым, только отчего-то пристрастившимся к алкоголю. И трагично погибшим из-за него за неделю до смерти Акааши Кейджи. — Это связано с тобой? — Куроо выпрямил спину и широко раскрыл глаза, не давая скопившимся слезам попасть на кожу. Он не расплачется перед этим… Телом. — Косвенно, — тело было больше похоже на дорогую куклу чревовещателя, чем на макет живого человека. — Продемонстрировав мне собственного сына, прошедшего успешную трансформацию, твой отец надеялся добиться большего расположения с моей стороны. Ташида верил, что они работают на благо человечества, но не стал бы жертвовать собой ради эксперимента или амбиций и лояльности отца. Скорее всего, кто-то подтолкнул его к этому. Кто-то, кто хотел занять его место. — Тацуя не убийца. — Шанс успеха был высок. До этого они уже провели несколько подобных операций. — На ком? — Куроо почувствовал, как внутри всё леденеет. — На пропавших без вести. И на выборке из тех, кто согласился на что-то другое, — отстранённый взгляд проследил за тем, как Куроо, пошатываясь, медленно поднялся. — Они содержались в отдельных камерах и умерли в течение полугода после смерти Ташиды. Беспричинная смерть мозга. Реанимация не дала никакого эффекта, — тёмные глаза безразлично смотрели в приближающиеся светлые. — Возможно, кто-то предвидел такой исход и выбрал, кому сообщить. — Почему он умер, а ты — нет? — Куроо подошёл вплотную. — Потому что я прошёл агонию и клиническую смерть. — Ты мёртв, — Куроо протянул руку и прижал её к твёрдой груди. Под ладонью лежали лишь холод и тишина. — Ты не умер, но ты мёртв. Это не жизнь. Ты… — Верно, Тетсуро, — пустой взгляд был до отвращения равнодушным. — Я мёртв. — Ты просто труп, — в ушах снова нарастал шум, а взгляд заволокло блёклой пеленой. Чувствуя, как взвинченное сознание куда-то уносится, Куроо протянул руку к чужому горлу, то ли надеясь нащупать там пульс, такой же заполошный, как на собственной шее, то ли захлёбываясь желанием придушить и положить конец всему этому безумию. Стоило ему коснуться высокого ворота, как глаза, в которые он безотрывно пялился, раскрылись чуть шире. Едва-едва, незаметно — и это был страх. Акааши Кейджи испугался. — Труп и трус! — воскликнул Куроо, отскакивая в сторону. — Ты… Вы все чудовища! — он сделал ещё несколько шагов назад на ватных ногах, неверяще глядя, как Акааши накрыл ткань кофты ладонью, и всё же не удержал слёз. На языке вертелось простодушное «чтоб вы сдохли», и это было настолько иррационально, что Куроо рассмеялся. Зажав себе рот, он зажмурился и вывалился в коридор, врезавшись плечом в стену, по которой медленно сполз на пол. Вытянув ногу, толкнул дверь в комнату Акааши, и остался один. Второй рукой он обнял себя, стараясь унять расползающуюся по телу крупную дрожь, и пытался дышать сквозь пробивающийся хохот, икоту и рвотные позывы, параллельно вспоминая, как успокаивал Кенму, когда с ним случалось подобное. Грудь разрывалась от боли, будто ему выдирают сердце, а в шуме мерещился крик умирающего Ташиды, голоса которого он никогда не слышал. Стиснув зубы, Куроо глубоко и сбивчиво вдохнул через нос, не обращая внимания на сжимающиеся за рёбрами тиски, подождал и выдохнул. Через несколько минут, когда ему стало чуть легче, он кое-как поднялся и открыл дверь в комнату Бокуто, покрепче ухватившись за косяк. Из помещения ничего не пропало, но внутри никого не было, и он не знал, хорошо это или плохо. Куроо вошёл внутрь и рухнул в кучу подушек, с которых взвилось облако пыли. Уставившись в потолок, он приоткрыл рот, чтобы зубы не стучали друг о друга, раскинул подёргивающиеся конечности в стороны и задумался. Когда они с Кенмой обсуждали всё это, точнее, когда он рассуждал, а друг слушал и кивал, Куроо предположил, как поступил бы Тадахару. Он покинул дом в двадцать лет, сразу после совершеннолетия и, если он тоже узнал обо всём в шестнадцать и так всех их возненавидел… Он как-то жил эти четыре года. Оптимальным решением будет приспособиться. Адаптироваться. Притвориться, что всё в порядке, дождаться, пока Кенма официально станет дееспособным, и сбежать подальше от всего этого кошмара. Куроо слишком любил Японию, чтобы эмигрировать, да и отец при желании мог дотянуть до них свои лапы хоть через весь земной шар, но они как-нибудь справятся. Обязательно. Ему уже приходила в голову идея придать всё огласке, но даже Тадахару по какой-то причине до сих пор не сделал этого. Они вскроют огромный гнойник, предадут всю семью, навредят ближайшим родственникам, которые не имеют к этому никакого отношения, навлекут гнев сильных мира сего на огромное количество людей и срубят множество незнакомых голов, и при этом был большой риск, что дело быстро замнут, но осадок останется. При любом раскладе вышло бы из рук вон плохо. Когда Куроо в тот день очень кстати вспомнилась мораль одной из его любимых книг Акааши Кейджи, которая, вообще-то, вышла уже после его смерти, о том, что благо большинства выше блага нескольких, он проклял сам себя. Он вышел в зал с самым безучастным лицом, на которое только был способен, сообщил отцу, что Акааши-сама ответил на все его вопросы, и поинтересовался, могут ли они отбыть домой. Покидая территорию особняка, Куроо втайне надеялся, что никогда больше сюда не вернётся, но это было возможно только в одном случае, которого он никак не мог допустить — они с Акааши Кейджи до отвращения одинаково выделяли те случаи, когда самоубийство считалось слабостью и предательством. Дома он снова оказался в кабинете отца и безропотно надел его подарок, который тот протянул ему уже сотый раз за месяц — фиксирующий жизненные показатели браслет, который в случае чрезвычайной ситуации тут же подал бы сигнал тем, кому надо. Отец был вдохновлён этой метаморфозой и свято уверен, что это Акааши Кейджи оказал на него такое мощное влияние, являясь для Тетсуро нерушимым авторитетом. Ему казалось, что часть его сознания, хранящая всю ту информацию, что он упорно отвергал последний месяц с упрямой мыслью «этого не может быть», наконец оторвалась от него, продолжая навязчиво существовать где-то поблизости. Остаток дня он ходил, как загипнотизированный, пытаясь заниматься обычными делами, чувствуя себя так, будто ничего не произошло, но раз в несколько минут осознание накатывало на него тошнотворной волной, снова и снова взбивая в лёгких улёгшийся пепел. В одной из своих книг Акааши Кейджи оставил вопрос о том, лучше ли болезненное знание счастливого неведения, на суд читателя, и Тетсуро был твёрдо уверен, что определился на этот счёт. Сейчас он уже не был уверен ни в чём — если отец на протяжении месяца изо всех сил старался разбить его на части своим нездоровым энтузиазмом, пустить трещины по его убеждениям, чтобы добраться до обнажённой души, которую желал лепить по своему усмотрению, то Акааши Кейджи добил одним точным ударом, разорвав всё, что в нём было, на куски, словно хотел, чтобы он скончался прямо перед ним, на ковре ставшей родной комнаты, а потом восстал таким же безэмоциональным чучелом. Тетсуро не понимал его: он говорил — писал — одно, а поступал по-другому, он стал его другом, а потом отверг самым жестоким образом, бросил в полыхающую пропасть, даже не моргнув. Он понимал Бокуто — отчасти. Тот позвонил ему тем же вечером, и Тетсуро ответил только когда Кенма, общавшийся с Бокуто всего несколько раз и беззлобно звавший его придурком, сам взял его телефон, вопящий бодрой мелодией, и вложил ему в руку. Бокуто успел только протараторить сбивчивое извинение и спросить, как он себя чувствует — не дождавшись окончания фразы, Куроо сбросил вызов, включил авиарежим и сунул телефон под подушку. Этот голос моментально будил в нём все счастливые воспоминания, неотрывно связанные с Акааши Кейджи, и рефлекторно возникшую радость тут же стягивала жгутом нестерпимая горечь. Куроо понимал Бокуто — он молчал, потому что так сказал Акааши Кейджи, и ему пришлось его послушать, хотя за эти несколько месяцев он наверняка порядком настрадался. С одной стороны был выросший практически на его глазах ребёнок, охотно перенимающий его повадки, с другой — человек, если его вообще можно таковым считать, которому он был слишком многим обязан. Тот практически подобрал его с улицы, когда он оказался на грани отчисления из университета без родни, жилья и денег, и обеспечил всем необходимым, практически ничего, со слов Бокуто, не требуя взамен. Куроо понимал его, но ничего не мог с собой сделать. Возможно, ему стоило связаться с Томио и Тадахару, подать им знак, что он не стал таким же, как отец или Тацуя, что ему тоже всё это отвратительно, и он планирует сбежать, как только сможет, прихватив с собой Кенму, но со временем все его чувства покрылись толстым сугробом вновь осевшего пепла, спрятались под поволокой безразличия и не оживали даже во время монологов отца, экскурсий по подземным комплексам и наблюдений за операциями. Он не выражал ни одной эмоции, когда снова и снова повторял, что не станет ни врачом, ни юристом, ни политиком, когда равнодушно смотрел на тех, кто возражал ему с уговорами или угрозами. Все свои мысли и ощущения, хоть как-то связанные с делом семьи, он прятал в ту часть себя, которая, однажды отделившись от него, никогда его не оставляла. Лишь раз в год, оказываясь перед Акааши Кейджи, он опускался на колени, покорно склонял голову, обнажая шею, словно перед казнью, и позволял этой части наброситься на себя, безропотно подставляя её заточенным самобичеванием когтям всё своё существо. Из-за контраста со своим привычным состоянием и мыслей о том, кто и что сидит напротив, он чувствовал себя удивительно живым, пока спина под невыносимой тяжестью сгибалась всё сильнее, плечи коченели, а по щекам текли холодные слёзы. В конце концов он надолго замирал, сжавшийся в странном ритуальном поклоне перед мёртвым идолом, дрожа от страха и потерянности, но каждый раз медленно, но уверенно поднимался, чувствуя, как упирающиеся в ковёр руки, до боли сжимающие ворс белыми пальцами, постепенно наливаются горячей кровью, как трещит под приходящими в движение мышцами затёкший позвоночник, как разгибаются покрасневшие колени, снова возвышая его над ледяным истуканом, на который он из года в год не смел поднимать глаз. Он выходил из комнаты спустя несколько часов, которые отец услужливо ему предоставял безо всяких вопросов, и ему казалось, что какая-то часть всей той тьмы, которую он был вынужден носить с собой изо дня в день, оставалась за этой дверью. Вне этого помещения он чувствовал в себе некое подобие жизни лишь когда оставался наедине с Кенмой, когда отгороженная самодельной стеной боль всё же просачивалась сквозь рёбра и жгла сердце саднящей резью, и когда он занимался живописью, но все созданные его рукой картины выцветали и увядали на глазах. Когда ему исполнилось двадцать лет, его не приняли в художественный университет, но ему было всё равно — у него был ещё год. Отец записал его на подготовительные курсы для поступления на политологию, и вплоть до заветной даты он продолжал радовать его образом идеального сына — смирившегося окончательно. Дождавшись декабря, в самый важный день он вошёл в комнату с высоко поднятой головой, встал напротив бездвижного тела, твёрдо глядя в тусклые глаза и ловя себя на секундном удивлении: он не думал, что то может выглядеть ещё более мёртвым. Он сорвал с себя взломанный браслет, бросил его на пол вместе с телефоном и произнёс всего одну фразу: «Прощай, Акааши Кейджи». Отец долго и упорно пытался сломить его, подчинив себе, дядя разбил всё, что он ценил и во что верил, вдребезги, но они так и не смогли добраться до его души. Он сам чуть не отдал её на бесчестное распятие, чуть не забыл, что она, измученная и израненная давлением и предательством, покрытая лишь тонкой, смятой плёнкой надежды, всё ещё рвалась на свободу. Тетсуро вышел из комнаты, пробрался в закрытую часть двора и побежал к нужному участку забора. Покопавшись в зарослях плюща, он выбил ногой потайную секцию, которую давным-давно показал ему Бокуто, вылез наружу и прыгнул в машину, где его уже ждал Кенма с нужными вещами. Они рванули в аэропорт, оттуда — на Кусю, в Фукуоку. Кинув все сумки в центре тесной комнаты, они неверяще переглянулись, будто то, что на них до сих пор не набросился отряд Токусен, априори означало, что теперь у них всё и всегда точно будет хорошо. Вгрызаясь в филе скумбрии, купленной на ближайшем рынке и пожаренной на самой дешёвой сковороде из магазина напротив, Тетсуро смотрел на показушно отфыркивающегося Кенму и думал, что, несмотря на пережитое, всё ещё не может сказать, что ненавидит Акааши Кейджи, тем более что тот будет покрывать их столько, сколько сможет. Всё же не только он влиял на Бокуто, это работало и в обратную сторону. Прошлая жизнь настигла их через сто пятьдесят два дня, когда Тетсуро уже учился в местном университете, но больше не накрывала с головой — мать набросилась с радостными объятиями, а отец не заикнулся про работу, предлагая лишь помириться и поддерживать какую-никакую связь. Тетсуро прекрасно понимал, что через какое-то время тот снова начнёт пытаться постепенно погрузить его в этот кошмар, но иллюзия, будто они до сих пор были хорошей семьёй, разделённой лишь какой-то бытовой склокой, была слишком приятна, и он всё же пошёл на уступки из любви к матери и надел на запястье новый браслет — только чтобы при необходимости ему вовремя оказали медицинскую помощь, без излишеств. Вспоминая, как блеснули глаза отца в момент щелчка застёжки, он довольно ухмылялся через пару дней, глядя как Кенма ковыряется в усовершенствованной программе — ещё до поступления на геймдев тот был гением в технике. Тогда же друг позвонил Бокуто и поблагодарил его за помощь — до этого связываться с ним было рискованно. Бокуто тут же разорался, что страшно рад его слышать и что его городскую квартиру хотели обшмонать и допросить всех его знакомых, но Акааши за него заступился, и его сразу оставили в покое, после чего изошёлся хвалебной речью на тему того, какие все они потрясные конспирологи. На слова о том, что они скорее конспираторы, тот сначала обиженно засопел, а потом заявил, что он сказал то, что сказал — Акааши так хорошо замёл все их следы и строил из себя обманутую невинность, что помочь ищейкам могли только какие-нибудь иллюминаты. Когда в его рассказе замелькало имя Акааши, Куроо почувствовал, как появившаяся сама собой улыбка сползает с лица — на секунду ему почудилось, что за спиной растёт всё то, что он оставил далеко позади. Сердце слегка кольнуло, в ушах тихо зашипело. Бокуто, будто что-то почуяв, замолчал, а Кенма, немного подумав, ободряюще улыбнулся и поднёс телефон чуть ближе к нему. Куроо тихо вздохнул. — Спасибо, Бокуто. — Обращайся, Тетсу-тян! — спустя несколько секунд радостно гаркнул Бокуто, и в его голосе Куроо послышался лёгкий надлом. Он кивнул Кенме, вышел на балкон, плотно закрыв дверь, и закурил. Кенма вышел через несколько минут и сообщил, что Бокуто всё понимает, и Куроо может с ним не общаться, если ему тяжело. Куроо кивнул и затушил сигарету, подставляя лицо молодому майскому ветру. Родственные узы и Бокуто — между ним и Акааши Кейджи протянулись лишь две тонкие, почти ничего не значащие полупрозрачные нити, но ему казалось, что теперь они с ним связаны намертво. Через пару месяцев после выпуска они с Кенмой вернулись в префектуру Токио и поселились недалеко друг от друга — Кенме и постепенно ставшим востребованными картинам Куроо нужно было личное пространство. Тем не менее, Тетсуро виделся с другом практически каждый день и проводил с ним все праздники, а с семьёй контактировал только через мать. Всё было хорошо.***
Толкнув дверь плечом, Куроо внёс Кенму в квартиру, уложил его на диван и, скинув все сумки на пол, опустился перед ним на корточки. Он вглядывался в расслабленное, но измождённое лицо, и ему казалось, будто где-то в голове открылась небольшая коробка, из которой лениво выползла только одна мысль — Кенма, возможно, в меньшей степени, чем он, но не понимал идеи его отца, боялся их и хотел убраться от них как можно дальше, он был согласен с Тетсуро, потому и сбежал вместе с ним. Рядом ворочались его собственные представления и размазанные образы того, как Кенма нашёл его и пытался привести в чувство, как смотрел на бессильную бригаду скорой помощи, как звонил его отцу, ехал вместе с ним в лабораторию и, вероятно, жил там целую неделю. Все они тянулись к первой мысли, но, подбираясь ближе, не желали объединяться с ней, будто магниты с одинаковой полярностью, и Куроо пришлось напрячься, пытаясь увязать всё в один вывод. Когда с большим трудом это всё же вышло, шея за ушами щекотно напряглась, а к локтям протянулись покалывающие полосы: он почувствовал то, что должен был почувствовать ещё несколько часов назад — ему было жаль Кенму. Перед ним встал выбор между смертью друга и собственной смертью в его глазах, но времени на раздумья у него попросту не было. Что-то внутри подсказывало, что, окажись Куроо в такой ситуации, он скорее вырвал бы себе вены на той руке, что потянулась к телефону, но не ему теперь рассуждать об этом. Убрав упавшие на лоб Кенмы волосы, Куроо накрыл его пледом и открыл его рюкзак, из которого вытащил ноутбук, а потом и спрятанную в потайной карман белую флешку без маркировок и керамическую дощечку. Он расположился за столом, запустил специальную программу, после недолгих раздумий введя в строку пароля «Куро», и скинул все файлы с замигавшей красным флешки на компьютер, после чего вытащил её и положил на дощечку. Когда мигание превратилось в стойкое свечение, флешка тихо зашипела и расплавилась. Просмотрев весь список, Куроо открыл нужный документ, на первой странице которого было фото его обнажённого тела на операционном столе с разрезом от шеи до паха. Вместо органов в зияющей дыре виднелись повторяющие их форму, но уменьшенные накопители, искусственный желудок с сосудом для растворителя, мочевой пузырь и изогнутая кишечная трубка, утопающие в подкрашенном геле. За частично заменёнными рёбрами располагались синтетические сердце, лёгкие и крупные сосуды. На следующем фото ракурс сменился на спину, и вкладки по бокам услужливо подсказывали, в каких местах ему оставили его собственные кости, нервы и мышцы. На лице тоже перелопатили всё, что только можно: заменили слёзные мешки и протоки, так что он мог использовать капли гораздо реже или не использовать вовсе, если будет регулярно пользоваться специальным шприцом для пополнения жидкости, в нос вставили накопители с картотекой запахов, то же провернули с напичканным рецепторами языком и лёгкими — при желании он мог курить, сколько угодно, даже ощутив вкус и эффект никотина, но жирный шрифт предупреждал, что с наркотиками это не сработает, и здесь руку явно приложил отец, которому однажды приспичило провести в его квартире обыск. После этого Куроо всё же избавился от всей марихуаны в доме, но не из-за устроенного ему скандала с угрозами рассказать обо всём матери, а потому что решил, что картины, нарисованные под искусственно созданным влиянием, всё-таки были не совсем честными. Отец не оставлял и надежд на то, что сын образумится и найдёт себе жену, из их круга, разумеется: все ткани в паховой области были заменены, а о наследниках он мог не беспокоиться: из его тела изъяли семенную жидкость, заморозили и поместили в хранилище, как и образцы крови, от которой в его организме не осталось и капли. О мелочах тоже позаботились: он мог дышать, имитировать икоту и чихание, регулировать ритм и громкость сердца, настраивать температуру тела, не опасаясь гниения, а во всех нужных местах стучал пульс, тоже настраиваемый, если ему вдруг чем-то не угодит автоматический режим. И, естественно, он мог не бояться металлоискателей — они на него не среагируют, но для медицинских обследований и любых манипуляций с телом нужно было обращаться только в специализированные центры. Пропустив разделы с рекомендациями по уходу и предупреждениями о возможных опасностях, Куроо выключил ноутбук и ушёл в ванную, где уставился в зеркало. Первым делом из мысленной коробки выскочило воспоминание о живой фотографии из учебника и мёртвом человеке, который был на ней изображён. Куроо был готов поспорить — у Акааши Кейджи не было ничего из того, чем теперь обладал он. Ему нечем было дышать, нечему было стучать у него в груди, все его кости, мышцы, нервы, сосуды и органы были законсервированы, он физически не мог ничего почувствовать, потому что нечему было подавать в мозг ложные сигналы, ему нельзя есть, выходить на улицу и халатно относиться к своему телу, иначе он сгниёт. «Заживо», на автомате подумалось Куроо, и он опустил взгляд на свои губы, которые больше никогда не смогут улыбнуться искренне. У них с Акааши Кейджи была лишь одна общая черта — они оба трупы. «Этого не может быть», думал он первые пару лет, «Это происходит не со мной», убеждал он себя в особенно тяжёлые моменты. — Это не я, — тихо произнёс Куроо, вглядываясь в точную копию своего лица, на которое пришили созданную в лаборатории кожу, скопированную до мельчайших шрамов на подбородке и левом виске. Он натянул её нахальной ухмылкой, прищурив глаза, и в боках тут же защекотало — ему было противно. На языке моментально скопилась жидкость, вкуса которой он не чувствовал только потому что анализатор не сообщал о нём мозгу, горло сдавило, а под рёбрами потянуло, глаза сами нашли унитаз, а тело рванулось в его сторону. Не успев упасть на колени, Куроо схватился за раковину и отключил все рефлекторные реакции и жизнеимитирующие функции, снова возвращая взгляд к зеркалу: кожа на носу расправилась, губы сжались в линию, а брови поднялись, снова складывая все элементы в правильную картину — мёртвое безразличие. Он не будет притворяться без крайней необходимости, а таковых у него практически не было. Подумав о том, что Кенма наверняка прошерстил всю информацию о его теле, Куроо вернулся в комнату и снова включил ноутбук — ему как минимум нужно было узнать про сон. Рядом с иконкой программы висела ещё одна, со знакомым изображением. Открыв её, он увидел анонс своей мартовской выставки: пастельно-розовый фон, на краю переходящий в персиковый, и практически никакой информации — всё должно быть во втором. Куроо открыл соседнюю картинку: пастельно-розовый уголок, персиковый фон и множество красных надписей: «В каком месте это персиковый», «Сдвинуть градиент», «Я удалил шрифт Куро мне конец». Он встал, нашёл в рюкзаке ключи и вышел из квартиры Кенмы, не оглядываясь. Добравшись до своей меньше чем за пять минут, сразу прошёл в комнату, поднял с пола холст и поставил на мольберт, взял в руки валявшуюся у кровати палитру, выдавил поверх засохших красок свежие и вытащил из ящика новые кисти — старые были безнадёжно испорчены. Куроо сунул одну за ухо, вторую сжал зубами и нанёс мастихином первый мазок в виде лепестка поверх старого, смазанного. Надежда, радостное предвкушение, счастье — сквозь ветви сакуры рука тянулась к безоблачному небу. Он убрал картину к стене и взял следующий холст. Лёгкость, восторг, любовь — кажется, кто-то танцевал в поющем свежестью саду, стремление и гордость — на новом полотне снова что-то зелёное, жёлтое, розовое, неудержимо яркое и радостное. Когда Куроо отставил законченные картины в сторону, достал ещё два мольберта и холсты, одновременно занимаясь всеми частями триптиха, он уже не видел, что на них появляется из-за влажной пелены перед глазами, но был уверен в каждом своём движении. Тишина в голове зазвенела тихой мелодией, в потеплевшей груди что-то пузырилось, вырываясь наружу и направляя руку, и Куроо прикрыл веки, не замечая, как мерно задышали лёгкие, рядом с которыми начало взволнованно постукивать сердце. Рисование не всегда приносило ему положительные эмоции, бывали периоды, когда он выбрасывал только начатые или полностью законченные картины в окно, когда сидел посреди разломанных мольбертов и порванных холстов, схватившись за голову и убеждая себя в том, что всё ещё на что-то способен или беспробудно пил, словно пытаясь наказать себя за бездарность, а приходя в себя, начинал всё заново, постепенно ловя новый ритм, вливаясь в созданный поток, ощущая нарастающее счастье, от которого был безнадёжно зависим. Он снова находил в себе силы выходить на улицу, внимательно смотреть на мир и открыто общаться с людьми, жадно поглощал окружающую жизнь всеми чувствами, осознавал её по-своему и переносил в творчество, беззаботно смеясь над собственной одержимостью самовыражением. Эта одержимость, всепоглощающая и страстная, была его жизнью. Реальность просочилась сквозь мечту с грохотом входной двери. — Куроо! — Кенма, — произнёс Куроо, продолжая сосредоточенно выводить деталь фасада храма. — Анонс выставки на первое марта. — Что...? — когда он повернул голову, то увидел что взлохмаченный, тяжело дышащий Кенма, согнувшись и опираясь сжимающей телефон рукой на дверной косяк, пялится на него широко распахнутыми глазами сквозь сползшие на лицо волосы. Продолжая хватать ртом воздух, он обвёл всё помещение неверящим взглядом. — Но это… Завтра! — Я знаю, — Куроо вернулся к картине. — У тебя же… — Кенма шокированно уставился на мольберт. — Краски не успеют высохнуть? — Успеют. Это акрил. — А как же аренда? — Я договорюсь. — И сакура зацветёт только через три недели! — он указал на один из холстов у стены. — Ну и ладно, — Куроо прищурился и высунул кончик языка, доставая из кармана тонкую кисть. — Какой смысл показывать картину с цветущей сакурой, когда она везде? — заметив краем глаза, как внимательно подошедший ближе Кенма рассматривает картины, он довольно осклабился. — Нравится? — Давно ты ушёл? — Наверное, — Куроо повернулся к окну. Поднявшееся солнце пряталось где-то за домами. — Я немного увлёкся. — Может… — Кенма поджал губы, глядя на валяющиеся на полу засохшие кисти и обнимая себя руками. — Может, подождать с этим? — Зачем? У меня всё готово. — Разве тебе не нужно… — он замялся. — Прийти в себя? — Кенма, — Куроо отложил кисть на стол и повернулся к другу всем телом. — Я в порядке. — Ты совсем недавно лежал вот здесь, — Кенма указал себе под ноги. — На этом самом месте, и держался пальцами за ту картину, — проследив за его взглядом, Куроо посмотрел на холст, за который взялся в первую очередь. — А теперь я стою тут на своих двоих, и я в порядке, — он шагнул вперёд и обнял Кенму, но тот шарахнулся от него, будто обжёгся о тёплую кожу. — В порядке? Тебя превратили в чучело, а ты говоришь, что ты в порядке? — Эй, это обидно, — Куроо сложил руки на груди и укоризненно улыбнулся. — Да что с тобой?! — Кенма отступил ещё на шаг. — Почему ты так себя ведёшь? — А как я должен себя вести? — Наори на меня! Ударь, прогони, это всё из-за меня! Если бы не я, ты был бы… — он осёкся и замер, подбирая слова. — Ты не был бы таким! Ты же ненавидишь всё это! — Кенма, какая разница? Что сделано, то сделано, тут уж ничего не попишешь, — Куроо снова попытался приблизиться, но друг отстранился. — Зачем мне мучить ещё и тебя? — Потому что я это заслужил, — Кенма опустил полные слёз глаза и обхватил себя руками, вцепившись пальцами в локти. — А ты — нет. — Я… — Ты не в порядке, Куро, — он помотал головой. — Прекрати притворяться. — Кенма, хорош драматизировать, ты опять слишком зацикливаешься, — Куроо заглянул другу в лицо, но тот отвернулся и вытер глаза широким рукавом. — Я всё сделаю, — Кенма покивал и закусил губу. — Если что, я дома, — он положил телефон Куроо на тумбочку и медленно вышел из комнаты, а затем и из квартиры. В голове щёлкнуло. Эмоции на лице Куроо потускнели и облезли, и он вернулся к мольберту, с механической точностью выводя каждый мазок быстро остывающей рукой. Только когда солнце зависло посреди неба, он разложил все холсты на полу и сел на кровать, водя глазами от одной картины к другой. Каждая из них выглядела в точности так, как он хотел.