Стагнация

♫ Smash Into Pieces — Stay

USS — Us

Экспедиция Восход, Bai-Terek, Комонь — Вернуться домой

Faience Knife — It Feels Like I Start over Again

Стагнáция (фр. stagnation, от лат. stagno — делаю неподвижным,останавливаю; лат. stagnum — стоячая вода) — застой на протяжении длительного периода времени. Выражается в нулевых или незначительных темпах роста, неизменной структуре, её невосприимчивости к нововведениям и прогрессу.       — Кенма! — крикнул Куроо вглубь квартиры, ставя тарелку с раменом на стол. — Обедать! — пока он возился в раковине, Кенма зашёл на кухню и тихо опустился на стул. Вчера Куроо насильно уложил его в постель, и тот провалялся в ней до полудня, даже не пытаясь вернуться к компьютеру, но вряд ли спал хоть минуту. — Хотя в твоём случае завтракать, — он тоже сел и сложил ладони. — Приятного аппетита!       Кенма уткнулся носом в тарелку, завесившись волосами, взял выглядывающими из-под рукавов пальцами палочки и завозил ими в лапше, иногда бросая на уплетающего за обе щеки Куроо взгляды исподлобья.       — Кенма, ешь.       — Зачем ты это делаешь? — он опустил голову ещё ниже, подтягивая на стул ногу.       — Затем, что ты ешь раз в неделю, если тебя не заставлять, — Куроо потянулся к миске и захрустел листом салата.       — Куро.       Куроо повернулся к нему, посмотрев в упор, и Кенма тут же съёжился. Искусственные светлые глаза пугали его ещё сильнее.       — Тебе не противно?       — Мне противно смотреть на твоё кислое лицо, — Куроо поднял миску и допил бульон. — Тебе не пять лет, не хочешь — не ешь.       — Это из-за меня?       Куроо тяжело вздохнул и вытащил из кармана телефон.       — Да. Я решил над тобой поиздеваться вот за это, — он открыл запись опубликованного анонса — чёрный фон и только две белых надписи, время и место — и повернул экран к другу. — Мне ведь больше нечем заняться до выставки, хотя у меня ещё сколько? — он продемонстрировал ему календарь. — Ещё целая неделя до двадцать первого марта!       Кенма поднял на стул вторую ногу и обнял колени.       — Успокойся уже, — Куроо встал, открыл холодильник и тихо фыркнул. — Подумаешь, опечатка, да? — Кенма снова страшно схалтурил, попытавшись выдать публикацию совершенно другого изображения с неверной датой за ошибку, но уже в следующую секунду принялся убеждать его в необходимости отложить выставку. — Я же сказал, что не собираюсь тебя мучить.       — Ты именно это и делаешь.       — Ну тогда ты должен быть счастлив, разве нет? — Куроо достал бутылку пива, которое Кенма терпеть не мог, и захлопнул дверцу. — С утра осталась каша, съешь хоть что-нибудь, — он огладил лоб друга ладонью, убирая волосы назад, и ушёл в комнату, где вытащил из-под кровати пластиковый таз и уселся у стены, больно ударив затылком стену. Вдохнув до упора, он усилил амплитуду сердца, забившегося о рёбра, и выкрутил все сенсоры на максимум.       — Вот тебе твоя жизнь, Куроо-сан два-ноль, — Куроо отодрал с бутылки этикетку и вцепился в крышку керамическими зубами, на секунду сморщившись сначала от боли в проехавшемся по острому краю языке, а потом от резкого химозного запаха — он не должен был его чувствовать, но в лаборатории это быстро исправили, не задав ни одного вопроса, видимо, уже имея опыт общения с подобными извращенцами. Резко выдохнув, он зажмурился, приложился к горлу, сделал несколько больших глотков и тут же согнулся к тазу, исторгая в него всё содержимое невыносимо сильно сжавшегося желудка. Отвратительная горечь мучительно жгла горло, но Куроо снова запрокинул голову, выпил, сколько смог, и в этот раз в таз полилась практически чистая жидкость. Он закашлялся, смаргивая слёзы, и зажал влажной ладонью рот, из которого рвались громкие хрипы, даже не пытаясь унять изъедающую тело лихорадочную судорогу. С ненавистью взглянув на бутылку, он опустошил её до дна и стиснул зубы. — Сраная промывайка, — выдавил Куроо, пытаясь вдохнуть через нос, из которого уже тоже потекло, и выплюнул всё в таз. — Сука, — он вытер губы и привалился к стене, закрыв глаза.       Он жил в таком ритме уже две недели. День он проводил, притворяясь человеком, а ночь, когда его не видел нервный, но постепенно привыкающий Кенма, так, как должен был — ненавидя себя за это. Ненавистью назвать это можно было с большой натяжкой, потому что, отключая всю имитацию, он лишь смутно осознавал собственное отвращение к себе, не ощущая его буквально, но словно подбираясь к этому ближе с каждым разом. Он чувствовал либо всё, что мог бы почувствовать при жизни, либо ничего, и оба этих варианта были неправильными, он не был живым, но и не был мёртв в привычном понимании, в нём столкнулись два противоположных суждения, две истины, из старой жизни и нового существования — он не выносил то, что его отец делал с людьми по их же воле, не мог признать это возможным по отношению к себе, но с ним совершили то же самое. По привычке он отчаянно рвался к тому, что было раньше, и одновременно признавал недопустимость такого поведения, он хотел чувствовать по-настоящему сам, без всего этого, но сухая информация, идеально поступающая в мозг от накопителей, просто оставалась там, не преобразовываясь ни во что. Одна мысль не клеилась с другой, отскакивала в сторону и продолжала оставаться бесполезной, раздражая своим бестолковым существованием, и, чтобы хоть что-то действительно понять и осознать на уровне чувств, ему нужно было сосредотачиваться на этом минимум от одной минуты до пяти, ни на что не отвлекаясь. Он садился на пол и мучительно долго сопоставлял одно с другим, словно перетаскивая факты через невидимую стену: «Я ненавижу всё это с шестнадцати лет» и «Кенма позволил моему отцу забрать меня» медленно, невыносимо тяжело соединялись в одно, и он чувствовал обиду — в носу едва ощутимо кололо, мышцы у позвоночника тянуще сводило, ладони напрягались. «Кенма позволил моему отцу забрать меня» уже легче сходилось с «Кенме было страшно, я же его лучший друг», потому что однажды он уже смог до этого додуматься — и он снова чувствовал жалость, которую разгонял до предела, ведь ничего другого в отношении друга ощутить не мог, но каждый день улыбался ему, ругался и шутил, как прежде, и это было просто бесчеловечно неправильно. Все эмоции его тело только имитировало по памяти из жизни, но он не был живым, это были фальшивые чувства, словно игра для самого себя и желающих поверить — анализаторы задают вопрос, предоставляя сворованную информацию, а обманутый мозг преобразует, командуя телу в ответ, как себя вести. Бездушная умная синтетика, которой напичканы остатки его тела, может идеально справляться с его собственным мозгом в игре, на которую тот якобы добровольно согласился, в то время как он почему-то должен вгрызаться в каждый мелкий эпизод, раз за разом отчаянно тянуть одно к другому и держать, что есть мочи, просто чтобы разобраться, что к чему. Это нечестно. Это неправильно.       «Этого не может быть», кричало измотанное, спрятавшееся куда-то в самую глубину повреждённое сознание, «Это происходит не со мной», думал Куроо, вынужденно засыпая от ускользающей усталости, которую едва осознавал, но пытался ухватить всеми силами, пока проваливался во тьму на несколько часов под нестерпимой тяжестью, и только в эти до боли короткие мгновения он чувствовал себя по-настоящему живым, будто что-то крохотное, до чего так и не смогли добраться, что по ошибке хирургов осталось где-то внутри, вдруг взрывалось под этим запредельным давлением, наполняя его моментально испаряющимся счастьем.       «Это не я», окончательно решил он утром два дня назад, словно это мимолётное фантомное чувство достигло нужной концентрации. Он не мог изменить своё поведение: если он был в изначально задуманном состоянии, то действовал по паттернам, соответствующим информации из его жизни, в которой уже никому и никогда ничего не переписать, а вести себя с Кенмой абсолютно без чувств ещё не научился. Он не показывал ему эту сторону, потому что не хотел травмировать его ещё больше, потому же не сказал о том, что пытается найти и вернуть или создать свои настоящие чувства — он сам ещё не до конца понимал, что делает. Кенма очень медленно, но успокаивался, периодически вырываясь из его объятий и устраивая сцены, когда спрашивал Куроо, почему тот так спокойно себя ведёт. Куроо же просто не мог вести себя иначе — технически, его тело могло составить модель агрессивного поведения из обрывков негативного опыта, но в отношении Кенмы его было слишком мало, а на тему гипотетического превращения Куроо в живого мертвеца они говорили при его жизни лишь раз, и всё быстро оборвалось фразой «Я им не стану». Сунувшиеся в эту сторону алгоритмы бились о нерушимо принципиальную стену «Этого не может быть, потому что не может быть никогда» и выбирали наиболее подходящий вариант для стрессовой ситуации — поддержать и утешить, что Кенму совершенно не устраивало. Сам Куроо, даже вклинившись в работу анализаторов, не мог дать ему того, чего тот так хотел — кое-как нацеженной в ночных рассуждениях обиды не хватало, а самостоятельно решить, как теперь относиться к другу, он всё ещё не мог, едва справляясь даже с несложными выводами. У Куроо не было никаких проблем с логикой, он знал, какие эмоции должен испытывать во всех случаях кроме тех, которые касались факта его смерти — как только он всплывал, все мысли тут же бросались врассыпную. Он осознавал своё бессилие, но не мог почувствовать даже его.       Периоды полной имитации были необходимы ему для восприятия и осмысления контраста, но проявляющееся всё ярче ощущение предательства из-за притворства не столько толкало его к заветной черте понимания, сколько сводило с ума, поэтому, не имея возможности подогнать свои действия под ещё не существующие желания, Куроо решил начать с внешности, чтобы хоть как-то оторвать себя от собственного образа из его жизни в глазах Кенмы. Он явился в лабораторию и заявил, что хочет сменить цвет глаз и нанести на тело татуировки, какой цвет, какие рисунки и где — неважно. Ложась на стол, помимо сенсоров он отключил все анализаторы, жадно выхватывающие воспоминания о том, о каких татуировках он думал при жизни, и на несколько часов ушёл в себя, упражняясь в саморефлексии и сравнительно-сопоставительной перцепции. После окончания процедур Куроо долго стоял перед зеркалом, не обращая никакого внимания на их результат. Он смотрел на свои волосы и думал о том, что мог бы сменить ещё и причёску, и снова закопошился в своих суждениях, пытаясь определить целесообразность такого действия: сначала он взял из памяти факт «Мне нравится это чёрное гнездо», рассудил, что его смерть вряд ли могла сильно повлиять на это, а потом завис, нагрузив себя несоответствием «Я хочу» и «Я должен», в итоге всё же вытащив из себя вывод, что можно оставить всё как есть. Из памяти потянулись другие фрагменты, и, обдумав их, Куроо решил, что эти ненормально долгие размышления напоминали его нелепо мучительные метания в мелочах при жизни. Задумавшись ещё и об этом, Куроо в конце концов ощутил приятную щекотку в животе и тут же уставился на свои губы: ему показалось, что они слегка дрогнули сами по себе. Это должен был быть смех. В груди еле заметно потеплело, но ощущение резко оборвалось, когда его вдруг похлопали по плечу — даже отключённые сенсоры всегда воспринимали факт наличия воздействия. Оказавшаяся рядом девушка вежливо сообщила ему, что он стоит без движения уже два часа и поинтересовалась, не хочет ли он пройти обследование. Куроо активировал весь свой функционал, тут же засмеялся, отшутился и поблагодарил её, после чего направился домой — с момента своего «оживления» он жил у Кенмы. Тот долго пялился на него издалека, но так ничего и не сказал.       Куроо икнул, сморщился от жжения в горле и посмотрел на свои руки: от правого запястья к плечу под рукав футболки вился растительный орнамент — серые стебли с вкраплениями зелёных точек на листьях тянулись вверх и путались на коже, проходя сквозь глазницы мелких, местами раскалывающихся черепов, а левая рука была полностью стилизована под металл с множеством детализированных спаек, поршней и проводов, и Куроо даже фыркнул пару раз, вспомнив, как угрожал фанатеющему от роботов Кенме. На плечах вся эта история соединялась в один рисунок, и от ключиц до челюсти стебли обвивали опорные стержни. Вместо светло-карих у Куроо теперь были бледно-серые глаза, и от каждого их взгляда Кенма поджимал губы. Когда в голову в очередной раз ударила мысль, что он сделал только хуже, Куроо тут же вырубил все анализаторы — если он и будет сожалеть, то только сам, а не по рекомендации алгоритмов. Страдать без чувств было бессмысленно, поэтому он отключил обонятельные и вкусовые рецепторы, поднял таз с перемолотой продезинфицированной кашей, отнёс в ванную и вылил всё в унитаз. Можно было бы заниматься промыванием прямо здесь, но звукоизоляция в комнате была гораздо лучше, кроме того, это слишком напоминало бы какое-нибудь его полное самобичевания и обещаний утро.       — Кенма! — Куроо постучался в дверь и заглянул в комнату друга. — Ты поел?       — Угу, — сидящий на кровати Кенма поплотнее укутался в плед, глядя красноватыми глазами в экран телевизора.       — Правда?       Кенма промолчал, и Куроо присел рядом.       — Пойдём гулять?       — Не хочу.       Куроо приобнял пушистый кокон одной рукой и прижал его к себе. Он мог бы растормошить его, разведя шуточную лекцию о том, что не выходящий из дома друг совсем загнётся, и куда-нибудь вытащить, как делал раньше, но почему-то сейчас включение имитации уже казалось ему вопиющим вероломством — как он может утешать друга, если его анализаторы просто не могут смоделировать его настоящую реакцию на настолько недопустимый по его меркам поступок? Как сам Куроо может обвинить или простить его, если точно так же не может понять, что должен чувствовать?       — Кенма, я… — он осёкся и задумался. — Мне уже лучше. Правда. Я работаю над этим.       — Прости, — Кенма отстранился, завалился на бок и накрыл голову пледом.       — Ты не виноват, — Куроо положил руку ему на плечо. Он уже пытался отвлекать или убеждать его, но друг отказывался слушать, пытался смешить, но только доводил до истерики, просто оставался рядом, но заставлял плакать. Что бы он ни делал, с имитацией или без, всё становилось только хуже, потому что Кенме вредил сам факт его существования как подтверждение непростительной ошибки. Отдалиться Куроо тоже не мог: если он надолго уходил к себе домой, то Кенма сам приходил к нему и сидел на кухне, щёлкая подрагивающими пальцами по кнопкам приставки, а если шатался по улицам до самого вечера, радостно щурясь на весеннее солнце или пугая прохожих каменным лицом, то звонил и взволнованно спрашивал, когда он вернётся. Куроо оставалось только сидеть за стеной и изредка показываться ему на глаза, заставляя поесть, сходить в душ или поспать.       Кенма поджал ноги и свернулся в клубок.       — Я скоро вернусь, — Куроо подоткнул плед ему под бока и немного отогнул край, закрывающий лицо, чтобы другу было чем дышать, откупорил окно и вышел, после чего оделся и направился к себе. В комнате всё осталось по-прежнему — картины стояли вдоль стены напротив кровати, на которую Куроо садился, поддерживая голову упёршимися в колени руками, ежедневно вот уже в течение недели, и с каждым днём ему всё больше и больше казалось, что в этом тоже есть что-то очень неправильное. Гордость, которую он должен был испытывать, глядя на своё творение, природа, город, храмы — чувства только через реализм, никакой непозволительной абстракции, оставшейся далеко в детстве, ни следа грифеля — им он рисовал только портреты Акааши Кейджи, и в любых набросках, что бы это ни было, словно видел его черты: хитрый прищур в тёмных глазах кошки, изгибы бледных вен в тонких ветвях сухого дерева, строгость характера в прямых улицах, сжатых высокими стеклянными башнями. «Это не я», шептало что-то внутри всё громче, пока он смотрел на то, что любил, но не мог почувствовать, «Я мёртв», осознавал Куроо, «Я жив» — сообщали отключённые, но продолжающие поставлять базовую информацию сенсоры и анализаторы. С каждым днём диссонанс нарастал, мысли не сходились в единое целое, проблема не решалась, до выставки оставалось всё меньше времени. Кажется, ему действительно нужна помощь.       Куроо достал телефон и набрал номер по памяти.       — Да! — гаркнул в трубку бодрый запыхавшийся голос. — А ну брысь от сетки!       — Привет, Бокуто, — произнёс Куроо, продолжая сверлить картины взглядом.       — ...Тетсу-тян? Это правда ты? — Бокуто рассмеялся. — Я так рад тебя слышать! Ты как?       — Всё хорошо. Мы можем встретиться?       — Конечно! — в трубке что-то загремело. — Макото! За главного!       — Ты разве не в Кофу?       — Ну да, — Бокуто куда-то зашагал. — Часа через два буду!       — Не обязательно сегодня, мы можем…       — Я тебя знаю, Тетсу-тян, завтра ты уже передумаешь!       — Спасибо, Бокуто. Я скину адрес.       — И только попробуй снова сбежать! — Бокуто расхохотался и хлопнул дверью машины.

***

      Куроо сидел в беседке, глядя на исходящий паром чайник, когда сенсоры засекли движение. В его сторону неуклонно приближался Бокуто.       — Вот ты где, мелкий придурок! — рявкнул он, ускоряясь.       Куроо поднялся и вышел из беседки, собираясь поклониться, но в следующую секунду на него набросились с объятиями.       — Ты уже выше меня! — Бокуто ухватил его за щёки и принялся вертеть голову из стороны в сторону, всмотрелся в татуировку. — Хипстеришь? И подкачался, ты смотри! — он хлопнул его по животу и отошёл на шаг, рассматривая целиком. — А с глазами что?       — Творческий кризис, — Куроо пристыженно улыбнулся и отвёл взгляд. — Прости, что…       — Не извиняйся, Тетсу-тян, я всё понимаю, — Бокуто хлопнул его по плечу.       — Значит, мне не нужно тебя задабривать? — Куроо кивнул на заставленный едой стол.       — А вот этого я не говорил! — Бокуто рассмеялся. — Я нашёл тебя по запаху мяса!       Они сели на татами и Куроо всмотрелся в лицо набросившегося на еду Бокуто. Ему было уже за сорок, но он выглядел достаточно молодо: радостные морщинки у глаз дополняли улыбчивое лицо, а крепкое тренированное тело будто вовсе не слышало о собственном возрасте, постепенно подползающем к шестому десятку. Он всё ещё красил волосы, но не топорщил их в рога, а просто укладывал набок и назад, в левом ухе носил чёрную серьгу-гвоздик, а на правом запястье — два плетёных браслета с самодельными бусинами, чёрный и красный.       — Так что у тебя случилось, что понадобилась помощь невероятного меня? — Бокуто сёрбнул чаем и уставился на него широко распахнутыми глазами из-под высоко поднятых бровей. — Я знаю, что ты страшно соскучился, но лучше скажи сразу.       — Я хочу встретиться с Акааши.       Бокуто отставил чашу в сторону и вздохнул.       — Это здорово. Он поможет тебе разобраться.       — С чем? — Куроо нахмурился.       — С тем, что с тобой сделали, — Бокуто невесело усмехнулся в ответ на недоумённый взгляд. — Тетсу-тян, я жил с трупом почти пятнадцать лет. По твоим крашеным глазам всё видно, кончай ломать комедию, это явно то ещё гадство.       Куроо прикрыл веки, расслабил лицо, отключая имитацию, и снова посмотрел на Бокуто. Тот мягко улыбнулся и чуть склонил голову.       — Вот так-то лучше, — удовлетворённо произнёс он, отпив ещё чаю, и Куроо ощутил, как слегка теплеют щёки. Мало того, что он попытался надурить его, как Кенму, так ещё и не подумал о том, что он настолько наблюдателен и может раскусить подставу на раз-два. Пятнадцать лет — Куроо никогда не задумывался об этой цифре. — Ладно, расслабься ты, я же не в одной постели с ним спал, — Бокуто фыркнул и потёр шею. — По правде, я там жил только первые года три, потом Акааши купил мне квартиру недалеко от универа, — он насупился, схватил палочки и заковырялся ими в салате. — Я потом пытался возвращать ему деньги, но ты же его знаешь, такой упёртый, говорит, Бокуто, болван, у меня этих денег завались, а ты мне тут свои гроши суёшь… — он глянул на Куроо. — Ну, он, вообще-то, ничего мне не сказал, но как посмотрел! Я сразу всё понял.       — Значит, ты каждый раз специально приезжал?       — Ну да, ты ж звонил. Да я в целом очень часто там бывал, у меня же и обязанности были, в конце концов.       — Почему ты не сбежал, когда всё узнал?       — Знаешь, сначала я тоже думал, что у Акааши какая-то болячка, — Бокуто вздохнул и расслабил спину. — Если б он мне сразу в лоб, то я б удрал, наверное, — он тихо хрюкнул. — Я вообще много что думал, не каждого мокрого голодного студента суют в дорогую тачку, выделяют комнату в загородном особняке и обеспечивают всем, чем только можно.       — И ты не ушёл?       — А куда? — Бокуто пожал плечами. — Никому я не сдался, а тут какой-то инвалид-меценат, я думал, может, вообще извращенец какой-то, а что делать? Ночь проторчал у окна со стулом в руках, хотел утром свалить, а потом понял, что ему вообще до лампочки, заперся где-то у себя и носу не кажет, только какие-то чуваки по дому шляются и что-то делают, а на меня пофиг. Недели две на измене сидел, а потом мессага приходит на телефон, типа, иди в сад и вырви все розы под окнами. Ну я и пошёл, а сам головой верчу, думаю, камеры тут что ли стоят, шоу какое-то снимают? Потом прибегает один из этих чуваков, орёт, типа, чё творишь, а как сообщение увидел, сразу смылся.       — А потом?       — Потом я попытался начальника какого-нибудь найти, а они на меня все смотрят то как на мусор, то как на образину какую-то. На тот же номер ответить не сообразил, пошёл искать Акааши. Открываю дверь, а он сидит там у окна и смотрит на землю, где розы были, а два чувака ему шею и ноги массируют, и пялятся так, что я понимаю — всё, конец мне. А он медленно так ко мне поворачивается и смотрит вроде спокойно, а вроде так, будто они его расчленяют. Сказал спасибо, ну я и смылся. Потом писал, сделай то, сделай это, так и жили, и я каждый раз к нему в комнату заходил, вдруг его тут заперли вообще. Он то совсем внимания не обращал, то пялился, будто видит в первый раз. Он иногда ездил куда-то, потом прекратил, и людей становилось всё меньше, так и остались только вдвоём через год где-то, — Бокуто взял чашку и сделал глоток. Абсолютно пустое лицо Куроо его совершенно не напрягало. — Только иногда появлялись пара человек проверять его, но уезжали почти сразу. Ну, я и жил там, шатался из стороны в сторону, мыл там всё, за садом смотрел, учился параллельно на заочке, а потом думаю, как же он там один? Как ни сунусь, он всё сидит и в стену смотрит. Я и махал ему, и звал, и щипал, и кормить пытался — реакции ноль. Звонить некому, ворота закрыты, через забор хрен перелезешь. Но я нашёл ножовку, — Бокуто самодовольно ухмыльнулся, но тут же снова стал серьёзным. — У меня же зарплата была, я шмотки собрал, хотел свалить, но не смог, стыдно стало. Думаю, ну есть ему не надо, но он почему-то не помер, но один там поди совсем стухнет, или будет сидеть пока те чуваки не явятся и не начнут опять весь этот муравейник. Короче, жалко его стало. Вернулся, а он всё сидит. И тут я понимаю, что он пялится не в стену, а на какую-то хреновину, которая у неё стоит, чё-то типа огромного прибора медицинского. А я на нервах уже, ору, типа, ну не нравится тебе эта хреновина, так скажи, я выкину, хочешь, сожгу? Он молчит, а я думаю, да чтоб тебе провалиться, ледышка ты дохлая, разобрал эту штуку, всю переломал, вытащил во двор, вернулся, подтащил его к окну, говорю, на, смотри! И сжёг. Поступок, конечно, тупой, она наверняка стоила как все мои органы по три раза, но мне тогда пофиг было. Сидим в комнате, смотрим, и когда всё потухло, он ко мне поворачивается, знаешь, с хрустом таким, пялится минуты две, а потом говорит «Спасибо», но я это только по губам понял, он просто хрипел. Пить ни в какую не хотел, пришлось просто шею ему помассировать. Потом я каталку инвалидную в кладовке нашёл, стал его во двор вытаскивать, а сам думаю, вдруг он только на этой хрени и жил? Ну вроде в порядке, только мышцы затекают всё время, зато он меня замечать хотя бы стал. Говорить больше не говорил, но явно слушал, а потом на телефон стал писать. У него есть такая штука, знаешь, — Бокуто поводил ладонью у головы. — На ухо цепляешь, вот я как-то в комнате у него убирался, нашёл, сначала себе нацепил, потом ему, и сразу мессага «Оставь». Ну, я и оставил. Я раньше думал, что у него и с головой что-то не то, а оказалось, что нет — когда мне писал, говорил всё ясно, по делу. Но соображал не очень. Я его как-то по холлу катил, говорю, ну и полотенца у тебя тут висят, он пишет, типа, это гобелены, а я ему, фигня какая-то, неужели тебе нравится? Едем дальше, а он шею поворачивает, я торможу, разворачиваю, и мы час, час! Сидим и смотрим на эти гобелены. Я пошёл пожрать, а он мне пишет «Нет», я прихожу, говорю, что «Нет»? Отвечает — «Не нравятся». Короче, их я тоже сжёг. Вообще, когда я у него что-то спрашивал, он зависал, но не всегда. Если что-то умное — сразу целая статья, а как «Акааши, как тебе фильм» — всё, три часа не дозваться. Ну и по итогу мы так весь дом обошли, всё, что не нравилось, я сжигал, а он смотрел, и глаза как будто поживее становились. Я его как-то к костру подтащил погреться, и сразу пахнуть начало странно, знаешь, как спиртом. Я спрашиваю, что это, а он такой: «Гниение». Я ему — да ладно, Акааши, не такой уж ты и старый. Это только потом я бутылки нашёл, и оказалось, что ему надо кожу этой хренью протирать и в глаза и рот капать. Ещё были шприцы, но колоть он мне её запретил. Когда сожгли всё что можно, я решил на том месте клумбу соорудить, цветов белых купил, два дня возился, а потом они росли ещё не знаю сколько. Как зацвели, я его к ним подтаскиваю, и он снова зависает. Полдня там сидел, а потом пишет «Я мёртв», а я ему говорю, тебе, может, колёса какие попить? Дня три прошло, а он на них всё пялился и пялился в окно, а потом я узнал, что это не красивая травка, а ликорисы, но вырвать он мне их не дал, — Бокуто вздохнул и перевёл дыхание. — Насчёт смерти, он, знаешь, и не скрывал. Он сказал, как только сам понял, только я не воспринял всерьёз. А когда через пару таких случаев допёр, он мне вкратце всё объяснил, — он поднял голову и посмотрел Куроо в глаза. — Я не сбежал, потому что привык и потому что очень трудно бросить человека, с которым жил два года. Трудно бросить друга, даже если он мёртв.       Куроо поджал губы, чувствуя подступающую к горлу горечь.       — Я часто его навещаю, — Бокуто обнял чашу руками и улыбнулся, опустив голову. — Он уже может ходить, мы с ним много разговариваем. Только живее всего он выглядел, когда ты к нам приезжал.       — Почему мне он не сказал?       — Это только он сможет тебе объяснить, — Бокуто снова заглянул ему в глаза. — Наверняка он ждёт тебя.       — Если он ждёт меня, зачем прогнал? — в груди заклокотало.       — Разве он прогнал тебя?       Не прогнал, подумал Куроо. Он сам сбежал, сначала эмоционально, а потом буквально, потому что не мог всего этого вынести. А теперь ему говорят, что это он бросил Акааши Кейджи.       Куроо закрыл лицо руками.       — Тетсу-тян, я понимаю, почему ты ушёл, и он тоже понимает. Ты не сделал ничего плохого, — Бокуто поворошил его волосы, и Куроо опустил ладони. — Поверь, никто из вас не виноват, просто так вышло.       — Он сам не знал, что мёртв?       — Это очень сложно, — Бокуто вздохнул. — Акааши не вдавался в подробности, и я даже в это только наполовину въехал, но ты точно всё поймёшь. Ты смог помочь ему, значит, и он сможет помочь тебе.       — Чем я ему помог?       — Это тоже он тебе объяснит! — спохватился Бокуто и тут же сунул в рот горсть салата. — И не смотри на меня, как на предателя, вам нужно поговорить, — прочавкал он. — И прости, что я сам ничего тебе не сказал.       — Так было нужно, да?       — Да, — Бокуто виновато улыбнулся и вжал голову в плечи. — Я понимаю, почему ты со мной не общался, я заслужил. И от Акааши я тогда свалил месяца на два. Когда вернулся, долго ещё не разговаривали, хотя он мне несколько раз разжёвывал, зачем всё это надо, я потом перед ним извинился. А потом он меня прогнал, — Бокуто поскрёб стол ногтем. — Он тогда уже почти не мог двигаться, но руками шевелил. Протянул мне бумажку, так и так, Бокуто-сан, вы уволены, до свидания. А под ней банковский чек и рекомендательное письмо от университета и от него лично. Он сказал, ну, в смысле, написал, что мне пора жить своей жизнью, а не тухнуть рядом с ним.       — У тебя ведь уже есть семья?       — Ага, — Бокуто заулыбался. — Сейчас покажу! — он достал телефон, покопался в нём, что-то бубня, и протянул Куроо. На фотографии он обнимал высокую женщину, а впереди стояли два ребёнка — темноглазая девочка и рыжий мальчик. Девочка держала в руках футбольный мяч, а мальчик — волейбольный. — А вот это черновой вариант, — Бокуто провёл по экрану пальцем, и на следующей фотографии он уже стоял, закатив глаза, а женщина пыталась разнять дерущихся детей. — И вот эти тоже, — на экране замелькали фото, где все члены семьи были в разных позах в процессе схватки. — Зато не скучно, — он убрал руку и сам посмотрел на экран, нежно улыбаясь.       — Мальчик не похож.       — Да, он приёмный, — Бокуто убрал телефон. — Знаешь, Акааши дал мне так много, что я чувствую, что должен делиться этим. Это всё не моё, это… Общее. Вряд ли он спас мне жизнь, я бы и сам выбрался, но был бы другим человеком, нормальным, но другим. И если бы остался, всё тоже было бы хорошо, но сейчас... — он улыбнулся как-то по-особенному. — Я действительно счастлив.       — Я рад за тебя, — на автомате ответил Куроо и осёкся, но не ощутил привычного укола ненависти или фантомного следа отвращения за ложь. Будто он действительно сказал правду. Будто почувствовал по-настоящему.       Когда Куроо поднял голову, то увидел, что тарелки Бокуто практически пусты, а сам он, судя по всему, уже давно, рассматривает бутоны растущей рядом сакуры.       — Прости.       — Тетсу-тян, я жил с Акааши Кейджи, и это он от меня избавился, — хмыкнул Бокуто, повернувшись. — А по вечерам я работаю с детьми, так что терпения у меня не меньше вашего.       — Он знаком с твоей семьёй?       — Нет, — Бокуто качнул головой. — Я рассказал им, что у меня есть друг, который мне очень помог, но живёт далеко. Акааши считает, что они должны жить без всего этого. Вообще как можно меньше людей должно знать об этом, и не потому что это заговор.       — Я понимаю, — Куроо задумался. — Он может двигаться, потому что возобновил процедуры?       — Да, есть там у него помощничек, — фыркнул Бокуто. — Не знаю, чем напичкали тебя, но у него… В общем, его тело… А-а, да чтоб тебя, — он зарылся руками в волосы. — Как же объяснить-то… Короче, он много лет не двигался, ему что-то там разминали, но это не то же самое, и говорил он еле-еле уже когда я там появился, а я его телом совсем не занимался, только шея и руки максимум, и то я не специалист. Ему всё это просто было не нужно. Он попросил меня проводить процедуры только чтобы не пугать тебя. Он заново учился говорить, ходить смог только лет шесть назад, а с лицом до сих пор проблемы, хотя он и сам такой, невыразительный. И это всё тоже из-за тебя. Ну, в хорошем смысле.       — Потому что он меня ждёт?       — В том числе, — Бокуто кивнул. — Ты давно уже не мальчишка, я не стану заталкивать тебя к нему в комнату. Ты не обязан делать этого, и Акааши поймёт, но мне кажется, что так будет лучше. Вам обоим.       — Разве он не может модифицировать тело?       — Может. Но не станет.       — Зачем ему всё это?       — Потому что он любит тебя, балбес! Ты знаешь, как мне было стрёмно его оставлять после всего этого? Я даже когда переехал, мотался к нему каждый день, пока он замки не сменил, но у меня уже был тайный ход! — Бокуто рассмеялся. — Правда, он меня сразу спалил, пришлось заделать, но так, чтоб, если что, какой-нибудь умник тоже смог сбежать, — он подмигнул.       — Почему надо так усложнять? — Куроо прикрыл глаза.       — Отвращение и перестраховка, — выдал Бокуто. — Я понял это так. Остальное — к Акааши.       Куроо вздохнул и закатил глаза.       — Я понял, Бокуто-кун.       — Мелкая язва, для тебя я Бокуто-сан! — рявкнул Бокуто, подскакивая на ноги, перешагнул стол и набросился на него с щекоткой. Внутри тоже защекотало, в горле запузырилось, и повалившийся на пол Куроо рассмеялся, пытаясь сбросить с себя его руки.

***

      Чтобы обработать всё, что сказал Бокуто, ему потребовалось ещё несколько дней, и мимолётно вспыхивающим чувствам он уже не мог дать названия — когда он погружался в себя, сенсоры начинали сбоить, посылая по телу разные импульсы от дрожи и жара до боли и холода, и Куроо чувствовал, что это его собственные ощущения. Странные, будто недоделанные, поломанные, но свои. При максимальной физической и умственной нагрузке на «заводских настройках» его компонентов сон требовался ему не чаще раза в неделю, и это объяснялось тем, что мозг в трансформированном теле получал гораздо меньше информации и не контролировал каждый процесс в организме, отвечая, по сути, лишь за память и ответ анализаторам реакций, остальное они делали за него. По сути, мозг нужен был лишь для того, чтобы пропускать сквозь себя информацию от сенсоров. Куроо же в эти дни отрубался уже через несколько часов активных размышлений, но это не было перезагрузкой — техника исправила бы все ошибки за несколько секунд, телом имитируя обморок, а он валялся в отключке от трёх до пяти часов, при этом чувствуя, как в последние секунды по всему телу расползается самая настоящая усталость. Глаза слипались, начиналась зевота, а тело расслаблялось само по себе, отказываясь работать дальше, как в его лучшие дни, когда он еле проползал несчастные два метра от мольбертов до кровати и засыпал, бывало, успев забраться на неё только наполовину. В награду за свои старания по пробуждении он получал несколько секунд блаженного неведения — и без того пассивный, надолго оставшийся без дела мозг тоже погружался в состояние полного покоя, а очнувшись, по привычке начинал сам командовать телу, что делать, пока анализаторы не перехватывали у него эту работу. Куроо тихо стонал, жмурился, потирал лицо и ворочался, пыхтя в подушку, а потом резко открывал глаза, поднимался и начинал всё сначала.       Сидя в машине у ворот особняка, Куроо сжимал руль и вглядывался в бездвижный лес с другой стороны дороги. К этому моменту он уже ощутил всё, что, вероятно, должен был — очень смазанно и мимолётно, но его прошивал детский страх, накрывала ярость, давил стыд, но чаще всего по бокам колко стучало предвкушение. Отписавшись Кенме о том, что он приехал, Куроо вылез из машины, подошёл к воротам и нажал на кнопку — даже спустя десять лет он не забыл, где она находится, хотя раньше постоянно чертыхался, если Бокуто не дежурил у ворот, и ему приходилось искать её самому в зарослях.       — Кто там? — через несколько минут за воротами раздался неуверенный высокий голос.       — Куроо Тетсуро.       — О! — замок тут же зазвенел, и из-за ворот высунулась голова с хорошо уложенной копной каштановых волос. — Здравствуйте! — человек поднял на него глаза и подобострастно заулыбался, сощурив глаза. — Входите, — он отошёл в сторону.       Куроо прошёл на территорию, внимательно оглядывая молодого парня. Он настолько привык видеть здесь Бокуто, что чужое присутствие казалось неправильным. Где-то в пояснице защипало.       — Как вас зовут? — ему было совершенно неинтересно, но в затылке скреблись опасения за Акааши.       — Ойкава Тоору, — явно нехотя ответил парень и пошёл рядом, и Куроо заметил, как тот украдкой косится на него, продолжая вежливо улыбаться.       — Вы давно здесь работаете?       — Около года.       — Кто работал здесь до вас?       — Этого я не знаю, — улыбка Ойкавы стала слегка нервной. Зайдя в холл, Куроо подумал, что мог бы прижать его к стенке, чтобы понять, что с ним не так, но уверенность, что Акааши не пустил бы к себе кого попало, была сильнее невнятных подозрений.       — Дальше дорогу вы знаете! — прощебетал Ойкава, будто почувствовав его намерения, и тут же скрылся в одном из коридоров.       Пройдя вглубь дома, Куроо замер перед дверью комнаты, вспоминая, как покинул её в последний раз. Что бы ни говорил Бокуто, пожалуй, сейчас ему не хватало его руки.       Он закрыл глаза и постучал.       — Да? — послышалось из комнаты.       Куроо вдохнул в последний раз, вошёл внутрь и закрыл за собой дверь. Стоящий у окна Акааши посмотрел на него.       — Здравствуй, Акааши, — произнёс Куроо, глядя ему в глаза.       — Здравствуй, Тетсуро.       Ему стоило бы поклониться, но он не мог оторвать он него взгляда. Акааши Кейджи выглядел, как и прежде, даже носил такую же одежду, но его нельзя было отличить от живого человека: он стоял прямо, заведя руки за спину, и спокойно смотрел на него в ответ, иногда моргая, и никому бы и в голову не пришло, что несколько лет назад он практически не мог двигаться, что его аристократически белая кожа — это не отсутствие загара, а синтетическая пропитка, что невозмутимое лицо — следствие отсутствия эмоций как таковых.       Очнувшись, Куроо сглотнул и поджал губы. Он мог зависнуть минут на пять, но кто, как не Акааши, должен был понять его.       — Проходи, — Акааши сделал приглашающий жест рукой, и Куроо опустился на колени перед низким столом, на котором лежал только планшет. Акааши сел напротив.       «Расскажи мне всё», вертелось на языке, но Куроо не мог даже раскрыть рта. Акааши сложил руки на коленях и поднял голову, и по пальцам расползся зуд — он снова хотел нарисовать его. Карандаш, уголь, акварель, акрил, масло, которое он не использовал с тех пор, как обо всём узнал — что угодно.       — Расскажи мне, что с тобой происходит.       Куроо сжал руки в кулаки.       — Я не хочу имитировать. Всё моё тело — это обман, но без анализаторов я не чувствую абсолютно ничего. Они управляют мной, а я ими — нет, но без них я просто машина, — Куроо помолчал. — Я не должен вести себя как раньше, потому что я больше не жив, но я не могу сказать, что мёртв.       — Анализаторы не управляют тобой, — Акааши покачал головой. — Ты можешь взять над ними полный контроль, но сам не знаешь, какую команду дать. По сути, в системе нет ничего плохого, её программа настроена на полную имитацию твоего поведения при жизни ради твоего же блага, но ты можешь настроить её под себя в любой момент. Ты был бы машиной именно в том случае, если бы её не было.       — Почему без неё я ничего не могу? Почему больше никто не видит проблемы в таком существовании?       — Потому что тело мертво, — он прикрыл глаза. — Позволь мне объяснить всё с самого начала. Трансформация не перезапускает мозг, она лишь даёт ему новое тело, снабжённое копией всех рецепторов. Ты — исключение, в обычном же случае мозг, даже осознавая факт смерти, не придаёт ему значения. Ни для кого кроме тебя имитация не является проблемой, потому что человек больше не способен воспринимать новую информацию и связывать её с предыдущим опытом, он не понимает, что мёртв, хотя знает это, и продолжает жить, как прежде. Я называю это стагнацией.       — Почему я исключение?       — Вероятность успеха любой операции — восемьдесят процентов, и они зависят от состояния тела и навыков персонала, остальные двадцать — это не погрешность, а стремление человека продолжать жизнь, его импульс. Сказать кому-то что-то важное, что-то исправить — любое несовершённое, но желанное действие, независимо от того, завершённый ли это поступок или продолжительная деятельность — это импульс, посмертная доминанта, вокруг которой выстраиваются модели поведения, основанные на жизненном опыте. Человек не становится одержимым, но именно самые сильные его желания являются базой жизни после смерти. Даже если смерть мгновенна, а жизнь проносится перед глазами в считанные секунды — если мозг уцелел и человек переосмыслил весь свой путь, сожалея обо всём и желая это исправить, после трансформации он будет вести себя так, как хотел бы, но точно так же увязнет в стагнации. Видишь ли, в чём дело, Тетсуро, — Акааши сложил руки на столе. — Всё это — мои домыслы, но я видел подобных мне людей, и я уверен, что прав. Они идут на это добровольно, умирают, возрождаются и живут как прежде, не замечая, что больше не могут измениться даже в мелочах, они этого не хотят и не осознают. Ты же пережил серьёзную травму, возненавидел всё, что связано с этим процессом, и был прооперирован против воли. Информация не только поступает через сенсоры и преобразовывается, но и может влиять на твоё сознание, связываться с жизненным опытом — именно поэтому ты видишь разницу и ясно понимаешь, что мёртв. Прямо сейчас ты тоже находишься в стагнации, но у тебя есть ресурсы, чтобы вырваться из неё. Я ничего тебе не сказал, потому что, имея близкого человека, прошедшего через то, что ты считаешь недопустимым, ты мог смягчиться. Возможно, не сразу, возможно, лишь отчасти, но шанс, что ты пересмотрел бы свои убеждения и остался с семьёй, даже не принимая участие в деле отца, был бы слишком высок.       — Это и есть твоя перестраховка? — горло сдавило, и Куроо осёкся. — Чтобы, если бы я умер…       — Об этом я думал в последнюю очередь. Я не сказал, чтобы ты был как можно дальше от всего этого. Если бы я всё объяснил и прогнал тебя, ты бы всё равно остался или продолжал бы поддерживать со мной связь, потому что своим поступком я повысил бы твоё доверие и вызвал жалость, но я неразрывно связан с тем, что ты не выносишь, и всё пошло бы по тому же сценарию. Я хотел, чтобы это никак тебя не касалось, но и таким образом это тоже сработало. Поверь, я сам не выношу истории, где кто-то отчаянно и слепо жертвует чем-то ради другого человека, но в этой ситуации я просто не видел другого выхода. Ты не должен был погружаться во всё это, и не должен был становиться таким же, как я.       — Но ты ведь тоже понимаешь, что мёртв?       — Верно, — Акааши кивнул. — Ты назвал меня трусом, но я, скорее, самонадеянный глупец. Я не боялся смерти, но у меня был крайне сильный импульс: последний месяц я провёл в хосписе, и до последнего момента на моей постели лежал блокнот, в котором я продолжал писать, хотя знал, что ничего не успею. «Мне ещё есть, что сказать» — вот мой импульс, ни о чём больше я тогда не думал, поэтому сразу согласился, когда ко мне пришёл твой отец. Я был идеальным кандидатом на роль первого мертвеца в глухой стагнации, но, как и ты, я пережил травму.       — Какую?       — Смерть Ташиды.       — Тебя специально вывезли из хосписа, чтобы ты всё увидел?       — Не совсем, — Акааши подвинул планшет к себе и застучал по экрану стилусом. По позвоночнику Куроо прошлись иглы: Акааши не мог нагреть руки, а на холодные экран не реагировал, в отличие от его собственного навороченного телефона. Тем временем планшет уже оказался перед ним, и, опустив голову, Куроо увидел, что на нём запустилось видео. Старая, чёрно-белая картинка в низком качестве показывала просторную палату, в которой на кровати полулежал Акааши Кейджи, увешанный трубками и с кислородной маской на лице. Он повернул голову в сторону и слабо шевелил правой рукой, пытаясь дотянуться до кнопки вызова персонала на тумбочке. Звука на видео не было, но распахнувшаяся дверь грохнула о стену с такой силой, что камера пошатнулась, и в палату влетел черноволосый взлохмаченный подросток в накинутом на плечи халате. Присмотревшись, Куроо понял, что это Тадахару. Тот держал в руке открытый объёмный ноутбук, который поставил Акааши на колени, сбросив на пол лежавший там блокнот, откинул успевшую уцепиться за край тумбочки руку, схватил Акааши за волосы и повернул его голову так, чтобы он смотрел на экран. «Смотри», судя по всему рявкнул он. Акааши не пытался вырываться, будто даже такое возмутительное поведение не могло пошатнуть его достоинство, но уже через несколько секунд изменился в лице и отвёл голову назад. Тадахару продолжал крепко держать его, не давая отвернуться, и вместе с ним смотрел в экран несколько минут, после чего привлёк его лицо к себе и что-то сказал, другой рукой медленно отодвигая кнопку в сторону.       — Что он сказал?       — «С тобой будет то же самое».       Тадахару отпустил его, схватил ноутбук и ушёл, не оборачиваясь на зашедшегося в кашле дядю. Экраны замигали, дыхательная маска почернела, по подбородку стекло несколько капель крови, трясущаяся рука снова потянулась к тумбочке, но уже через несколько секунд безвольно упала, свиснув с кровати. Почти сразу в комнату вбежали санитары, вытащили из вен все катетеры, отключили провода и укатили кровать. Видео оборвалось.       — Я впал в кому на неделю, а очнулся уже мёртвым, но всё ещё не понимал этого. Травма не разрушила импульс, но повредила моё сознание: я всё ещё хотел писать, но больше не мог, и это сводило меня с ума. Я хотел не жить, а продолжать работу, поэтому в моём существовании не осталось смысла. Через несколько недель после возвращения сюда я попытался покончить с собой.       Куроо оторвал глаза от планшета и поднял взгляд на Акааши. Он коснулся пальцами высокого ворота и оттянул его вниз. Поперёк горла проходил длинный широкий шрам.       — Травма может спасти от стагнации, но может и уничтожить рассудок. — Акааши снова сложил руки на коленях. — Если ты уже чувствовал что-то сам, без анализаторов — значит, ты сломал что-то внутри себя. Это возможно только при воздействии сильного переживания, и неважно, позитивное оно или негативное, — если для тебя это слишком важно, ты рискуешь сойти с ума, если не справишься. Здесь всё зависит только от твоей воли — это броня, сохраняющая разум, — он прикрыл глаза. — Мне повезло: снова оказавшись на грани смерти, я вспомнил всё, что делало меня тем, кем я являлся. Меня спасли, я продолжил писать и впал в стагнацию окончательно.       — Почему тебе не заменили кожу?       — Тогда они ещё не научились делать незаметные швы, а после я никому не позволял даже коснуться этого места. Я просыпался только тогда, когда видел шрам в зеркале или трогал руками. Это было невыносимо, но и избавиться от него я не мог. Травма никуда не исчезла, продолжая грызть меня изнутри.       — И как ты вышел из стагнации?       — Я всё ещё в ней, — Акааши покачал головой. — Я бы сказал, что я лишь в середине пути.       — Бокуто сказал, что я помог тебе, — вспомнил Куроо. — Разве не он?       — Он сделал для меня многое, но тогда его здесь ещё не было. Когда ты родился, тебя принесли сюда и вложили в мои руки, — взгляд Акааши изменился. — Я держал тебя и смотрел несколько часов, пока ты спал, пока смотрел на меня, пока плакал, до тех пор, пока твоя мать не решилась забрать тебя, и это удалось ей не сразу. Я смотрел на тебя и не мог осознать факт твоего существования — мой мир замер и не двигался, в нём не могло быть ничего нового, но я держал в руках новорождённого, которого никогда не знал. По всей моей жизни, которой я имитировал сам себя, прошла трещина. Я забыл о тебе, стоило им вынести тебя из комнаты, и всё продолжилось — я выпускал устаревшую литературу, потому что всё, что было в этих книгах, являлось лишь производной моего опыта при жизни, но даже когда сомнения давали о себе знать, я не останавливался. Только раз в год, когда ко мне приводили тебя, я просыпался по-настоящему. Ты рос, и мир двигался вместе с тобой, а я оставался прежним. Постепенно я стал осознавать, что что-то не так, пытался что-то менять. Увидев Бокуто, я подумал, что это мой шанс внести в жизнь что-то новое, но ничего не менялось, и я впервые что-то почувствовал. Отвращение из-за бессилия. Я избавился от всех людей в доме, кроме Бокуто, потому что забыл о нём, и ушёл в себя, пока он не начал влиять на меня. Из-за него я так же осознавал, что остаюсь константой посреди движения, и погружался всё глубже, пытаясь разобраться, что со мной происходит, вернее, почему со мной не происходит ничего. Глядя на ликорисы, которые он высадил под моим окном, которые росли на могилах всех моих родственников, я, наконец, всё понял. Благодаря Бокуто я осознал, что мёртв, но благодаря тебе я почувствовал, что всё ещё жив, — Акааши еле заметно улыбнулся, и его взгляд потеплел. — Когда ты не приехал, я понял, что всё ещё могу чего-то желать сам, а не из посмертной воли. Я хотел увидеть тебя снова.       Куроо опустил голову, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы. Отключённые анализаторы молчали, но сенсоры пускали по телу еле ощутимый жар.       — Я чувствовал, что счастлив, когда видел тебя раз за разом. Моя травма влияла на меня всё сильнее, но больше не ломала. Я никогда не имитировал, занимаясь лишь тем, чего желал перед смертью, превратившись в неподвижную мумию. Я не притворялся живым рядом с Бокуто или с тобой — когда вы были рядом, я действительно был жив. Я не ощущал, что обманываю тебя, когда просил Бокуто разминать мои мышцы или ставить уколы и проводить перфузии для обновления жидкости. Тем не менее, я знал, чем занимается твой отец и что он из себя представляет. Я должен был оградить тебя от всего этого, даже если ты меня возненавидишь. Если бы с тобой произошло то же, что и со мной, мне не было бы прощения.       — Я тебя так и не возненавидел, — прошептал Куроо.       — В таком случае я рад, что тебе хватило отвращения к делу твоего отца. Куроо ощутил зарывшуюся в волосы холодную руку и закрыл глаза.       — Что мне делать?       — Что бы ты ни делал, я вижу, что ты движешься в верном направлении. Думать может быть очень тяжело, но ты не должен сдаваться. Больше ничего не делай со своим телом — ты научишься им управлять, техника ещё не настолько умна, чтобы препятствовать человеческой воле, — рука в последний раз провела по волосам и исчезла, ласково огладив шрамы на виске. — У тебя всё получится, Тетсуро.       — У тебя тоже получится, — Куроо поднял голову.       — Со мной всё несколько сложнее. Я… — Акааши коснулся горла рукой и продолжил шёпотом. — Я бы попросил тебя выйти.       — Что?       — Это весьма нелицеприятное зрелище, — прохрипел Акааши, поднимаясь на ноги. Он подошёл к шкафу и достал оттуда чашу с жидкостью, запаха которой Куроо не мог почувствовать. Акааши вернулся за стол и посмотрел на него, приподняв брови.       — А можно… — Куроо сверлил чашу глазами. — Можно посмотреть?       Акааши поднял чашу двумя руками, словно собирался пить чай, проглотил одним махом, запрокинув голову, и тут же снова склонился, выплюнув всё обратно.       — Вот и всё, — произнёс он прежним мягким голосом, убирая чашу под стол. — Ничего интересного.       — Тебе часто нужно это делать?       — В зависимости от того, сколько я говорю. Здесь мне говорить не с кем.       — Бокуто нравился мне больше, — Куроо улыбнулся. — Что за тип этот Ойкава?       — Репортёр-скандалист, перессорившийся с половиной мира, — Акааши аккуратно вытер губу пальцем. — Его депортировали из Индии, и теперь он прячется здесь, потому что в Японии тоже успел наследить, когда чуть не выдал твоего отца на суд общественности.       — …Ты хочешь всё обнародовать?       — Это очень сложный вопрос, и я не вправе решать что-то без тебя. Однако, по моему мнению, лучше от этого никому не станет. Если бы не было спроса — не было бы и предложения, и не нам судить тех, кто идёт на это добровольно, даже не зная о стагнации. В любом случае, я помогаю ему не поэтому. Он ищет своего племянника.       — Не думал, что ты продолжишь заниматься благотворительностью лично, а не через фонды, — фыркнул Куроо.       — Он не плохой человек, но весьма своеобразный. С Бокуто было проще.       — Представляю, — Куроо напряг слух. Ойкава орал на кого-то по телефону. — Так почему у тебя всё сложнее?       — У меня не настолько обширная и развитая система сенсоров, как у тебя, в ней есть лишь базовые ощущения, но она не работает уже много лет. Может, потому что не использовалась, может, потому что вышла из строя. Грубо говоря, я практически ничего не чувствую. Я ощущаю простые физические воздействия, но эмоций у меня нет. А если бы и были, мне уже практически нечем управлять, чтобы воспринять их телом.       Куроо почувствовал, как внутри всё холодеет. Из чужих уст это звучало ещё хуже.       — Это не настолько страшно, — Акааши мягко улыбнулся. — Я привык. Я мыслю, и вполне трезво, следовательно, я существую. Ты, в отличие от меня, живёшь, и не должен упустить этот шанс. Я знаю, что я чувствовал бы при жизни, я понимаю, что должен чувствовать сейчас, и это знание заменяет мне чувства. Делать что-то со своим телом я не стану, даже если полное отключение сенсоров станет сигналом о приближающейся смерти. Всё должно идти своим чередом. Кроме того, я всё ещё заложник своего импульса. Я цеплялся не за жизнь, а за своё творчество, я не пытался быть собой, общаться с кем-то или даже двигаться. Он практически неисчерпаем и при этом не связан с окружающим миром или людьми, это лишь сухие буквы. Это всё, чем я жил когда-то, — Акааши прикоснулся к планшету кончиками пальцев. — Но я уверен, что к тому времени смогу совладать с ним и больше не стану цепляться за своё нелепое желание. В любом случае, сейчас у меня есть нечто более важное.       — Что? — сердце взволнованно застучало.       — Моему племяннику нужна помощь, — Акааши снова улыбнулся, прищурив глаза. — Тебе необязательно преодолевать свой импульс, в конце концов, он возник не просто так, ты сам решил, что для тебя наиболее важно. Нужно лишь осознать его и исполнить, если он не противоречит тебе, и станет гораздо легче. Если обычный человек в стагнации будет тянуть желание за желанием по убыванию, пока его тело не умрёт, то ты, вероятнее всего, освободишься. О чём ты думал перед смертью?       — О том, что не закончил картину, — выпалил Куроо, и тут же отвёл глаза. — Кенма сказал, я держался за неё. Я думал о выставке.       — Картина закончена?       — Да. Выставка послезавтра, — он вздохнул. — Теперь мне стыдно из-за того, что я так зациклился на этом. Сейчас это кажется такой глупостью.       — И это хороший знак. Что-то ещё?       — Я думал о Кенме. Как он справится без меня, — Куроо повёл плечами. — Он сильный, но я всё время переживаю за него.       — Он в порядке?       — …Нет. Он очень винит себя во всём этом.       — Разве он имеет отношение к твоей смерти?       — Это он нашёл меня, — Куроо поднял глаза на Акааши. — Скорая уже не могла помочь, и он позвонил моему отцу. Тебе не сообщили?       — Вот оно что, — Акааши прикрыл веки и отвёл взгляд в сторону, будто вздыхая. — В таком случае, его переживания бессмысленны. Твой друг здесь ни при чём. Тебя забрали бы в любом случае, — заметив недоумение Куроо, он сцепил пальцы и продолжил, всматриваясь в его лицо. — Тебе даже оставили твои шрамы. Ты помнишь, что с тобой тогда произошло?       — Я просто упал с велосипеда и ударился головой? — Куроо коснулся виска. — К чему ты ведёшь?       — Ты рассказал мне, что неделю пролежал в больнице. Именно тогда в твой мозг вживили первый анализатор.       Куроо промолчал. Он помнил, как внимательно Акааши в тот день смотрел на его пластыри.       — Если бы твой друг не был так взволнован, он обратил бы внимание на несколько важных моментов. Как я сказал, мозг не перезапускают, его лишь ловят на последней вспышке активности или работают с ним на грани отключения, а затем дают под управление модифицированное тело, которое может поддерживать его жизнь. Если скорая не начала реанимацию, значит, они зафиксировали смерть мозга, а значит, даже твой отец уже ничего не смог бы сделать. Кроме того, его команда появилась слишком быстро. У устройства в твоей голове всего две функции: оно фиксирует активность мозга и отправляет данные, как твой браслет, а также вводит в мозг первую порцию консерванта, которая погружает его в подобие сна и готовит к последующей операции — это добавляет резерв в несколько часов. Где бы ты ни был и от чего бы ни умер, исключая фатальные повреждения мозга, — если бы они успели, они прооперировали бы тебя. Мы можем сколько угодно рассуждать о том, что Кенма сделал свой выбор, но в конце концов в этой ситуации он ни на что не повлиял бы в любом случае. Если бы он попытался остановить твоего отца, на месте или позже — его бы просто убрали. Убили, посадили бы под домашний арест, в тюрьму, в лечебницу — что угодно. Если бы он каким-то образом узнал об устройстве и попытался разрушить мозг, ему как минимум нужно было бы размозжить твою голову, а это непросто, как физически, так и психологически. Даже если бы он сделал это, то потом до него добрался бы твой отец и сделал что-то из вышеперечисленного. Наконец, он мог просто покончить с собой на том же месте или через время. Тетсуро, это страшно, — он взял руку Куроо в свои. — Но, как бы тяжело ни было, мы получили лучший исход из возможных. Твой друг жив и здоров, и ты можешь быть рядом с ним. Лучше было бы только в том случае, если бы вы оба были как можно дальше от всего этого.       — Но тогда я бы так и не поговорил с тобой, — пробормотал Куроо, сжимая тёплые подрагивающие пальцы в ответ.       — Не думаю, что эта встреча стоит так дорого. Рядом с тобой я жив, но я предпочёл бы навсегда остаться мертвецом в твоих глазах, если бы это значило, что ты никогда не столкнёшься с тем, через что тебя заставили пройти, — он убрал руки, положил их на колени и поклонился. — Я прошу у тебя прощения, Тетсуро. Какие бы цели я ни преследовал, я тоже приложил руку к твоим страданиям.       — И ты прости меня, — прошептал Куроо, поклонившись. По щеке покатилась тёплая слеза. — Спасибо, Акааши-сама, — он хотел склониться ещё ниже, но ощутил крепко сдавившие плечо пальцы.       — Не стоит, — Акааши разжал ладонь, но оставил её на месте. — И не зови меня так, мы практически ровесники.       Куроо вскинул голову.       — Моему телу уже семьдесят два года, но умерло оно в тридцать два, — Акааши отвёл взгляд. — Меня не интересуют привилегии уважаемого старца, некорректно считать меня таковым. Ты скоро заметишь, что время течёт совсем по-другому, когда нужно размышлять полдня, ни на что не отвлекаясь, чтобы эмпирически осознать простейший вопрос.       — Как с тем фильмом Бокуто? — фыркнул Куроо, вытирая глаза.       — Он ставил экран вплотную, снимал с меня передатчик и отсаживался в сторону. Мне стоило бы обратиться в полицию.       Куроо закрыл лицо ладонями и засмеялся. Скопившаяся много лет назад в этой комнате тяжесть рассеялась, увлекая за собой душевную боль, страх и обиду.       — У тебя впереди ещё много работы, Тетсуро, но в твоих силах перейти от стагнации к стабильности. Я знаю, ты справишься.       Куроо кивнул, поднимая на него глаза.       — Ещё кое-что, Акааши. Почему умер Ташида?       — Я бы предпочёл думать, что это провидение. Ташида был хорошим человеком и был уверен, что они делают доброе дело. Преодолеть смертельное заболевание, завершить начатое, попрощаться с родными — если задуматься, в этом не было бы ничего плохого, если бы люди не погружались в стагнацию. Год, два, пять — это всё ещё ты, но точно такой же, как год, два и пять лет назад, не воспринимающий ничего нового. Если бы ты жил, ты бы уже стал другим человеком — значит, это уже не ты? Если человек в стагнации осознает хотя бы этот вопрос, он сойдёт с ума. Если мы поставим рамки, как срок годности, — что делать по истечении этого периода? Если бы ты был готов умереть так просто, ты не был бы жив. Когда Ташида понял бы всё это, он бы не выдержал, будь он жив или мёртв, но разрушить бизнес ему было бы не под силу. На деле же всё прозаичнее: он не прошёл стадии смерти, основными из которых являются агония и клиническая смерть, на краю которой спасают мозг. Его ввели в кому, и, каким бы сильным ни был его импульс, мозг не умирал естественной смертью. Только отчаянно хватаясь за жизнь, он формирует истинные желания, которые становятся якорем — нельзя трансформировать самоубийцу, если он не успел осознать, что всё ещё хочет жить. Даже в стагнации мозг сильнее всей вживлённой в тело техники, поэтому она не может управлять им, а лишь работает в симбиозе, поэтому нас не могут контролировать, поэтому нет людей-роботов. Мы всё ещё не победили физиологию и естественный порядок вещей, а за наши попытки нас жестоко наказывают.       — Поэтому подопытные тоже не выжили?       — Я думаю, операцию пережили лишь те, кто в последний момент всё же осознал, что с ними собираются сделать. Они получили травму, и через время она разрушила их — мозг не выдержал её давления и самоуничтожился.       — Подожди, — Куроо нахмурился. — Это устройство, которое мне вшили в мозг. У Тадахару и Томио такие же?       — Нет, на тот момент, когда его окончательно доработали для безопасного использования, они уже полностью вышли из-под влияния семьи, а твой отец ещё не опустился до постановочных трагедий, чтобы вставить его тайком. Их стали вживлять всем клиентам, но отец видел твоё отношение и не доверял тебе достаточно, чтобы рассказать об этом.       — Почему ты сам не сказал мне о нём?       — Сейчас в этом уже не было бы смысла, а прежде… Ты был бы вынужден жить в постоянном ожидании неизбежного, ведь из-за роста головного мозга устройство невозможно изъять, и в итоге либо сдался бы, либо навредил себе.       — Оно до сих пор работает?       — Нет, после смерти оно отключается. Его вшивают между полушарий, и оно поддерживает заряд за счёт кислорода крови, который получает мозг, как паразит. В синтетической жидкости другой газовый состав, так что дышать тебе по сути не нужно. А сердце гонит жидкость под давлением и без сокращений.       Куроо положил руку на грудь, ощутив биение сердца и движение рёбер. Анализаторы молчали.       — Я дышу.       — Верно. Более того, ты делаешь это сам, — Акааши улыбнулся. — Это привычка, но не имитация. Так не будет постоянно, но стоит продолжать в том же духе.       — Если устройство действует как передатчик, почему нас так долго искали?       — Кое-кто фальсифицировал поступающие данные, так что твой отец думал, что вы бегаете от него по всей Азии. Но вечно продолжаться это не могло.       — У тебя есть там свои люди?       — Поэтому я и располагаю всей этой информацией. Твой отец — крайне увлечённый человек, но даже ему надоело хвастаться своими достижениями перед куклой. Ему больше не нужно лебезить передо мной, он уже получил всё, что хотел.       — Твои деньги, — Куроо поджал губы. — Ты должен расторгнуть договор.       — Это не так-то просто с юридической точки зрения. Он видел, что меня не интересует ничего, кроме писательства, знал, что мне некуда тратить семейное состояние, и не думал, что всё может измениться. Когда придёт время, я просто избавлюсь от всего этого, сам или через представителя. К тому же, расторжение договора разозлит его, а я не хочу подвергать сестру опасности. Мы троюродные родственники, но из семьи у меня не осталось никого ближе вас. Ты справишься, но она слишком внушаема и мягкосердечна. Тем не менее, — Акааши качнул головой. — Если ты всё же захочешь придать всё огласке, я предоставлю тебе все свои ресурсы и окажу посильную помощь.       — Люди должны знать о стагнации. Никто не пойдёт на такое добровольно.       — В этом и заключается её механизм, не так ли? Нерушимое счастье быть собой вечно. И всё же, как бы всё это ни было похоже на правду, это лишь мои соображения, которые пока касаются только нас с тобой. В любом случае, я думаю, сейчас у тебя есть куда более важные дела, — он улыбнулся. — Это подождёт.       — Ты прав, — Куроо вздохнул и поднялся из-за стола. — Мне нужно домой.       Они вышли из комнаты и, проходя по холлу, Куроо слышал отголоски воплей Ойкавы, но Акааши они совершенно не беспокоили. Его походка была плавной, а лицо невозмутимым, и Куроо смотрел на него, пока они не вышли в цветущий сливовый сад, на который он даже не обратил внимания, когда приехал.       — Перед смертью я думал кое о чём ещё.       — О чём же? — Акааши приподнял голову, словно вдыхал аромат цветов, и прищурился на солнце, заложив руки за спину.       — О том, что мы с тобой так и не поговорили.       — Я рассчитывал, что мы никогда больше не увидимся, — произнёс Акааши. — Только в этом случае ты был бы в безопасности, — он остановился перед воротами. — Обстоятельства ужасны, но, как бы эгоистично это ни было, я рад нашей встрече.       Куроо задержал дыхание, глядя на него. Они были совсем близко, Акааши впервые стоял рядом с ним, и за практически незаметную разницу в росте, делавшую Куроо чуть выше, ему было невероятно стыдно, будто он обязан опуститься перед дядей на колени, чтобы не смотреть на него сверху вниз.       — Я тоже рад, — выдавил Куроо, чувствуя, как стягивает горло и теплеет под рёбрами. Он тихо выдохнул и, шагнув к Акааши, обнял его, уткнувшись носом в холодную шею и тут же ощутив на спине ласковые руки. — Спасибо тебе.       — Тебе не за что благодарить меня, — прохладные пальцы огладили затылок. — Приезжай почаще. Можешь жить здесь со своим другом, если хочешь. Или бегите как можно дальше и забудьте обо всём поскорее.       — Ни за что, — прошептал Куроо, стискивая его крепче. Он не имеет права забывать произошедшее. Он будет вспоминать всё с самого начала до конца каждый день, если это позволит ему чувствовать себя так, как сейчас. Как бы больно ему ни было, он должен оставаться живым.       — Всё будет хорошо, Тетсуро, — когда Куроо отстранился, Акааши положил ладони на его скулы, большими пальцами вытирая выступившие слёзы, а потом поцеловал в лоб ледяными губами.— Ты справишься.       Его лицо было совсем рядом, и Куроо мог бы почувствовать его дыхание, если бы он был способен дышать, мог бы ощутить тепло его тела, если бы оно не остыло много лет назад. Его лица мягко касалась старая, пропитанная синтетиком бледная кожа, на него нежно смотрели высыхающие на свежем воздухе глаза под тенью искусственных длинных ресниц, и Куроо не понимал, как мог когда-то считать этого человека мертвецом.       — С чего начнёшь? — Акааши наклонил голову и убрал руки.       Во лбу что-то заскреблось, и Куроо тряхнул головой.       — Мне нужно исправить картины, — он поднял глаза на облака. — И поговорить с Кенмой, — Куроо открыл ворота, уткнувшись взглядом в машину, и обернулся. Его словно тянуло в разные стороны. — Я скоро вернусь.       — Я буду ждать, — Акааши улыбнулся. — Иди, — он кивнул на машину.       — Ага, — Куроо потёр застывшую шею и отвернулся, крепко зажмурившись. Когда он снова посмотрел на ворота, те уже были закрыты. Все ощущения тут же оборвались, оставив после себя лишь саднящую обиду. Он снова помотал головой, пытаясь отбросить ненужные мысли, сел за руль и накрыл лицо холодеющими ладонями. Вмиг потерявшее ориентир сознание заметалось из стороны в сторону, пытаясь ухватить быстро растворяющиеся в пустом безразличии чувства и, стоило ему что-то нащупать, Куроо вдавил кнопку включения двигателя до упора, вцепился в руль и вжал педаль газа в пол. Машина взревела и сорвалась с места, оставив у ворот чёрный след шин.       Куроо смутно осознавал, что в таком состоянии может никуда не доехать, но сбавлял ход только когда пережитые чувства мягко накатывали тёплой волной — пальцы расслаблялись, сердце сбивалось с ритма, ему нужно было больше воздуха, чтобы остудить вспыхивающую жаром кожу. Стоило наваждению пропасть, и машина снова ускорялась, сердце билось точно и чётко, лёгкие замирали, и всё его существо стремилось в город, в родную квартиру, к картинам — ему не нужно ничего менять, он должен просто увидеть их. Увидеть, а потом показать остальным, что он создал. Сам, своим сознанием, своими руками. Ему есть, что показать этому миру.       Он опускал взгляд с дороги на руль, глядя на забитую чернилами кожу, исправлял себя: «Было», и снова тормозил, жмурился от невыносимого давления в голове и ускорялся вновь.       «С одной стороны, в этом весь ты, а с другой…» — тихо прозвучал голос Кенмы. — «Почему ты так себя ведёшь?»       — Это не я, — шептал Куроо, неотрывно глядя на смазывающуюся в лобовом стекле листву, проносящуюся мимо. — Прекрати притворяться, — он кое-как отодрал руку от руля, достал телефон и нажал на кнопку звонка. Вызов отобразился на экране панели, но за гудками ничего не последовало. Если Кенма снова засел за компьютер, надо будет накормить его и уложить спать. Куроо прикрыл глаза, откидываясь на спинку кресла, и ускорил ход.       В городе он двигался медленнее, но дребезжащий под кожей зуд гнал его вперёд, заставляя нетерпеливо ёрзать и вытягивать шею, когда едущие впереди машины замедлялись. По мере приближения к дому он сменялся приятной дрожью, и, оказавшись на своей улице, Куроо уставился на проплывающие мимо окна квартиры. В стекле сверкнул блик.       «Ты не должен был становиться таким же, как я. Если бы с тобой произошло то же, что и со мной…»       Нога дёрнулась, упираясь в педаль тормоза, и машина остановилась в центре поворота на парковку. Глаза неотрывно пялились на блестящие окна, а шея затекла, не желая поворачиваться. Куроо схватил себя за подбородок рукой и отвернулся в салон, другой сдвигая зеркало заднего вида. Недовольный серый взгляд в отражении тут же потух, лицо разгладилось, а зуд пропал, как и бурлящие в теле эмоции — будто впитавшаяся в сухой песок вода. Куроо вывернул руль и направился к дому Кенмы. Это важнее.       Во дворе стояла машина скорой помощи, у которой лениво копошились медики. Куроо хлопнул дверью и направился ко входу в здание, но глаза зацепились за мелькнувшее в кузове тело. Он подошёл поближе и увидел лежащего на носилках Кенму. Вся его одежда промокла насквозь, рукава ниже локтей пропитались кровью.       — Что с ним? — Куроо запрыгнул в кузов и отогнул ткань. От ладоней вверх по предплечьям тянулись по два ровных глубоких пореза.       — Попытка суицида, — тощий санитар в маске попятился в сторону.       Куроо положил два пальца на бледную шею, нащупывая пульс, и повернулся к медикам — двум хмурым громилам форма очень не шла. Он загрохотал ящиками, вытащил рулон бинта и размотал его, схватил подписанный как антисептик флакон и, оторвав крышку зубами, сделал глоток. Ощутив вкус синтетика, текущего в своих искусственных сосудах, он отбросил флакон и схватил следующий.       — Что вы делаете? — раздался сзади неуверенный голос.       Куроо схватил очередную ёмкость. «Этанол» — моментально ответили рецепторы. Санитар что-то зашипел, а он тем временем вылил спирт на бинты и принялся заматывать руки Кенмы.       — Убирайтесь, — он подхватил тело на руки, выпрыгнул из кузова и отошёл в сторону, тут же расслышав за спиной быстрые шаги. Куроо успел только усадить друга на землю, оперев спину о колесо, как на него набросились сзади. Он двинул громиле локтем под дых, оторвал от земли ногу и ударил в колено, после чего вывернулся и, размахнувшись, заехал кулаком точно в нос.       — Стой, это Куроо-сан! — завопил санитар, и второй человек, подобравшийся совсем близко, на секунду заколебался. Куроо от души вмазал ему коленом в пах, схватил за волосы и отбросил в сторону, после чего открыл переднюю дверь и усадил Кенму в кресло, пристроив ноги на панели. Обходя машину, он внимательно смотрел на, по всей видимости, учёного, но тот лишь отступил к носилкам, приподнимая руки. Куроо прыгнул за руль, включил двигатель и, резко вывернув руль, вылетел из двора.       Добравшись до ближайшей клиники, Куроо остановился у самого входа, выскочил из машины, подхватил Кенму на руки и побежал вверх по ступеням.       — Переливание! — рявкнул он, ворвавшись в небольшой холл. В животе закололо. — Первая положительная! — он уставился на девушку за стойкой, которая несколько секунд таращилась на подрагивающее в трясущихся руках тело, а потом нажала на какую-то кнопку и убежала. Через несколько секунд в холле появились ещё несколько медиков, откуда-то возникла каталка, и, ощутив, как из его рук вырвали угасающее тепло, Куроо ухватился за поручень и побежал рядом.       — Ваша группа? — один из медиков приложил пальцы к шее.       — Не подойдёт, — Куроо вглядывался в приоткрытые синеющие губы. Иглы под кожей запульсировали.       — Ждите здесь, — каталку втащили в один из кабинетов, и двери захлопнулись у Куроо перед носом.       — Ладно, — шепнул он сам себе, сделав несколько шагов назад на немеющих ногах. — Ладно.       Мысли запузырились, от заколотившегося сердца по телу прошла волна трепета, накрывая кожу щекочущим холодом. Куроо сложил руки на груди и принялся мерить коридор шагами. Акааши сказал, что он всё делает правильно, но он не учёл, насколько близко к сердцу Кенма воспримет произошедшее. Ему надо было уделять другу больше внимания, но всеми своими действиями он только усугублял положение, что бы ни пытался предпринимать. Он просто не успел понять, как должен себя вести, и Кенма решил наказать себя сам.       Из кабинета кто-то вышел.       — Как он? — Куроо тут же обернулся.       — Шанс есть, но…       — Шанс? — он шагнул к стянувшей маску девушке.       — Мы зашили вены и начали трансфузию, но он потерял много крови… — она осеклась, когда Куроо схватил её за плечи.       Так не должно было быть. Этого просто не могло произойти — Кенма не должен был вредить себе из-за него. Он даже не имел к этому отношения, но Куроо не успел сказать ему этого, и он решил сотворить с собой то же самое. Из-за него.       — …Господин..? — девушка похлопала его по руке и попыталась вырваться из железной хватки.       — Простите, — Куроо кое-как разжал пальцы и отошёл назад. Девушка отряхнула плечи, подозрительно скосив на него глаза, и ушла.       Куроо сделал ещё несколько шагов по инерции и сжал голову руками, взъерошивая волосы, зажмурился и глубоко вдохнул. Пузыри в черепе липли друг к другу, раздуваясь, скребя упругими масляными боками по костям, сдавливали друг друга, иногда схлопываясь между собой с оглушающим грохотом. Холод тянулся со всего тела к груди, вспарывающие кожу иглы взрывались горячкой, заставляя сердце разгоняться, колени подогнулись, а в ушах зашумело.       «Трудно бросить друга, даже если он мёртв» — вздулся один из пузырей, и Куроо застонал, дёрнувшись в сторону. «Трудно бросить друга, особенно если он умирает» — запульсировало в висках в ответ. Куроо задержал дыхание и потянулся к карману, доставая телефон.       «Я это заслужил» — проскрежетало по затылку, и он открыл список контактов, приоткрыв слезящийся глаз и еле попадая по экрану дрожащим пальцем.       «Ты бы со мной так не поступил…» — все мысли склеились в огромный дребезжащий шар.       «…мне не было бы прощения…» — мазнуло испаряющимся шёпотом, и пузырь лопнул.       Разглядев на экране три иероглифа «Отец», Куроо медленно отвёл руку назад, напрягая мышцы, и размахнулся — синтетические прожилки завибрировали, усиливая движение, и полетевший в кафель телефон разлетелся вдребезги.       Куроо выпрямился, глядя на усыпанный осколками пол и пытаясь отдышаться. Вот как он поступил бы при жизни. Он предал бы его.       Вот тебе твоя жизнь, Куроо-сан два-ноль — думал Тетсуро. Смотри на то, что от неё осталось, но не вздумай касаться и пытаться удержать. Если ты не умер по-настоящему и не можешь по-настоящему жить, то хотя бы попытайся сам не быть подделкой в неизменном искусственном безумии, не протягивай руки к тому, чем когда-то являлся.       — Состояние стабилизировалось, — через какое-то время сообщил из-за спины мужской голос. — Терминал оплаты… — врач осёкся, заметив разбросанные обломки. Куроо повернулся к нему.       — Я выпишу чек.       Кенма очнулся через несколько часов. Когда он скосил приоткрывшиеся глаза на сидящего рядом Куроо, тот сверлил его лицо напряжённым взглядом из-под нахмуренных бровей.       — Зачем? — прошипел Куроо, нервно подёргивая коленом. Кенма медленно обвёл помещение взглядом.       — Мы в больнице, — услужливо сообщил Куроо, чувствуя, как вибрирует от напряжения голос. — Тут тебя лечили от гриппа. «Куро, я завещаю приставку тебе» — прохрипел он, состроив рожу. — Кенма, зачем? — Куроо вцепился в его плечо.       — Я… — Кенма отвёл взгляд. — Я хотел, чтобы со мной сделали то же, что…       — Да на хрена?! — взревел Куроо, вскакивая со стула и заглядывая в ошарашенно распахнувшиеся глаза. — Кому от этого стало бы лучше?! Мне?! Кенма, ты ебанутый? Чем ты думал, задницей?!       — Я… — Кенма вжал голову в подушку.       — Я достаточно громко на тебя ору, а?! — Куроо встряхнул его. — Мне каждый день на тебя орать, чтобы ты не творил такую хуйню?! Так я поору, умник ты недоделанный! — усиливающие динамики выкрутились на полную, и Кенма зажмурился. — Что ты ещё там хотел, ударить тебя, сволочь? На! — Куроо врезался в его лоб своим и закрыл глаза. — Прогнать не могу, у тебя трубка в шее, — пробормотал он, опускаясь ниже, и уткнулся лицом ему в живот. Кенма сдавленно охнул. — Ты такой придурок, — Куроо подсунул под него руки и обнял. — Я тебя ненавижу.       — Прости, — на голову неуверенно опустилась ладонь.       — После своих последних извинений ты дождался, пока я свалю, и вскрыл вены, — прогундел Куроо в его влажную кофту. — Дальше что?       — Ничего, — вторая рука слабо сжала его плечо. — Обещаю.       — А если бы я не успел? — Куроо повернул голову боком и уставился в стену, вспоминая, как пялился на себя в зеркало в машине. — Кенма, я мог очень сильно опоздать.       — Я на это и… — Куроо поднял голову и снова уронил ему на живот, и Кенма замолчал.       — Попытаешься покончить с собой ещё раз — я убью тебя.       — Просто убьёшь или… — Кенма тихо ойкнул и дёрнулся, когда Куроо ущипнул его за бок.       — Ты сам им позвонил?       — Да.       — Когда придёшь в себя, сделаем тебе МРТ мозга. Или рентген.       — Зачем?       Куроо слез с кровати, придвинул к ней стул и сел.       — У меня в башке какая-то поебень, которая отсигналила отцу, что я умираю, — Куроо постучал кулаком по голове. — И она отсигналила бы в любом случае, так что ты тут вообще ни при чём. Надо узнать, нет ли у тебя такой же.       — В смысле?       — В смысле, меня прооперировали бы в любом случае. Они узнали о моей смерти почти в тот же момент, что и ты, так что ты действительно ни в чём не виноват.       Кенма отвернулся и посмотрел на потолок.       — Но я мог бы…       — Ничего бы ты не мог, — Куроо взял его руку в свою и сжал. — Ты не имеешь к этому никакого отношения, и точка.       — Ладно, — Кенма поёрзал и поднял свободную руку, рассматривая бинты.       — Скажи спасибо, что я помню номер своего счёта, — буркнул Куроо. — А то тебя бы уже упекли в дурку, пока я бегал за картой.       — Спасибо?.. — Кенма повернул к нему голову и попытался улыбнуться. — Ты ведёшь себя по-другому.       — Если так тебе тоже не нравится — твои проблемы, — Куроо повёл плечами и фыркнул, после чего прижал руку Кенмы ко лбу и прикрыл глаза. — Сейчас я чувствую всё — гнев, облегчение, радость, но это очень скоро пройдёт.       — Почему?       — Это сложно. Я либо имитирую, либо почти ничего не чувствую, а чтобы почувствовать, мне надо очень много думать. Сейчас уже легче, но всё равно, — он опустил его руку, сжимая её ладонями, и посмотрел на друга. — Кенма, послушай. Ты очень дорог мне, ты — моя семья, и я говорю это сейчас потому, что чувствую это по-настоящему, потом я буду только знать. Знать, что любил тебя при жизни, что люблю сейчас, но я не буду ощущать этого, как нормальный человек. Прости, если я буду вести себя странно, но я не хочу имитировать, для меня это уже невыносимо. Я — это всё ещё я, но моя смерть — это разлом, через который мне теперь нужно всё время перетаскивать информацию и переосмыслять её, чтобы разобраться. Это займёт время, но я справлюсь. Я должен был сказать тебе раньше, но не хотел навредить ещё больше.       — Так ты… — Кенма смотрел на него со сложным выражением лица. — Всё-таки притворялся?       — Не совсем, — Куроо повёл плечами. — Я вёл себя в точности так, как вёл бы при жизни, так работает вся моя система.       — Ерунда какая-то, — Кенма вздохнул.       — Акааши всё мне объяснил, я расскажу позже, — Куроо положил его руку обратно на кровать и поднялся. — Отдыхай, я пока привезу тебе новую одежду.       — Ладно, — он потрогал катетер и отвёл взгляд, но, стоило Куроо развернуться, ухватил его за рукав. — Спасибо.       — Тебе спасибо, что не помер, — ухмыльнулся Куроо и взъерошил его волосы остывающей рукой. — Скоро вернусь.

***

      — Так вы с Акааши теперь вроде как друзья? — спросил Кенма, выходя из лифта за Куроо. Дома он проспал всю ночь и полдня, но всё равно увязался за ним в его квартиру.       — Наверное, — Куроо пожал плечами, открывая дверь и пропуская друга внутрь. — Я бы этого хотел. А ты не передумал? — он сунул ключи на полку и пошёл в комнату. — Не хочешь пожить на свежем воздухе?       — Зачем? — Кенма поморщился. — У меня до сих пор флешбеки из-за этого места.       — Ты был там всего один раз.       — Мне хва… — Кенма врезался в спину застывшего на месте Куроо. — Ты чего? — не дождавшись ответа, он обошёл его и помахал ладонью перед лицом. — Эй? — Кенма проследил за его взглядом.       По коже прошлась зудящая щекотка, но, стоило Куроо нахмуриться, сенсоры быстро перенастроились, и всё исчезло.       — Жди здесь.       — Что? — Кенма сунул перебинтованные руки в карман толстовки и недоумённо наблюдал, как Куроо складывает холсты в одну стопку. — Ты что делаешь? — он повернул голову, когда друг отошёл к столу и закопошился под ним. — Куро?       — Увидишь, — Куроо достал бутылку растворителя, сунул её под мышку и выдвинул ящик, из которого выудил зажигалку.       — Ты с ума сошёл?       — Сиди тут, — ответил Куроо, подхватывая холсты. Он направился к выходу, открыл дверь локтем, подошёл к лифту и им же ударил кнопку вызова. Внутри провернуть такое оказалось труднее.       — Ну да, — фыркнул юркнувший следом Кенма, и сам нажал на кнопку первого этажа. — Все твои деньги уходят на штрафы и откуп от полиции, как я мог забыть, — он привалился спиной к зеркалу. — Но такого ты ещё не вытворял.       — Заразился от Бокуто, — осклабился Куроо. — Он сжёг половину дома Акааши у него на глазах.       — Я не удивлён, — буркнул Кенма, доставая приставку.       Выйдя во двор, Куроо разложил картины на асфальте, откупорил бутылку и вылил на них весь растворитель, после чего ушёл к своей машине и достал из-под сиденья огнетушитель.       — Не пытайся меня остановить, — Куроо сорвал пломбу, выдернул чеку и поставил огнетушитель рядом с опустившимся на корточки Кенмой. — Если я к ним полезу, просто потуши огонь.       Кенма поднял на него понимающий взгляд, убрал приставку и вздохнул.       — Только осторожнее, — пробормотал он, вставая на ноги и ухватываясь за рукоять.       — Лучше встань вон там, — Куроо указал на другую сторону холстов. Кенма кивнул и отволок огнетушитель в нужное место. — Если что… — Куроо достал зажигалку и сжал её в руке. — Если что — беги.       — Ты преувеличиваешь, — он поморщился, покрепче ухватывая раструб, но Куроо видел, что друг всё же воспринял его слова всерьёз — он нервно сглотнул и попружинил на носках. Они оба знали, что для Куроо значит каждая из его работ, даже те, от которых он сам захотел избавиться.       «Я сам», повторял про себя Куроо, подходя к холстам и опускаясь перед ними на одно колено. «Это я» — тихо звенело в голове мелодией, когда он чиркнул металлическим колёсиком, поднося зажигалку к краю одной из картин, краску на которой уже начал разъедать растворитель.       Когда пламя набросилось на ткань, Куроо вскочил на ноги и шарахнулся назад, пожирая его глазами. Огонь расползался по полотну, и внутри заполыхало так же — из груди к конечностям кинулся невыносимый пронзающий жар, стремясь к такому же теплу. Он рефлекторно протянул к нему руки, но заметив татуировки, резко отдёрнул их назад и сцепил за спиной, переплетя пальцы и сжав их до хруста. Подрамники потрескивали, и рёбра под раскалённой кожей трещали им в такт от перенапряжения, а отнявшиеся ноги сделали несколько уверенных шагов к чернеющим картинам, но Куроо дёрнулся, мотнув головой, и свалился на колени.       — Стой там, — процедил он сквозь зубы, заметив, что Кенма опустил раструб и уставился на него, но друг бросил огнетушитель и рванул к нему. — Кенма, стой, — простонал Куроо, морщась от скрежета во рту.       — Всё хорошо, — шепнул упавший рядом Кенма, обнимая его за шею и не давая сдвинуться вперёд. Куроо тихо зарычал, обхватывая его руками и сжимая под собой изо всех сил, и уже не мог понять, что щёлкает в ушах — древесина, собственный позвоночник или кости зашипевшего Кенмы, который впился ногтями в его вытянутую шею. В голове вдруг тоже что-то звонко щёлкнуло, и по телу прошла лёгкая волна, смывшая все ощущения. Куроо расслабил руки, сел, выпрямляя спину, и прижался щекой к макушке Кенмы, продолжая неотрывно, но уже спокойно смотреть на утихающий огонь.       — Вот соседям потеха, — просипел он.       — Тут и так все знают, что ты обдолбанный по жизни, — Кенма убрал руки, развернулся и тоже сел, вытянув ноги. — Со стороны твоей комнаты даже машины больше не ставят.       — Невелика потеря, — фыркнул Куроо, вытаскивая из-под себя ноги, и плюхнулся задницей на холодный асфальт, подтягивая к себе Кенму и упираясь подбородком в отросшие чёрные корни волос.       — А пепел по ветру развеем? На какой-нибудь красивой горе.       — Слишком романтично, — Куроо вздохнул. — Акааши был прав, мне правда полегчало.       — И что теперь?       — Для начала надо убрать тут всё, — он встал, поднял огнетушитель, и тот с шипением накрыл чёрные деревяшки порошком. — Поможешь? — Куроо глянул на успевшего отскочить Кенму и принялся собирать остатки каркасов, разламывая их на стыках. Вместе они сгребли всё в одну кучу, а потом отнесли к небольшим стальным бакам. — Вот и всё, — Куроо отряхнул ладони об себя. Брезгливо державший руки перед собой Кенма сделал так же.       — Тебе правда лучше?       — Да, — Куроо коснулся груди. Холодно, тихо, бездвижно, но не пусто. Спокойно. — Хотя обычно после таких перфомансов я уходил в запой, — он усмехнулся, закидывая руку на плечо друга, и они пошли обратно к дому.       — А тебе не надо платить какую-то неустойку или типа того? — спросил Кенма, устраиваясь на кровати и скрещивая ноги. — Мы никогда раньше не отменяли выставки.       — Может, и не отменим, — Куроо посмотрел в угол, где лежали четыре чистых холста.       — Нет? Но она уже завтра, а у тебя ничего нет.       — Будет, — он вытащил все свои мольберты в центр комнаты и расставил холсты.       — Ладно, — Кенма упал на спину и снова достал приставку. — Я буду здесь. Куроо отошёл в другой угол, где устроил творческую свалку и, покопавшись в ней, вытащил коробку со всеми масляными красками — он не рисовал ими с шестнадцати лет, хотя именно этот материал нравился ему больше всего. Он выбрасывал наборы с истёкшим сроком годности и покупал новые, но, стоило ему нанести краски на полотно, как оно тут же выцветало целиком, картина стекала тусклыми слезами, и Куроо приходилось всё стирать, чтобы через пару дней акрил или гуашь погребли безжизненную мазню под яркой радостной экспрессией, которой он старался заглушить накатывающие воспоминания.       Куроо подкатил к мольбертам небольшой стол на колёсиках и высыпал все тюбики на него — он понятия не имел, какие будет использовать. Взяв в руки чистую палитру, он расположил на ней основные цвета, рассовал по карманам кисти и встал перед первым мольбертом, прикрыв глаза.       Прогресс — страх, стыд, смущение, заинтересованность, понимание и привязанность, тёмный, почти неразличимо синий фон — цвет следящих с любовью глаз, светящийся энергией золотой пульсар в центре — зреющие мечты, надежды и планы, искры, летящие вверх, влекущие за собой. Регресс — все цвета и оттенки, весь спектр, но всё падает вниз безжизненным и бессмысленным дождём, смазывается и путается в стремлении к ложному, убивающему направлению, к уничтожающей цели, иррациональной и неверной. Стагнация — вкрапления, капли и бутоны во всём пространстве, яркие и тусклые, несущие свет и тьму, скорбь и счастье, встречи и расставания. Резкая, ударом безжалостной руки наотмашь, поперечная линия, рождённая архаичным желанием и рвущаяся к нему, мёртвая, слепая и глухая, безразличная ко всему, не касающаяся и не воспринимающая ничего, изукрашенная витиеватым, искусным, но поддельным узором, его далёким, ничего не стоящим отражением. Стабильность… Всё такая же мёртвая линия, но плавная, выведенная собственным желанием и волей, не летящая без оглядки, без узора, но не имитирующая, пустая, но со своей собственной сутью, облепленная объятиями распустившихся не на ней, но рядом цветов, укрывающих живыми лепестками сожаления о невозвратном и смиренно отринутом.       — Кенма, — прошептал Куроо, отходя от последнего мольберта. — Кенма! — Куроо резко обернулся и обнаружил, что друг крепко спит, укрывшись отогнутым краем одеяла. На улице стояла глубокая ночь. Куроо вздохнул, снял с перепачканной руки палитру и поставил все кисти в одну из банок с помутневшей водой — скорее всего, все их принёс и наполнил Кенма. — Спасибо, — он подошёл к другу, аккуратно стянул с его волос резинку и поплотнее укутал в одеяло, после чего распахнул открытое окно шире и снял все картины с мольбертов, разложив на полу в одну линию. «Неправильно» — знакомо кольнуло за ушами. Куроо ухватил второй холст и оттащил его вниз так, чтобы его верхний край был на уровне нижнего края первого. Третий он расположил правее ровно посередине, а последний — на одном уровне с ним, но чуть дальше, в сторону от него. Куроо выпрямился, складывая руки на груди и кивнул, довольно улыбнувшись. По телу расползлось привычное мягкое удовлетворение.       Точно так же он смотрел на них утром, когда они висели на белоснежной стене в зале галереи над простецкой самодельной табличкой «vita et mors perversa», и пожёвывал зубами ламинированный ноготь.       — Не высохли совсем, — пробормотал он, отошёл ещё на шаг, придирчиво щурясь и наклоняя голову из стороны в сторону, и оказался уже почти у самых окон. — Лака нет. Тронет кто — и всё…       — Куро, — нервно оглядывающийся Кенма потянул его за рукав. — Я облажался.       — М-м? — Куроо прошёлся под ногтем языком, чувствуя вкус так и не вымывшейся краски. — В смысле?       — Никто не пришёл, — Кенма обнял себя одной рукой, а второй застучал по экрану телефона. — Анонс…       — Ерунда, — Куроо отвернулся от картин и положил ладони ему на плечи. — Я всё равно не буду их продавать. Это… Для меня, — он улыбнулся, вспоминая, как Кенма спросонья тёр глаза, вглядываясь в полотна и в конце концов выдал: «Абстрактненько». — Как новое начало, знаешь?       — Да, но…       — Никаких «но», будем считать, что это слишком личное, чтобы показывать кому попало. Жаль только, я никому…       — Это вы Куроо Тетсуро? — под носом у Куроо возник микрофон. — Проникновенная кисть Японии? Скажите, как вы относитесь к тому, что уже стали главным разочарованием года в мире искусства? — он распахнул глаза на выросшего перед ним Ойкаву Тоору. Тот был одет в идеально сидящий клетчатый костюм, на нос нацепил очки, а на шею — журналистский бейдж и фотоаппарат. — Выставка ранним утром, безвкусный анонс и четыре невнятных огрызка абстрактного импрессионизма, такой воодушевляющий позор, всем юным малярам — пример для подражания! — Ойкава невинно захлопал ресницами.       — Ойкава? — Куроо схватил его за плечи, и тот тихо пискнул. — Ты что здесь делаешь? Акааши тоже здесь?       — Вы обознались, господин! — радостно залепетал Ойкава. — Ойкава Тоору — скандалист и грубиян, его выгнали из страны взашей! А будь здесь великий и несравненный Акааши Кейджи, я бы предпочёл взять интервью у него, чтобы узнать, как ему удаётся иметь такую идеальную кожу в его-то годы!       — Кто это? — прошептал Кенма, спрятавшийся за спину Куроо. Ойкава тут же впился в него взглядом.       — Это ваш помощник? Вы забыли про выставку, и он нарисовал всё за вас? Он больше похож на взъерошенную кошку, вы совсем не следите за…       — Эй, ты! — прогрохотало откуда-то сбоку. — Ойваке как-тебя-там! — к ним топал недовольно пыхтящий Бокуто, за которым скакали двое детей.       — Вы с кем-то спутали меня, господин! — Ойкава моментально выкрутился из хватки Куроо и продемонстрировал подошедшему Бокуто свой бейдж.       — Хрен я тебя с кем спутаю! — рыкнул Бокуто, но схватил бейдж и опустил на него глаза. Ойкава тем временем расцепил крепление на шее и тут же смылся.       — Эй, а ну стоять! — Бокуто рванул вдогонку, и хохочущие дети бросились за ним.       — Что это было? — вцепившийся в бок Куроо Кенма проследил взглядом, как вся компания уносится в соседний зал.       — Придурок, которого давно не выгуливали, и придурок, которому он что-то наплёл, — фыркнул Куроо. — Вот видишь, кто-то всё-таки пришёл.       — Ага, — произнёс Кенма, посмотрев в другую сторону. — «Кто-то» пришёл.       Куроо повернулся и увидел стоящего перед картинами Акааши Кейджи. Он внимательно рассматривал их, заведя руки за спину и чуть наклонив голову. Через несколько секунд, будто ощутив взгляд Куроо, он развернулся к нему всем телом и ласково улыбнулся, прищурив глаза, и Куроо почувствовал, как заполошно забилось в груди сердце — он не знал, билось ли оно до этого вообще.       — Иди, — на спину легла ладонь. Кенма ободряюще улыбнулся.       Куроо кивнул и пошёл к Акааши. Дыхание сбилось, к коже приливало зыбкое тепло, а в голове стремительно пустело. При виде этого человека всё внутри него ломалось и собиралось заново, принимая верные формы, все сенсоры начинали сбоить, напоминая ему, что он больше не жив, равно как и тот, на кого он смотрел с нарастающим трепетом, но его это не волновало. Он шёл навстречу Акааши Кейджи и улыбался всё шире.       Всё будет хорошо, и они оба справятся — Куроо знал это.       Он это чувствовал.