♫ Galileo Galilei - Aoi Shiori
Прогре́сс (лат. progressus — движение вперёд, успех) — направление развития от низшего к высшему, поступательное движение вперед, повышение уровня организации, усложнение способа организации, характеризуется увеличением внутренних связей. Акааши Кейджи приходился Тетсуро каким-то дальним родственником со стороны матери и во всей широте их семейного древа являлся фигурой исключительно эпохальной. Невероятно богатый, судя по рассказам отца, высокомерный писатель-постмодернист среди всей родни слыл ужасным снобом и крайне замкнутым человеком. За глаза чуть ли не заглядывающие ему в рот взрослые наверняка звали бы его ледышкой, если бы не боялись потерять хоть каплю его расположения своим застенным ропотливым шёпотом, который великий и влиятельный Акааши Кейджи мог при желании расслышать и через половину земного шара, не иначе. Дражайших родственников в своём роскошно-холодном особняке, скрытом от чужих глаз густым садом и высоким кованым забором, он принимал только раз в год, на свой день рождения, и Куроо всегда казалось, что этот день чтётся взрослыми более любого национального или семейного праздника: являться было вовсе необязательно, но каждый год он видел там своих братьев и сестёр вплоть до пятого колена, прибывших с родителями с другого конца Японии, из Европы и Америки. Торжественный приём больше походил на поминки: вся одежда чёрная или тёмно-синяя, контрастирующая со светлыми стенами, минимум украшений, как и в самих залах, лица бледные и серьёзные, не смеющие исказиться хоть малейшей улыбкой, будто она оскорбит именинника, который если и появлялся, то не более чем на минуту, словно всё это устраивалось лишь для того, чтобы показать всем, что он ещё жив и пока не собирается никому отписывать своё немалое наследство. К несчастью Куроо и зависти всей родни, его отец по какой-то причине был особенно близок с Акааши Кейджи, а посему Тетсуро был обязан не только присутствовать на приёме наравне со своими родными братьями, но и навещать виновника торжества в отдельной дальней комнате. Как и в остальных помещениях, здесь было холодно, но потолок не давил непомерной высотой и белизной, интерьер не был настолько вылизанным, словом, всё это явно было не для каждых глаз. Не то чтобы это хоть сколько-нибудь помогало – Куроо боялся Акааши Кейджи до смерти, и накануне дома успевал вылить немало слёз на груди терпеливо успокаивающей его матери, которая своими увещеваниями старалась убедить его в важности сего события. Тетсуро не понимал, почему именно ему нужно идти в эту комнату, а потом и оставаться с желающим поглядеть на него дядюшкой дольше всех. Ему казалось, что его братья, заходящие к Акааши Кейджи до него, приглашались туда исключительно из вежливости и для отвода глаз. Когда Тетсуро входил внутрь, Акааши Кейджи неизменно сидел в кресле с идеально прямой спиной, словно статуя. Он был красивым человеком, неестественно идеальным – фарфоровая кожа, чуть вьющиеся чёрные волосы, в которых каждая прядь имела чётко определённое место, тонкие губы, прямой нос и длинные ресницы, прикрывающие тёмные глаза, которые тускло глядели куда-то вперёд, ни на что не обращая внимания. Родители по очереди рассказывали ему о чём-то вроде успехов своего младшего сына, но Тетсуро никогда не слушал — его взгляд метался от вытянутой в струнку прислуги, стоящей за креслом, сменяющейся каждый год и явно через силу выдерживающей существование рядом с хозяином, до пола, потолка, но снова, как приклеенный, возвращался к застывшему маской безэмоциональному, пустому лицу. Акааши Кейджи не проявлял никаких признаков заинтересованности, Куроо был уверен, что он даже не моргал, глядя на него в упор, и был бы уверен в том, что перед ним искусно созданная неким великим мастером кукла без единого изъяна, если бы через какое-то время его не сажали к Акааши Кейджи на колени. Только тогда тот оживал: аккуратные руки медленно поднимались и приобнимали его тонкими холодными пальцами, а голова поворачивалась в его сторону, неуклонно сдвигая к нему безразличные глаза. К этому моменту бешено колотящееся сердце Куроо уже чуть ли не выскакивало у него из горла, покрывшееся холодным потом тело мелко тряслось, а слёзы не текли по щекам только потому, что кончались за день до этого. Мать, видя его состояние, продолжала что-то бодро рассказывать, но отец в конце концов обрывал её и просил Тетсуро самому что-то сказать, и ему приходилось выдавливать что-то про своих домашних учителей, книги или погоду. Всё это заканчивалось, когда Акааши Кейджи всё так же мучительно медленно притягивал его к себе, целовал в лоб, оставляя ледяной след, и прижимал к своей неподвижной твёрдой груди, в которой Куроо так ни разу и не расслышал дыхание или биение сердца. Почти сразу после этого все они уезжали, потому что Тетсуро, словно заражённый поцелуем, сам превращался в статуэтку, неспособную даже нормально передвигать тело негнущимися ногами — потому мать брала его на руки и нервно поглядывала на отца, явно довольного относительно гладко прошедшим посещением. Ему всё это тоже было на руку, ведь не приходилось дольше положенного терпеть завистливые взгляды тех, кому оставалось только надеяться, что их пустят в закрытое крыло. Тетсуро после возвращения домой ещё несколько дней лежал с температурой, а потом, в силу детской памяти и непосредственности, забывал обо всём и возвращался к привычной жизни – снова нормально ел, играл и прятался от учителей, которым потом прилетал строгий выговор за то, что вверенный им ребёнок не изучал дошкольные основы экономики и менеджмента, а скрывался в какой-нибудь кладовке или зарослях кустарника, где лепил из пластилина или рисовал акварелью.***
Всё изменилось, когда в девять лет он не поехал на приём. Его смутная самоосознанность и воля наконец доросли до той стадии, когда могли оторваться от желаний родителей, и за неделю до великой и ужасной даты, понимая безнадёжность простого словесного отказа, он начал демонстрировать незначительные признаки болезни, вычитанные в учебнике по терапии из домашней библиотеки. В ночь на пятое декабря он выпил разведённый йод и ожидаемо отравился, но семейный врач так и не вывел его на чистую воду, за что был моментально уволен. Отец разволновался не на шутку, но что-то предпринимать было уже поздно, а взять с собой больного ребёнка он не мог, так что в тот день Тетсуро остался дома, стараясь радоваться свободе несмотря на насморк и тошноту. Однако радость его не была долгой: отец вернулся мрачным, мать — расстроенной, и через несколько дней, когда он окончательно пришёл в себя, села на край его кровати и сказала, что Акааши Кейджи сильно огорчился, чему Куроо, разумеется, не поверил — он не мог представить Акааши Кейджи огорчённым, тот ведь даже не умел менять выражение лица. Тем не менее, её слова по какой-то причине не давали ему покоя, хотя Тетсуро и отмахивался от неприятного скребущего ощущения где-то в животе как мог. Его мучения достигли пика на той же неделе — на уроке литературы он листал учебник и наткнулся на раздел, посвящённый его дяде. Акааши Кейджи на чёрно-белой фотографии, обрезанной ниже груди, стоял слегка боком, повернув голову в объектив. Его строгое лицо было расслаблено, смотрящие свысока глаза чуть прикрыты, а брови приподняты, и этот взгляд можно было бы счесть высокомерным, но Куроо видел достаточно высокомерных людей, чтобы сказать, что от человека на фото исходила лишь спокойная уверенность. На левой щеке у носа находилась небольшая родинка, скорее всего искусственная — единственная мелкая деталь лаконичного портрета. Уже тогда Куроо увлекался живописью и графикой и, хоть и не рисовал людей, разбирался в композиции, поэтому портрет показался ему невероятно красивым, а изображённый на нём человек — идеальным и, в отличие от лично увиденного им Акааши Кейджи — живым. Опустив глаза на статью, Куроо увидел дату рождения и понял, что Акааши Кейджи исполнился уже пятьдесят один год, однако он практически не изменился: на его гладкой коже не появилось ни единой морщины, ни одного пятна или шрама. На фото ему было не больше тридцати, и он оставался точно таким же, за исключением одного: он словно умер. При отсутствии локальных перемен общая картина становилась совершенно иной. Невольно Тетсуро задумался о причине таких изменений и прочитал саму статью, однако никаких особо трагичных событий в ней не нашёл, а о таком всегда писали, ведь травмы автора влияли на его творчество. Акааши Кейджи родился в семье с хорошим достатком, учился в приличной школе и отличном университете, бывал заграницей, никогда не состоял в отношениях и не имел детей. На этом Куроо не успокоился и дома прошерстил все статьи, но так ничего и не отыскал. Это означало, что у него остался только один вариант — пойти от обратного и прочитать книги Акааши Кейджи. Разумеется, в домашней библиотеке они имелись, и Куроо с подачи отца даже читал пару рассказов, но мало что разобрал: в тексте всегда было много малопонятных метафор и душевных метаний персонажей, а в конце кто-то, если не все, непременно умирал, но подавалось это в исключительно позитивном или поучительном свете с долей трагедии. Сейчас чтение вряд ли принесло бы слишком много пользы, ведь Тетсуро уже тогда сообразил, что не понимает заложенный в тексте смысл в силу возраста, а теперь и вовсе признавал, что, несмотря на его глубокий детский страх и зарождающееся отвращение, взращённое лишь ежегодным насильственным притаскиванием его за шкирку в просторный холодный особняк, Акааши Кейджи должен быть зрелым и очень умным человеком, только почему-то очень… Грустным? Некстати снова вспомнились слова матери, и тут Куроо стало уже по-настоящему стыдно. Если подумать, сам Акааши Кейджи ничего ему не сделал, он даже ни разу ничего ему не сказал; он всегда выглядел если не несчастным, то крайне безразличным ко всему, но почему-то ему было важно, чтобы Тетсуро в его день рождения побыл рядом с ним — мать не стала бы врать, она, в отличие от отца, никогда не прибегала к манипуляциям и говорила всё прямо. А он взял и не приехал просто из прихоти. Из-за странной симпатии Акааши Кейджи Куроо, несомненно, тоже приобретал статус относительно важной фигуры, но отец не запирал его под надзор, чтобы с ним вдруг чего не случилось, даже наоборот, ему, как самому младшему ребёнку, допускали больше вольностей, так что ничто не помешало ему сообщить о прогулке в неопределённом направлении, вызвать такси и уехать за город. Его брат Тацуя, ставший самым старшим после смерти Ташиды, вряд ли смог бы себе такое позволить — как преемник отца, он постоянно находился рядом с ним и отчитывался чуть ли не о каждом своём действии. Ташида умер ещё до рождения Тетсуро, но от других братьев он слышал, что Тацуя всегда старался во всём его превзойти, но, даже заняв его место, не заменил его. По какой-то причине отец до сих пор не объявил второго сына официальным наследником компании, и во всём этом определённо было что-то нехорошее и странное, но Тетсуро предпочитал не думать об этом — он терпеть не мог интриги, наравне с политикой и экономикой. Его учили не сомневаться в принятых решениях, но ещё его учили быть осмотрительным и гибким, чтобы в нужный момент сменить курс, так что теперь немного остывший Куроо не знал, что ему думать обо всей этой затее — ему могут даже не открыть ворота, ведь Акааши Кейджи никого к себе не пускал, за исключением самого важного дня в календаре всей родни. В то же время, он вряд ли мог опуститься до мелочной обиды, что радовало. Когда машина остановилась у ворот, практически полностью заросших декоративным плющом, Куроо попросил водителя подождать, вылез наружу и, кое-как отыскав среди листьев звонок, нажал на кнопку. Никакого звука или сигнала не последовало, и он даже подумал, что кнопка не работает — сюда ведь всё равно никто не рискует соваться. Через несколько минут, когда Куроо уже был готов развернуться, с другой стороны ворот вдруг послышался звон, а затем одна створка приоткрылась, и за ней оказался незнакомый человек. Высокий и крупный, одетый в простой серый спортивный костюм парень удивлённо зыркал по сторонам и только потом опустил голову. — Хэй! — удивление на его лице вдруг сменилось сияющей радостью. — Ты, наверное, Тетсуро, да? Куроо скептически скосился на этого странного человека. Мало того, что на голове у него было крашеное не пойми что, он ещё и очень странно себя вёл. Он был больше похож на влезшего на территорию вора, открывшего ворота для устранения свидетелей, чем на какого-нибудь садовника. Если он вёл себя так всегда, Акааши Кейджи должен был выставить его уже через пять минут. Парень тем временем помахал такси, и машина отъехала, лишив Куроо возможности сбежать, пока не поздно. — Заходи, — он открыл ворота шире и отошёл в сторону. — Акааши обрадуется! — Вы кто? — Куроо удержался от шага назад. — Бокуто Котаро, — парень схватил Куроо за руку, сжал и потряс, дружелюбно оскалившись и сощурив огромные жёлтые глаза, а потом втащил его внутрь и завозился с замком. Вероятно, уже пора было доставать перцовый баллончик. — Вы здесь работаете? — Ага! — Бокуто подёргал ворота, развернулся на пятках и пошёл в сторону дома, хлопнув Куроо по спине. — Пошли! — Давно? — Куроо всё же последовал за ним. — Да года… — Бокуто пожевал губы и сунул руки в карманы. — Года два уже. — Я никогда вас здесь не видел, — Тетсуро остановился и схватился за лямку рюкзака. — Я тебя тоже никогда здесь не видел, — Бокуто подмигнул и уверенно зашагал дальше. На территории было много деревьев, а дороги для машин не предполагалось изначально, но Бокуто чувствовал себя уверенно и точно знал куда идёт, поэтому Куроо решил, что Акааши Кейджи специально нанял себе такого странного охранника, отпугивающего своим видом незваных гостей, а на свой день рождения куда-то его прятал, чтобы не портить мнение родственников о себе ещё больше. Хотя не то чтобы он выглядел как человек, которому хоть сколько-нибудь не наплевать на подобные вещи. Бокуто распахнул двери дома, и, войдя внутрь, Куроо увидел просторный холл, в котором все собирались во время праздника, непривычно пустым – не было столов, на которых расставлялись изысканные угощения под стать гостям, не горели люстры, а главное, здесь не было ни души. — Где все? — невольно вырвалось у задравшего голову в сторону лестниц Куроо. — Акааши там, — Бокуто махнул рукой в сторону крыла, куда всегда водили Тетсуро. — А остальные? — Кто? — ответ прозвучал настолько удивлённо, что Куроо смутился. — Прислуга..? — Тут больше никого нет, — Бокуто остановился. — Только ты и странный парень, которого ты никогда раньше здесь не видел. Но вообще… — Бокуто воровато оглянулся по сторонам, склонился поближе к отпрянувшему Куроо и заговорщицки улыбнулся. — Есть один секрет. — Ты всех убил, а тела спрятал в подвале? — Куроо вздёрнул подбородок и сощурился. Бокуто замер, а потом расхохотался, пуская по холлу громкое эхо. В этом месте смеяться мог только такой тип. — А-а, ты мне нравишься, Тетсу, — он упёр руки в колени и уставился на Куроо, вдруг показавшись совсем безобидным и даже в некоторой степени симпатичным. — Слушай сюда, — Бокуто понизил голос и стрельнул глазами в глубину дома. — Здесь никогда никого нет. Акааши нанимает людей раз в год на один день, — он заулыбался ещё шире. — Он вообще интроверт ещё тот, а это чисто показуха для ваших! Прикинь, придумал! — Бокуто вдруг осёкся. — Только ты никому не говори, ладно? — Ладно, — Куроо неуверенно кивнул и скосился на протянутый ему мизинец. — Обещаешь, ага? — осклабился Бокуто. — А-ага, — Куроо протянул руку и зацепился за его палец своим. — Ну вот и отлично! — парень пошёл вперёд. — Почапали, а то Акааши заждался уже. — А вы ему кто? — по ушам снова ударило его «тыканье» в сторону дяди. — В смысле? А, так это! — Бокуто фыркнул и состроил устрашающую гримасу. — Тайный сын, который загребёт себе все денежки в обход родичей! — он беззлобно рассмеялся и толкнул Куроо бедром. — Шутка! Без обид, ага? Я тут просто работаю. Ну, там, за садом слежу, помогаю со всяким. Акааши вообще особо ничего не нужно, так что я почти всегда свободен. А щас у меня, считай, отпуск, тут же всё вылизали недавно! Так что просто шатаюсь из стороны в сторону. — И доедаешь то, что осталось? — А? — Бокуто почесал щёку. — Не, мы всё это выкидываем. Я что попроще люблю, а не эти бутеры на зубочистках. Якинику, там… — А Акааши-сама? — Акааши… — Бокуто остановился и отвёл взгляд. — Это не его тема. Мы пришли, иди, — добавил он тише, мотнув головой на дверь. — А ты? — А я тут буду, — он кивнул на дверь напротив. — Ты не боись, Акааши очень добрый, — Бокуто ободряюще улыбнулся и хлопнул Куроо по плечу. Тот снял рюкзак, оставил его у стены, разулся, отдал куртку протянувшему руку Бокуто, и подошёл к двери, собираясь с мыслями. Он так и не решил, что должен сказать. Как только он задумался об этом, рядом раздался стук — Бокуто несколько раз ударил в дверь, открыл её, втолкнул Куроо внутрь и захлопнул. Впору было возмутиться, но, едва завидев Акааши Кейджи, Куроо замер на месте. Он всё так же сидел в кресле с прямой спиной, как всегда одетый в чёрную кофту с высоким воротником и брюки, глядя перед собой. На столе рядом лежал планшет. — Здравствуйте, Акааши-сама, — Куроо поклонился и сжал зубы, пытаясь не нервничать раньше времени. Он уже начал сомневаться насчёт своих мыслей об обиде, потому что Акааши Кейджи даже не посмотрел в его сторону, но тут его голова всё же начала медленно двигаться, пока они, наконец, не встретились взглядами. Куроо пришлось собрать все свои силы, чтобы убедить себя в том, что он уже не ребёнок и расплакаться перед человеком, который на него просто посмотрел, будет настоящим позором. — Я хотел бы извиниться перед вами, — он кое-как оторвал ноги от пола, подошёл чуть ближе, встал ровно напротив Акааши Кейджи и сел перед ним на колени, дожидаясь, пока его голова повернётся вслед за ним. В его взгляде не было никакого осуждения, наоборот, в нём было что-то мягкое, в противовес обычному безразличию. Куроо видел подобное на фотографии, где Акааши Кейджи держал его на руках ещё младенцем в пелёнках, и смотрел не в камеру, а на него. — Мои родители сказали вам, что я не приехал на ваш день рождения, потому что заболел, но это не так. Я лишь притворился больным, чтобы не приезжать. Это недостойный поступок. Я раскаиваюсь и прошу у вас прощения, Акааши-сама, — Куроо вытянул руки вперёд и поклонился, касаясь лбом мягкого ковра. Сразу стало как-то полегче, но Акааши Кейджи молчал, хотя должен был сказать, что прощает его, либо прочитать какую-нибудь нотацию. С другой стороны, он ведь никогда ничего ему не говорил. Куроо приподнял голову и, обнаружив, что дядя склонился к нему с протянутой рукой, пытаясь встать, тут же выпрямился. Вероятно, он всегда думал, что Акааши Кейджи совершенно безэмоционален, потому что особо и не всматривался, даже наоборот старательно отводил взгляд, ведь теперь ему казалось, что в тёмных глазах отчётливо виднеется беспокойство. — Н-не вставайте, — Куроо подобрался поближе. — Прошу прощения за вторжение! — вдруг опомнился он и снова склонился к полу. Через несколько секунд его плеча коснулись кончики пальцев, невесомо огладили и исчезли. Куроо снова выпрямился и упёрся взглядом в колени Акааши Кейджи. Он не имел ни малейшего понятия, как себя вести и в каком возрасте родители планировали перестать совать его в руки дяди, но до сих пор они поступали именно так, и было неизвестно, ожидалось ли это от него теперь. Тем временем принявший прежнее положение Акааши Кейджи изящно сложил руки на коленях, и, посмотрев ему в глаза, Куроо готов был поклясться, что тот догадался о его мыслях. Вся родня знала, что из него и слова не вытянешь без особого повода, так что вряд ли у них вышла бы сколько-нибудь содержательная беседа, но уйти сразу было бы невежливо, а сидеть и говорить только о себе — тем более. — Бокуто-сан странный, — начал Куроо. — Но вам с ним, наверное, весело. Если вы не терпите его только из вежливости, — он поёрзал на месте. — Я видел вашу фотографию в учебнике. Акааши Кейджи слегка склонил голову вбок. — Ту, чёрно-белую. Я… — Куроо осёкся, заметив, что дядя склонил голову ещё больше, отведя глаза в сторону стола. — Показать? — он поднялся, взял планшет, открыл браузер и попытался найти фото, несколько секунд осматривая все варианты — на некоторых фото Акааши Кейджи курил или даже улыбался, совсем слегка, но всё же улыбался. — Вот, — Куроо повернул планшет, заметив, что дядя всё ещё выпрямляет шею. Он посмотрел на фото и склонил голову вперёд в кивке. — Я читал несколько ваших рассказов. Но я, наверное, ещё до них не дорос, — Куроо сел, положил планшет на колени и опустил взгляд. — Отец заставил меня пересказывать их и написать несколько сочинений, но я всё равно не слишком понял, — он глянул на дядю и, по его глазам решив, что он скорее готов слушать чем нет, продолжил. — Он хочет, чтобы у меня было аналитическое мышление. Акааши Кейджи наклонил голову вбок. «Но?» — Но мне это не очень нравится. Литературу анализировать интереснее, чем курс валюты, хотя я и там и там не очень понимаю. Акааши Кейджи чуть приподнял брови. Либо ему показалось. — Мне больше нравится… Рисовать..? Особенно карандашом и гуашью. Я бы попробовал маслом, но отец будет злиться, что я трачу время впустую, — Куроо потёр шею. — У него четверо детей, и все должны разбираться в том, что он делает. Взгляд дяди смягчился. Кажется, он хотел что-то сказать, потому что сначала попытался наклонить голову, но остановился, затем посмотрел куда-то в сторону, и прикрывшиеся глаза излучали какую-то обречённость. — Хотите, покажу? — не дожидаясь, пока Акааши Кейджи завершит кивок, он встал и высунулся за дверь, подхватывая рюкзак. На притащенном откуда-то пуфике в коридоре неподалёку сидел Бокуто, уставившись в телефон. Заметив Куроо, он вытаращился на него и качнул головой, мол, «ну как оно?». Куроо в ответ кивнул и снова скрылся в комнате, гоня от себя мысли о странности всей этой пантомимы. — Вот, — он вытащил из рюкзака свой альбом, открыл и положил на колени успевшему убрать руки дяде. Подождав немного, пока он опустит голову и посмотрит на рисунок уличной кошки, Куроо перелистнул страницу. Через какое-то время на очередном листе Акааши Кейджи снова наклонил голову. — Я начал изучать основы абстракции, — Куроо смущённо отвёл взгляд, хотя на него никто и не смотрел. — Пока не очень получается, — он попытался перевернуть страницу, но дядя протянул руку, отвёл его пальцы в сторону, касаясь ледяной кожей, и продолжил рассматривать рисунок. Так они просмотрели весь альбом. Иногда дядя поднимал голову и смотрел на него, чего-то ожидая, и тогда приходилось рассказывать о задумке рисунка или обстоятельствах рисования — например, как он простудился, когда ему приспичило нарисовать гнущееся от сильного ветра дерево, сидя не на веранде, а во дворе на лавке, а потом и под самим деревом, для другого ракурса. Кроме простуды он тогда получил ещё и затрещину отломившейся веткой. — В общем… Я стараюсь, — Куроо аккуратно забрал альбом и переступил с ноги на ногу не зная, что ещё добавить. Пока Акааши Кейджи поднимал голову, он наткнулся взглядом на настенные часы. — Кажется, мне пора домой, — дядя прикрыл глаза, и Куроо отошёл назад. — Спасибо, что приняли меня, Акааши-сама, — он поклонился. — До свидания. Закрывая за собой дверь, он заметил, что дядя провожает его взглядом. Из соседней комнаты тут же высунулся Бокуто. — Ну как? — спросил он, протягивая Куроо куртку. — Нормально, — Куроо оделся, взял рюкзак и пошёл за Бокуто. — Ну вот, я же говорил, что Акааши лапочка! — он рассмеялся и потрепал Куроо по голове. Только когда они оказались на улице, тот решился задать ему вопрос. — Бокуто-сан? — Это ты мне? — Бокуто замер на месте, выпучил глаза и склонил голову, но не слегка, как дядя, а чуть ли не к самому плечу. Получив в ответ кивок, он поморщился. — Да ну перестань, какой я тебе Бокуто-сан? Я думал, дети любят давать клички. Типа Боку-чан или братец Бо. А? — он довольно заулыбался. — Я не ребёнок. — Конечно, не ребёнок, Тетсу-тян, вовсе нет! — Бокуто ухмыльнулся и похлопал его по макушке. — Бокуто-кун, — пошёл на компромисс Куроо, вывернувшись из-под руки поникшего Бокуто. — Акааши-сама болен? — А? — его лицо вытянулось, а потом он резко стал серьёзнее и как-то погрустнел. — Это не болезнь. Просто Акааши… Такой. Это я потрындеть люблю, а он молчун, вот и всё. Со мной он тоже почти не разговаривает. И медленный, как черепаха, зато такой, знаешь… Обстоятельный. — Я понял, Бокуто-кун, — Куроо достал телефон. — Я вызову такси. — Я уже, — Бокуто похлопал себя по карману. — Щас приедет. И знаешь… — он пошёл дальше. — Лучше не говори родителям, где ты был. — И не собирался, — Куроо закатил глаза и резко выдохнул, когда Бокуто вдруг прижал его к себе и завозил кулаком по его макушке. — Тетсу-тян всё продумал, а? — Бокуто расхохотался, стискивая вырывающегося Куроо ещё крепче. — Ты какой-то совсем хилый! — Нормальный! — прохрипел Куроо, пытаясь скинуть с себя огромные лапы. — Тебе бы спортом заняться! — он наконец выпустил его и отскочил на пару шагов, вставая в защитную позу, будто ожидая, что Куроо бросится на него с боем, но тот лишь фыркнул, поправил одежду и пошёл к воротам. — Я как-то тренером в спортзале работал, могу тебе план тренировок составить! — его настигли в один широкий шаг. — У нас есть семейный тренер и диетолог. — У наф ефть твенев и диетовог… — передразнил Бокуто, высунув язык. — Ты зануда, Тетсу-тян! — он подошёл к воротам и открыл замок. — Не зови меня так, — Куроо вышел к дороге и, увидев уже ожидающую машину, обернулся на Бокуто. Тот стоял прямо, вытянувшись по струнке, а его волосы каким-то образом оказались идеально зализанными назад. — До свидания, Куроо-сан, — Бокуто чинно поклонился. Должно быть, взгляд у Куроо был как минимум шокированный, потому что, разогнувшись, Бокуто расхохотался и зарылся пятернёй в волосы, сбрасывая их на бок. Куроо закатил глаза и открыл заднюю дверь машины. — Эй, Тетсуро! Приезжай к нам ещё! Куроо кивнул, сел в машину, захлопнул дверь и снова посмотрел на Бокуто. Тот отсалютовал ему, сунул руки в карманы и стоял на краю дороги до тех пор, пока автомобиль не скрылся за поворотом. В следующий раз Куроо побывал в особняке только через два месяца, потому что сначала семья праздновала рождество, а на каникулах они все вместе уехали на Окинаву, зато ему было что рассказать дяде — про океанариум, про ботанический сад, про огромный рынок, где его потеряли родители из-за того что он увлёкся рисованием прилавков. Акааши понравились эти зарисовки: он подолгу рассматривал их, медленно наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Куроо почувствовал, что, если какое-то смущение у него ещё осталось, то страх пропал совсем, будто растворился — пусть дядя ничего ему не отвечал, зато слушал с искренним интересом. А потом явился Бокуто, заявив, что Акааши пора отдыхать, и утащил Куроо на кухню, где они ели хлопья, залитые яблочным соком, потому что молоко прокисло, а новое никто не купил. Вскоре после этого в жизни Куроо появился Кенма — сын какого-то очень важного работника в отцовской компании. Их обоих зачем-то брали на работу, а потом бросали и забывали, так что они вынужденно проводили вместе достаточно много времени, постепенно сдружились, а с первой четверти их перевели в новую школу. У Куроо на новом месте не было друзей, у Кенмы их не было никогда вовсе из-за замкнутого характера и лёгкой формы аутизма, поэтому они продолжали держаться вместе и со временем стали неразлучны. Когда Куроо понял, что для Кенмы он — как для него самого Бокуто, его разобрал смех, и в следующий раз он поделился этой мыслью с Акааши. Тот только прикрыл глаза и покачал головой, и Куроо был уверен, что уголки его губ чуть приподнялись. Бокуто же нашёл в этом повод для гордости, а потом потащил его на пробежку. Приезжая в гости летом, Куроо проводил много времени с Бокуто — тот показал ему тренажёрный зал, скинул в бассейн и заставил помогать с пересадкой хризантем из-за того, что их белый цвет не соответствовал месту, и ему жизненно необходимо было всё переделать, причём он больше мешался, чем что-то делал. Однажды, когда они валялись в траве у клумбы с цветущими ликорисами и спорили, на что похоже огромное пушистое облако, Куроо спросил его, почему Акааши не выходит с ними во двор, на что Бокуто ответил, что тот плохо переносит жару и не любит насекомых, а на солнце ему вообще бывать нельзя, потому что он вампир. Дальнейшие вопросы прервались хохотом Куроо, потому что Бокуто набросился на него с щекоткой, крича что-то про свои ужасные острые клыки. Осенью Куроо подарил Акааши свой самый удачный рисунок храма Кинкаку-дзи, на котором для деревьев вместо красок использовал засушенные пёстрые листья, кору и мох, и в следующий раз он уже висел на самом видном месте в комнате. Разнывшемуся Бокуто он сунул леденцы с жуками внутри, на что тот сначала завизжал, затем прокричал, что это отвратительно, а потом сунул в рот сразу два. Вообще-то главным подарком был его портрет в стиле его любимого глупого меха-аниме — Бокуто тогда чуть не задушил его своими медвежьими объятиями. Этот рисунок тоже оказался на стене в его комнате, которую Бокуто показывал ему с нескрываемым восторгом. Когда Куроо признался, что после первой же встречи прогуглил Бокуто и нашёл его игровой канал на Твиче, тот обозвал его сталкером. Когда в их семье у кого-то был день рождения, подарки не подписывались, а просто складывались в одну пёструю кучу, и Куроо подозревал, что так стали делать, чтобы бедный и несчастный он не видел подписанный Акааши подарок и не вспоминал о предстоящем празднестве раньше времени. Тем не менее, в этом году он определил его сразу и безошибочно — в самой неприметной коробке был огромный набор для масляной живописи. На следующий день после школы выследивший его Бокуто, весь в чёрной мешковатой одежде, капюшоне и тёмных очках, затащил его в переулок, всучил новый скетчбук и, перемахнув через ближайший забор, скрылся в неизвестном направлении, по пути врезавшись в заверещавшую сигнализацией машину. Стоящий рядом Кенма, не отрываясь от приставки, тихо пробубнил «Что это был за придурок». К этому моменту у Куроо уже давно были абсолютно все контакты Бокуто — он поблагодарил его, сообщил, что накарябанная им на первой странице круглая пучеглазая сова просто ужасна, и спросил, что ему подарить Акааши на его день рождения. На первые два пункта Бокуто изошёлся примерно тридцатью сообщениями разной степени экспрессивности, а на последний ответил, что лучшим подарком будет, если Куроо просто приедет и будет притворяться, что он «всё такой же маленький трусишка». Куроо симулировал во всю силу своих актёрских способностей, но родители всё равно заметили — отец похвалил, мать спросила, что произошло. Куроо ответил, что он просто повзрослел. Он не мог навещать их слишком часто, опасаясь вызвать подозрения, и появлялся в особняке около раза в месяц, каждый раз замечая, что в Акааши что-то неуловимо меняется. Ему казалось, что он чуть быстрее поворачивает голову, чаще моргает, в целом двигается чаще и более плавно, притом что дядя даже никогда не вставал с кресла в его присутствии. Кроме того, он сам привык и с лёгкостью читал малейшие движения его невыразительного лица и без слов догадывался, о чём тот хочет его спросить; Куроо чувствовал, что меняется сам — после таких «упражнений» он с лёгкостью читал других людей, у которых, в отличие от Акааши и Кенмы, на лице было написано всё, он стал живее и активнее из-за общения с весёлым неусидчивым Бокуто. Через год после первого дня рождения дяди, на котором Куроо впервые в жизни не хотел провалиться сквозь землю, лишь бы не оказаться с ним в одном помещении, Акааши впервые ему улыбнулся. Ещё через два года, когда Куроо, весь на нервах, притащил показать ему все свои работы для вступительного экзамена в вечернюю художественную академию, Кейджи поднял на него глаза и тихо произнёс: «Ты молодец, Тетсуро. У тебя всё получится». Кроме того, у Куроо теперь была его почта. Сам Акааши ему не писал, но всегда развёрнуто отвечал на его вопросы и переживания, успокаивая и давая советы. Как-то незаметно для себя Куроо увлёкся его книгами — теперь он понимал в них практически всё. Кенма читать не любил в принципе, но понимал больше, а объяснять отказывался, аргументируя это тем, что это не то же самое, как если бы Куроо понял сам. Бокуто же заявил, что уже к середине он всегда плачет, а Акааши для него слишком умный и бессердечный. Акааши Кейджи приходился Тетсуро каким-то дальним родственником со стороны матери, но мальчику казалось, что дядя понимает его гораздо лучше неё. Вся родня считала его жутким снобом, в доме которого даже прислуга и комнатные растения не задерживаются надолго, но Куроо знал, что прислуги в его доме нет вовсе, слишком большое количество зелени он не любит, а то, что всё же решает оставить, по забывчивости засушивает Бокуто, который раз в год запирается от посторонних глаз в своей заваленной подушками комнате. За глаза многие могли бы называть его ледышкой, если бы не боялись потерять шанс урвать долю его наследства, но Тетсуро понял, что за холодным, неподвижным лицом кроется чуткая сострадательная натура. Все родственники знали, что он готов пустить их к себе лишь раз в год на несколько часов, что из него и слова не вытянешь, особенно последние несколько лет, когда никто не замечал, чтобы он выходил на улицу или даже просто из своей комнаты. Давным-давно кто-то видел краем глаза, как он стоял на двух ногах, но никто не помнил, чтобы он ходил. Никто не слышал его дыхания или стука его сердца, некоторые обращали внимание на то, как редко он моргает и как топорно двигается, никто не видел, как он ест или пьёт, он никогда не болел и даже не кашлял, возможно, ему вовсе не нужен был сон. Возможно, каждый раз, когда на очередной ответ Бокуто о странностях дяди Куроо доверчиво кивал головой, ему стоило бы задуматься хотя бы на секунду. В день своего шестнадцатилетия Тетсуро узнал, что Акааши Кейджи был мёртв уже за десять лет до его рождения.