***
Расскажи мне, о чём твоё горе Я приму твою боль, как свою Жаль, что все остальные разбежались по норам Нас оставив на самом краю «Сплин»
Хаус сидит в кафетерии, вяло жуёт картошку и думает, как сказать Уилсону, ещё не пришедшему в себя, что их дочь не прожила и часа. Она обмоталась пуповиной и даже не закричала, когда её достали. Хаус видел это синеющее тело, сочувствующий взгляд молодой медсестры, слышал, как врач бросил рядовое «сочувствую», глянув на Хауса безразличным взглядом. Ничего личного, просто работа. У того врача, чьё имя не отложилось в памяти, то был очередной мёртвый младенец, коих на практике будет ещё сотни, а у Хауса и Уилсона это горе и боль, от которого придётся долго приходить в себя. Больно и неприятно. Но Хаус сможет это пережить, а вот Уилсон, накаченный гормонами… Им сейчас и в ближайшие месяцы будет руководствовать не здравый смысл, а эмоции, инстинкты и всё те же чёртовы гормоны. Хаус много раз видел, как омеги откровенно сходили с ума после потери ребёнка, и теперь не выходило не представлять на их месте Уилсона… Видеть его разбитым, потерянным и напуганным неприятно и больно. Ещё хуже Хаусу будет с понимания того, что он никак не сможет помочь. Ему следовало не слушать Уилсона, следить за ходом его беременности самостоятельно и не подпускать к родам других врачей. Наверное, тогда бы всё вышло иначе и не пришлось бы сидеть и думать, как сказать Уилсону правду. Тот отнюдь не нежный, не робкий и не слабый, но нынешнее состояние делает его совершенно другим. Ему необходима защита и поддержка. Сейчас Хаусу стоит не в кафетерии сидеть, а возле постели Уилсона, сторожить его сон и следить, чтобы не было осложнений. Другим врачам нельзя доверять, но сейчас Хаус бессовестно сбежал туда, где люди ещё не знают, у кого родился мёртвый ребёнок, туда, где никто не смотрит с наигранным сожалением и пустым сочувствием. Ничего из этого не поможет родителям, потерявшим ребёнка. Сейчас главное, чтобы Уилсон не отошёл от наркоза раньше времени и не услышал от медсестёр о произошедшем. Они неправильно всё скажут, им нельзя доверять… Хаус обязан сидеть в палате мужа, но сейчас необходимо отвлечься, отойти от взбушевавшихся инстинктов и морально приготовиться к худшему. Тогда удастся хоть немного да успокоить Уилсона и не дать ему от горя вены перегрызть. Хотя… Вряд ли он попробует так сделать. Скорее он просто беспомощно разрыдается, а потом будет часами лежать, сверлить взглядом стену и периодически говорить что-то об умершей дочери. Непонятно, что хуже: это или громкая истерика, после которой тихо приходят в себя. В кафетерии почти пусто. Так должно быть и в детской, которая не пригодится в ближайшее время. Хаусу стоит дождаться пробуждения Уилсона, поговорить с ним, успокоить его, потом позвать Кадди, чтобы она проследила за его состоянием (другим врачам и медсёстрам такое поручать нельзя, они своими «утешениями» только усугубят положение), а потом поехать в квартиру и спрятать подальше все детские вещи. Возможно, стоит спихнуть всё в спальню дочки, закрыть дверь на ключ, а его и все дубликаты спрятать подальше от Уилсона. Тогда тот сможет хотя бы находиться дома и не убиваться некоторое время. — Можно с вами сесть? — Сбоку раздаётся детский голос, в котором легко различается австралийский акцент. Хаус оборачивается и видит перед собой взъерошенного мальчишку с красными щеками, светлыми волосами и глазами. Такие могли быть и у умершей Уилсон-Хаус, но о том, какой она могла бы быть лучше не думать, иначе есть риск утонуть в фантазиях и не придумать ничего дельного для Уилсона, так нуждающегося в этом. — Где твои родители? — Хаус оглядывается по сторонам, но никого, хоть немного похожего на мальчишку, нет. — Мама опять пьёт, а отец в палате. Доктор Уилсон говорил, что отец должен много отдыхать… но сейчас он не просыпается. Другой врач сказал, что отец теперь будет вечно отдыхать, — мальчик смотрит прямо в душу. По отношению к нему просыпается нечто вроде жалости и сочувствия. А, возможно, это просто родительские инстинкты заиграли и принудили увидеть в фактическом сироте своего ребёнка. В любом случае Хаусу необходимо сейчас поговорить с кем-то, чтобы пришло озарение и помогло с Уилсоном. — Садись, только не трещи над ухом и не ешь мою еду, у тебя наверняка руки грязные, — Хаус кивает в сторону стула рядом с собой. Мальчик садится, тяжело вздыхает и хлопает глазами, будто не понимая, стоит ли ему плакать или жаловаться на несправедливость мира. Обычно дети, потерявшие родителей, воют белугой, бьются в истериках и вопят о том, что врачи плохие, раз не смогли спасти мамочку или папочку от условного рака. А тот наверняка был у отца мальчишки, раз проскочила фамилия Уилсона, хоть и ставшего в время беременности более ласковым к детям, но и не заимевшего привычку лезть к родственникам чужих пациентов. Маленький омега (о вторичном поле можно говорить, если опереться на мягкие черты лица и едва различимый детский сладковатый запах) болтает ногами, поджимает губы и достаёт из кармана помятый брелок с плюшевым кенгуру. Глупо, но отчасти мило. Хаус наблюдает за тем, как мальчишка теребит плюшевого зверька и думает, что дочка могла бы так же играть с мягкими животными, которых Уилсон бы притаскивал в дом сотнями… Нет, пора прекратить фантазировать о невозможном и сосредоточиться на сером настоящем. — Меня Роберт зовут, — мальчишка вяло улыбается. — Я доктор Хаус, — мужчина снова кусает картошку, а потом, поддавшись то ли интересу, то ли жалости, то ли инстинктам, протягивает Роберту кусочек. — Почему ты подошёл ко мне, Роберт? Разве не стоило поплакаться в жилетку медсестёр? Они бы тебя пожалели, а я нет. Так почему ты сел со мной? Я настолько похож на твоего кенгуру? Роберт тихо хихикает, медленно прожёвывая картошку: — Потому что вы грустный и, наверное, тоже кого-то потеряли… У меня, вот, отец умер. Врач сказал, что рак забрал его… А у вас кто умер? Хаус думает соврать, но почему-то не делает этого: — Дочка, мёртвой родилась, а мой муж пока под наркозом и не знает ничего… А я тут сижу и думаю, как ему сказать. — Он будет расстроен, — Роберт говорит очевидные вещи, тихо шмыгает носом. — Мне вот тоже грустно, что отец умер, но… мне кажется, что он умер ещё давно, месяца два назад. А потом вместо него будто пришёл какой-то злой человек. И мне хорошо, что он ушёл. Хаус усмехается и позволяет себе потрепать Роберта по волосам. Ребёнок хоть и приставучий, но в душу не лезет, с ним можно и ещё немного поговорить. А, возможно, потом и Уилсону показать, чтобы тот отвлёкся и кинулся утешать маленького сироту. Тогда удастся помочь двум людям. Одного из них Хаус искренне любит, а второй просто интересный и заслуживает хотя бы раз поговорить не со «злым человеком».***