Нос щекочет перо из подушки, а сквозь сон прорывается громкое кошачье урчание. Миха продирает глаза, щурится, пытаясь сообразить, как он оказался у стены, ложился же с краю, блин. Подглядывает сквозь ресницы за валяющимся рядом Андреем, у которого на груди пригрелась Ширка, явно кайфующая от утреннего почёсывания. Хера себе идиллия.
Шевелиться и обнародовать, что проснулся не спешит. Наблюдает, как чужие пальцы чешут под головой и холку, прихватывают ушки. Спелись, блин. Ширка — предательница, к Андрюхе вон как ластится, разлеглась на нём и кайфы ловит. Но Миха её винить не может — он и сам перед ним не устоял. Ни вообще в принципе, ни тем более вчера — дважды.
Зря про вчера вспомнил, не вовремя. Поговорили, конечно, вроде, выяснили, ещё и жидкостями всякими там скрепили, только всё равно как-то… Ну неловко. Вечер это одно, а утро уже совсем другое, особенно когда вместе в одной кровати и не одетые. Ну Миха одетый, в трусах, а в чём Андрей, он не будет лучше думать, а то ещё больше может стать неловко.
Грёбанные утра, хоть бы раз были без мозгоёбства! Глаза открываешь — и уже по ощущениям кругом проебался, и это день ещё не начался. Андрюха не свалил — это, конечно, хорошо, но нихрена непонятно как с ним себя теперь вести. С бабой более-менее ясно, что с утра можно делать: либо освежить вечер, либо отвести на кухню, либо выпроводить под каким-нибудь предлогом. Избавляться от Андрея не хочется, на кухню, наверно, можно, но тот сразу просечёт, что Миха его кулинарные навыки бесцеремонно эксплуатировать намеревается — вдруг обидится. Интереснее всего вариант освежить вечер, но сам первым точно к нему не полезет, бесстрашие пока дремлет. Мало ли тот с утра всё это не очень. Ну обниматься там, под одеялом нежиться. Мужики же. Хотя Миха, например, любит.
Ладно, чё кота за яйца тянуть, у него всё равно только кошка, надо уже обратить на себя внимание голубков, разнюхать атмосферу.
— Отбил у меня даму, Андрюх, не по-пацански, ё-моё, — хрипловато со сна ворчит Миха, несильно лягнув Андрея в бедро.
— Невиноватый я, она сама ко мне пришла, — не отрываясь от Ширки, чуть ли сам не мурчит Андрей.
— Я её, значит, кормлю, а она к тебе тарахтеть пришла, — вслух рассуждает Миха, даже рукой помахивает.
— Я её тоже покормил, — и повернувшись к нему лицом, словно в оправдание добавляет: — Мне показалось, у неё глаза голодные.
А Ширка-то баба прошаренная — знает, как мужиков на хавчик разводить. Почему-то от этого она Михе только больше нравится начинает.
— Место моё с краю занял, кошку мою покормил, теперь ещё и мусюкаетесь с ней — опасный ты человек, блин.
— Место ты сам проворонил — я только встал, и ты тут же завошкался и причалил к стеночке. А кошка не твоя, а Лёхина.
— Квартира моя, значит, и кошка моя, пока она в ней, — потягиваясь, отрезает Миха. Лёха ещё сам не в курсе, что у него на одну пушистую жопу больше станет, ему ж так никто не позвонил и не обрадовал прибавлением.
— Так и я в твоей квартире пока, чё теперь? — резонно возражает Андрей.
Миха внезапно решает, что пора бы уже и встать, чё валяться-то, сморозит сейчас чё-нибудь — на языке много чего вертеться для ответа, ну его нахрен. Копошится, перелезает через сладкую парочку и спешно ретируется на кухню. Утренняя сигарета совмещается с утренним душем, потому что делать всё по очереди — скучно и для слабаков.
На пороге Андрей без зазрения совести просачивается в ванну, не дожидаясь, пока Миха выйдет. Приходится неуклюже протискиваться мимо, потому что они два немаленьких вообще-то мужика, и проёмы явно не рассчитаны, чтобы плечом к плечу по квартире слоняться. Тот ещё замер, как специально, не почесавшись пропустить, зараза.
— Шура звонил, сказал, если сегодня пропустим репу, он нам сначала интимную стрижку голыми руками сделает, а потом выебет, — доносится в спину Михе.
— Одновременно или по одному? — хмыкает Миха, повернувшись.
Невольно скользит взглядом по голому Андреевскому торсу, но тормозит себя на светлой дорожке, убегающую под резинку, и поднимает на довольное лицо с понимающей усмешкой. Не краснеет только потому, что слова странно царапают. Андрюхе расправа интимной стрижкой уже не страшна — сам справился. А вот, пусть и шуточная, но озвученная угроза Князевской половой неприкосновенности по-глупому напрягает. Миха тоже сам прекрасно справляется с его генитальными потребностями, спасибо, без помощников обойдутся.
— Не уточнял.
— Силёнок не хватит, ё-моё, — фыркает Миха. — А он типа знал, что ты у меня?
— Я сказал, — Андрей почему-то опускает глаза в пол, порывается сказать что-то ещё, но в итоге просто закрывает за собой дверь ванны.
Ну сказал и сказал. Может, конечно, вопрос в том, как много Андрей ему сказал, потому такая странная реакция. Да похуй вообще, Шура же — напрягов быть не должно. Тот их крестным знаменем скорее благословит, лишь бы в горло друг другу больше не вцеплялись, чем херню какую выкинет.
Бессмысленно повтыкав в холодильник и закрыв его, Миха щелкает чайник и залипает на пустую кошачью миску. Ширка раз уже поела, то, наверно, не надо перекармливать. Женщина, конечно, должна быть с формами, и чем больше мохнатой жопки, тем прикольнее, но даже он понимает, что кошачье ожирение ни к чему хорошему не ведёт.
Бесцельно послонявшись по кухне и позаглядывав, впервые, наверно, во шкафчики, Миха расслабленно закуривает. Глядя в окно, жмурится солнцу, и лениво гоняет мысли ни о чём — хорошо, умиротворённо. Так умиротворённо, что не слышит даже, как Андрей подходит и кладёт руки на бока. Миха дёргается, неловко наклоняется к пепельнице, чтобы затушить окурок, но не поворачивается — спину приятно греет чужое тепло.
— Из кровати сбежал, — Андрей целует в лопатку. — В душе заперся, — поцелуй в холку. — Со мной не пошёл.
Есть, конечно, что возразить — тот вообще-то с кошкой миловался, чё под руку лезть. А в душ его вместе и не звали, прямым текстом, по крайней мере. Непрямой он по жизни не распознаёт — это ж выправить сначала надо, больно времени много займёт. Но желания спорить вообще нет, когда по позвоночнику губами водят, что плечи безотчётно вздрагивают, и не только плечи. Ещё и ворчат так сладко, сетуя, что Миха сбежал и заперся. Андрюха тоже пообжиматься по ходу с утра не прочь — ласкается, руками по груди и животу ладонями мягко скользит.
Сам заводится от того, что с Михиной спиной вытворяет: всей башкой уже об него трётся— и лицом пылающим, и волосами мокрыми. Миху дрожью пробивает от контраста холодных капель и горячего учащённого дыхания: мурашки со спины на грудь бегут, заставляя соски затвердеть. Андреевские ладони как раз где-то в той степи блуждают и сразу же накрывают напрягшуюся плоть, сжимают между пальцами. Миха сам пыхтеть начинает, накрывая чужие руки своими — приятно, блин, но так непривычно и волнительно, что он всё же убирает их с себя и разворачивается лицом.
Андрей тут же цепляется за шею, тянет к себе и целует с таким напором, будто Миха увернуться от него удумал. Жар из груди на лицо ползёт от того, как приятен его натиск, как он тянется и льнёт ближе. Миха нежностью его уговорить притормозить пытается, замедляет, по плечам кончиками пальцев водит, сейчас так больше хочется — тепло, немножко лениво, под ласковые солнечные лучи из окна.
Но Андрей его сентиментального настроя сейчас явно не разделяет, прёт напролом: сам сбрасывает с себя полотенце и бёдрами в его недвусмысленно толкается, за задницу рукой схватившись. Под облизывание-покусывание груди, Миха успевает заметить, осознать, смешаться — тот же голый совсем. У него на кухне. При свете дня. Суёт руку под резинку его же трусов и горячей ладонью обхватывает член. Очень горячей.
Андреевское буйство всё же просачивается в него, но распускается не пылким бешенством, а неистовой тягучей жаждой. Миха вцепляется в его предплечья, отрывая от своей разукрашенной красными пятнами груди, и крепко, но коротко целует губы. У Андрея они влажные и припухшие, и мягкие-мягкие, что жаль, действительно жаль, отрываться. Но система запущена, механизмы уже не остановить: Андрей растеряно приоткрывает рот, когда его отстраняют, слегка толкнув ладонями в грудь, вынуждая сделать шаг назад. Воспротивиться или осведомиться, какого хера происходит, он не успевает — Миха хватает за бока и разворачивает к себе спиной, а потом вообще без церемоний подхватывает одной рукой под живот, а второй давит меж лопаток, нагибая и заставляя улечься грудью на стол.
От шока или слишком быстрой перемены тела в пространстве Андрей только задушено вздыхает, машинально вцепляется в края небольшого стола и расставляет ноги пошире. Коленки вздрагивают, когда ягодицу оглаживает шероховатая рука, чуть сжимая и оттягивая. А когда влажные пальцы погружаются глубже и чуть надавливают, Андрей вовсе привстаёт на носочки, вырывая уже из обоих громкий вздох.
Миха водит пальцами, смоченными слюной, по раздражённому с ночи входа, но толкнуться дальше не спешит. За смазкой тащится в другую комнату впадлу и не своевременно — оставлять Андрея, распластанного на столе, как-то неправильно. Да и воспоминания о собственном утре после боевого крещения сомнения навевают, если сейчас всю программу повторить, вряд ли без боли получится. Андрюхе понятно пока всё ехало-болело — его растащило вон как, что сам уже подмахивает, а сидеть потом как будет?
Ну не обламывать же его, да и себя тоже — хочется, чтобы приятно и хорошо, без дискомфорта. Поэтому единственное и логичное, что приходит на ум обдумывается недолго и принимается сразу и единогласно всеми председательствующими тараканами. От короткого мокрого касания Андрей вздрагивает всем телом и предсказуемо пытается уползти, но Миха готов к такому повороту: тяжело прижимает ладонью поясницу и стискивает бедро, фиксируя.
— Блядь, — высоко выстанывает Андрей. — Ты чё…
А Миха ничё, Миха продолжает медленно водить языком, ещё и бедро, в которое вцепился до синяков, закидывает на стол, согнув колено и перехватившись за икроножную. Становится гораздо удобнее. Конечно, согнуться приходится в три погибели, но то мелочи, учитывая, как у Андрея дрожат ноги.
Загладив сжатые мышцы, Миха собирает побольше слюны на кончик языка и ныряет им внутрь, стараясь протолкнуть подальше. Мышцы приятно сдавливают, поддаваясь медленным коротким движениям.
Приноровившись, Миха спускается свободной рукой к трущемуся о край стола члену, чуть поглаживает и сжимает, водя вверх-вниз. Даже тоненький скулёж и последующий глухой стук — Андрюха стену головой боднул — не тормозят. Оборжать его можно и потом, сначала довести до трясучки и дать кайфануть хорошенько. Михе до помешательства необходимо ещё раз увидеть, как того выкручивает и тащит, ему, может, и делать больше ничего не придётся с собой, просто смотреть.
Язык заменяет палец, медленно проталкивается, оглаживая подушечкой мягкие, тёплые стенки. Миха скользит головой выше, утыкается мокрым лбом в лопатки, вслушиваясь как из растекшегося по столу, дрожащего Андрея вырываются неровные хрипы и подвывание на каждое легчайшее соприкосновение подушечки с небольшой раздвоённой выпуклостью. Двух фланг хватает, чтобы совсем скоро, того как по заказу выломало и перетряхнуло в сладких конвульсиях. Блин, Миха на это вечно готов теперь смотреть, невозможно просто.
Одной освобождённой рукой Миха упирается в стол, едва находя силы, чтобы приподняться, а второй ныряет себе под резинку, даже не пытаясь стянуть трусы пониже, не до того уже, тут бы умом не поехать.
— Стой, стой, подожди, — запыхавшись, шепчет Андрей, повернув голову и вцепившись в его руку.
Что? Чего ещё подождать? Пока яйца взорвутся? Да он издевается. Но Миха слушается, останавливается, а потом и руку из трусов вытаскивает, а то чё как дурак. Хотя, откровенно говоря, уже похер дурак или нет, пусть уже быстрее там говорит чё ему ещё надо. Миха что хотел — посмотрел, а сделал так вообще даже больше, чем изначально собирался. Можно (и до мучительного необходимо) уже и о себе подумать, раз превысил показатели. План пятилетки в три года выкурить мечтают, а он свой перевыполнил за пятиминутку. Всё по совковым лозунгам, всё как завещал товарищ Сталин. Хоть где-то диктовочки вшивого коммунизма сгодились.
Андрей неуклюже сползается со стола, заставляя отступить назад, и встаёт на нетвёрдые ноги. Разворачивается и толкает Миху — вот прямо также как он его недавно — только в противоположную сторону. Тот шипит, врезавшись спиной в столешницу, и уже открывает рот, чтобы длинно выругаться или не очень длинно, хоть как-нибудь, но не успевает — замирает с открытым ртом. Андрей бухается перед ним на колени, одновременно стягивая трусы. А взгляд поплывший, дурной, выглядит будто они снова дедовой настойкой нарезались: сидя — ни в одном глазу, а на ноги встанешь — и тут же осядешь обратно.
Миха в его лицо раскрасневшееся всматривается, потешный он сейчас такой с гнездом на башке и пятачком этим своим запрокинутым, только смеяться нихрена не тянет. Уже самому непонятно чего хочется — просто хочется, просто пиздец как, аж ноги разъезжаются, приходится локтями о столешницу опереться.
В глазах резать начинает и в затылок тупой болью отдаёт, от того, как Миха таращится и вобрать в себя происходящее стремится. Прям как Андрей в свой рот его член вбирает — неспешно, наслаждаясь, стремясь втянуть на полную катушку и, блин, всю шишку. Рукой себе помогает, а второй бедро до боли сжимает и на себя рывками подталкивает — торопится куда-то, дурилка.
Конечно, не получается сразу, давится, но упорно языком по всей длине размашисто слюну размазывает и насадится поглубже снова пробует. Миха ладонь на макушку встрепанную опускает, чтобы ритм задать, и свою голову запрокидывает, потому что смотреть на эти втянутые щеки, слушать влажное причмокивания и одновременно ощущать горячий, шёлковый, плотно сжимающий собственный хер рот — развлечение для совсем отбитых экстремалов. Миха из таких, только предобморочную волну переживёт, отключившись от Андреевского беснования хотя бы зрением, и опять войдёт-вольётся. Хотя определённой своей частью он входить и не перестаёт, блядь.
Не, не вольётся — выльется, изольётся. Он и так на грани был после языкового (но отнюдь не лингвистического) нашествия на Князевский задний фронт. А тут и сам Андрей не отстаёт в устном исполнении. В этом оральном поединке Миха согласен уже на ничью: ноги перестают держать окончательно, как только его скручивает и одновременно отпускает. Под чужой кашель в голову запоздало приходит, что надо было, наверно, Андрея от себя отстранить или хотя бы предупредить, а не спускать, как сопляк, куда получилось.
Но рука, как единственная опора, предательски подогнулась, и все мысли разбежались, а разомлевшее тело ухнулось вниз. Колени спасает только то, что его успевают неудобно перехватить и придержать, прижав спиной к столешнице, поэтому удар получается несильным. Выдохнув несколько раз от несостоявшегося кульбита и состоявшегося оргазма, Миха тянет на себя утирающего рот Андрея, чтобы самому этот рот занять-вылизать. Интуитивно, на подкорке зудит, что так правильно будет — показать, что всё путём, нет повода для загонов. И ведь угадывает: тот действительно уклониться пробует, Миха по губам лишь успевает мазнуть, как чужое лицо в шею впечатывается.
Секундное ликование — он смог, без слов распознал, даже предусмотрел, считай, его реакцию — и Адреевское лицо не особо чутко отлепляют обратно, зато целуют неподдельно чувственно и жарко. Чтоб дурости всякие даже не думали в башке начинать гнездоваться — чемодан, вокзал, нахуй.
— Чего ты? — мычит Андрей через время, едва отстранившись, под странный Михин всхлип.
— Ноги затекли — пиздец, — жалобно шепчет Миха, но даже не дёргается отклеиться.
Фыркнув, Андрей пытается подняться с колен, потянув временно утративший дееспособность организм за собой, но не учитывает, что и собственные ноги задеревенели и на команды откликаются с неохотой. В итоге оба заваливаются на пол, хватаясь друг за друга и больно сталкиваясь плечами-локтями-и-бёдрами с полом. Переплелись и смешались под совместный хохот. Полная взаимность и обоюдность на всех уровнях, что даже неловко, потому что не очень-то мужественно и приторно — сахар едва ли на зубах не хрустит. Но оба же сладкоежки и диабета не страшатся. Смысл бояться того, о чём не имеешь даже понятия?
Пол чистотой не отличается, но на это плевать: путь в ванну после утреннего кухонного экспромта им заказан. Миха не удивится, если Андрей думает о том же, и тем более слова поперёк не скажет, когда душ окажется совместным. Внезапно всё кажется очень простым и ясным. На Миху снизошло, словно напрямую к чужому разуму подключился — реально они сейчас как будто в сознании друг у друга без проблем шарить могут. Ну или мозги в один большой слепились и уже непонятно, где чей. Так-то временами он у них и так один на двоих, потому что у кого-то (и не всегда только у Михи, на минуточку) то и дело шестеренки клинит, но в этот раз ощущается именно полное слияние.
Кошачье, уже знакомое вопросительное «мряу?» заставляет вскинуться и оглядеться. Ширка сидит на пороге, подёргивая хвостом, и Михе кажется, что взгляд у неё недовольно-предосудительный. Ну ещё бы, они же возле мисок её распластались, как будто не от скоротечных обжиманий в себя приходят, а харчи её втихаря пожрали и встать теперь не могут. Судьба у него что ли такая: в обществе любой женщины, даже кошачьей, чувствовать себя виноватым. Опять витаминками откупаться.
— Ширка, закрой глаза, дамам на такое смотреть нельзя, — бубнит Миха, от всей души надеясь, что она пришла уже после того, как они у мисок прилегли.
Поворачивается снова к Андрею и не знает, как дальше быть: то ли спрятаться, то ли замереть и глаза не закрывать, пока не иссохнут. Тот смотрит, сдерживает улыбку, прикусив губу, а взгляд у него — Миха никогда такого у него не видел, да и не у него тоже— словно он больше никогда глаз от него отводить не собирается.
***
Время поджимает — штаны пора натягивать, которые Миха вот уже несколько минут гипнотизирует, уговаривая самостоятельно напялиться, потому что физических сил нет абсолютно никаких. Блин, а ведь ещё трусы — те вообще требуют отдельной экспедиции к шкафу.
Тело приятно истощено и помято, и, хоть навалившаяся слабость не даёт даже поднять руки, сожалений он не испытывает. Только мысленно сам с собой подхихикивает над тем, какой Андрюха оказывается спертоксикозник неугомонный. Не обманул — действительно ебаться любит. До потери пульса. Главное, чтоб не Михиного.
С душем почти угадал: вместе шоркаться пошли, только особо там ничего не это. Так, пожамкались чутка, потискались. Зато заправившись калориями, эта трах-машина без ключей и кнопок заводилась. В последний раз Миха на него просто спиной облокотился, пока струны перебирал, а в итоге в срочном порядке пришлось гитару спасать, расплачиваясь собой. Чего только не сделаешь ради дорогого сердцу инструмента.
Балу их точно в мозжечок выебет, если они профилонят — на репетиции надо быть железно. Тем более Миха и сам уже извёлся без привычного творческого хаоса. Первая полноценная репетиция за столько времени, с Андреем, без всякой хуйни между ними — да это же почти как Новый Год, только без снега и мандаринов. А его они всегда вместе празднуют: весело, загульно и вплоть до февраля. Грех такое пропускать.
Собравшись с духом, чтобы доползти до штанов, разнеженного Миху отвлекает от великой цели кабаний топот.
— Мих! Мих! — Андрей влетает в комнату с огромными глазами, как будто чёрта увидел. — У тебя там кошка на унитазе сидит!
С невообразимым трудом, но Михе удаётся совладать с лицом и не заржать. И этот обалдуй ещё над ним смеялся, когда он за кошачье душевное равновесие переживал.
— Ну да, — как можно невозмутимее кивает Миха, закинув руки за голову, и тут же ехидно добавляет: — А ты чё это, Андрюх, за кошкой подглядывал?
— А… ты нет? — после секундного ступора неуверенно спрашивает Андрей.
Ой, дурак, всё-таки.
— А я отвернулся! — гордо вскидывает подбородок Миха.
И сам же первый не выдерживает — гогочет, как полоумный, но Андрюха не отстаёт.
— Такое сокровище нельзя отдавать, — отсмеявшись, качает головой Андрей.
Он чё, кошку у него увести хочет? Миха, конечно, собирался её там Лёхе или ещё куда, но в серьёз пока ничего не обдумывал, даже не звонил — всё ж не до того.
— Себе забрать решил?
— Мама пиздец обрадуется, — саркастично хмыкает Андрей, а потом помолчав, задумчиво тянет: — Хотя может и правда обрадуется…
У Михи внезапно всё противится внутри: Ширку отдавать теперь отчего-то совсем не хочется — не только Андрею, а вообще никому. Она прикольная, как будто всегда тут была — вписалась, вжилась. Довольная вроде ходит, не чудит и не капризничает. Да и хоть одну-то женщину может он осчастливить-то, ё-моё? Кроме, Муси — но та мать, ей факта его существования хватает, а надо ж чё-то посерьёзнее ещё, раз голубой огонёк его жизненный путь теперь осветил. Да и Андрей чаще приезжать будет, вон как к Ширке проникся-прикипел, влюбился почти.
— Не, я передумал. Ширку не отдам, только когда уезжать будем — на время.
***
Даже в голову не приходило, что долгое отсутствие Андрея как-то повлияло на остальных. Нет, то, что его не было, ясен хер, не заметить бы не получилось, но Миха не думал, что у других могут возникнуть претензии по этому поводу. Это у них тёрки-недомолвки были, остальные-то причём? Ну, Шура ещё ладно распетушился, но то от переживаний и потому что Балу сам по себе такой — за мир, дружбу и секс без обязательств. Хипарь-Леопольд он, короче.
Когда они с Андрюхой приходят на точку, Миха поначалу напряжения особо не улавливает. Ну курят все, молчат, чё такого — мало ли какие там у кого мысли и идеи крутятся, может что толкового напридумывают. Хуйни какой-то, оказывается, напридумывали.
— Я так понимаю, перед началом у нас на повестке дня обсуждение штатного расписания? — подаёт голос Ренегат из угла. Сидит на колонке, глаз от гитары не поднимает, да и рук от неё не отрывает.
Миха, развалившись на диване рядом с Андреем, лениво запрокидывает голову: — Какое нахер расписание? Чё несёшь, Сань?
— А мне вот тоже интересно: все так могут внезапный отпуск себе устроить или только избранные? — хмыкает Яша из другого угла.
Миха поворачивается башкой в его сторону, хмурясь: — Какой, блядь, отпуск? Пацаны, чё за намёки бабские? Есть чё сказать — так говорите прямо, ё-моё.
— Миш, — снова берёт слово Ренегат. — Я, конечно, в очках, но остальные зрением точно получше меня обладают и явно увидели — точнее не увидели, что одного члена нашей группы не было довольно продолжительное время. Вот и возник закономерный вопрос: насколько это справедливо по отношению к группе и как влияет на творческий процесс.
— Хуес! Никак не влияет! — огрызается Миха, подбираясь. — Вам какое дело? Репетиции были? Были! Вот и сидите молча.
— А чё это мы должны сидеть молча? — возмущается Яша. — Только вы тут что ли одни играете, а мы так — с боку припёку? Или только у вас могут быть личные проблемы? Чё б ты с нами сделал, если б мы также пропали, а?
Андрей рядом с Михой как-то задушено хрюкнул, но тут же снова принял безучастное выражение лица. Видимо, вспомнил, что с ним как раз и делали.
— Смешно, Князь? А нам вот нихуя не смешно было! — распаляется Яша.
— Соболезную, — безразлично пожимает плечами Андрюха, сложив руки на груди.
— Качество репетиций, о которых ты, Миш, говоришь оставляло желать лучшего, учитывая твоё амёбо-подобное состояние. Мы на них в принципе тоже могли не ходить, потому что толку было — ноль, — откладывает гитару Ренегат и встаёт.
— За своим качеством следи — понял, да? — вскакивает Миха. — Можем сразу обсудить от кого тут вообще есть толк, а от кого нет!
— Так, всё, парни, заканчиваем, — наблюдающий за разладом и разгорающимся Михой Балу, спешит тому наперерез, чтобы Ренегата не снесло взрывной волной. На помощь тут же подоспевает Андрей, перехватывая Миху, и Саня несётся к набычившемуся Лосю.
— Ну давай обсудим, расскажи нам, кто есть кто? Или кто есть мы? — Яшу успевает схватить за шкирятник до сих пор молчавший Пор.
— Сань на улицу его тащи, — командует Пору Балу. — Рень, пойдём подышим? Ничего ты сейчас не докажешь: ты завёлся, Миха завёлся — подерётесь, кому лучше? Ща остынем, всё порешаем. По фактам разложим, тут же логика нужна, да? На эмоциях только херни натворим, — увещевая и заговаривая Ренегата, Саня теснит его к выходу, пока Пор выталкивает брыкающегося Яшу.
— Я тебе, блядь, всё чё хочешь рассказать могу! Когда кто-нибудь из вас хоть один! Один ёбанный текст принесёт, из которого хоть чё то похожее на песню слепить можно! — орёт Миха, но хоть не вырывается из хватки Андрея. — Совсем охуели? Если б не Князь, где б вы были? Да все мы где бы были? Завалите ёбла в его сторону вообще!
— Мих, выдыхай, всё уже, — слегка встряхивает трясущегося от ярости Миху Андрей.
— Да дебилы, блядь! Не, ну ты слышал? Слышал? — поворачивается Миха к нему лицом, широко раздувая ноздри.
— Они ушли уже, забей. Всё я слышал, всё разрулим.
— Нет, ну как это, блядь? Нашли на кого… — Миха раздосадовано качает головой, обрывая себя и прижимается лбом к Андреевскому, глубоко дыша и закрыв глаза.
Андрей успокаивающе гладит по плечам, позволяя об себя заземлиться. Хорошо, что Миха затухает также быстро, как и воспламеняется — иначе совсем бы кранты были.
— Всё? Лучше?— спрашивает Андрей, заметив, что чужое дыхание выровнялось.
— Хуюдше, — невнятно бормочет Миха, кивая.
— Я пойду поговорю, а то и правда хуйня вышла. Надо хоть как-то объясниться, чтоб пацаны обиды не держали.
— Нихуя им не надо объяснять, они вон чё. Охуели в край уже — претензии с порога накидывают, не разобравшись.
— Посиди тут перекури?
Андрей ловит упрямый взгляд, поэтому рубит новый виток недовольства на корню, взяв его руку и поцеловав костяшки: — Спасибо.
Когда Андрей уходит, Миха ещё долго стоит с по-дурацки поднятой рукой и широко раскрытыми ошалевшими глазами.
