***
Три дня Миха тупо отсыпается и отлёживается, приходя в себя физически. Душевные раны сколько не проспиртовывай всё равно почему-то гноятся и даже не думают заживать. Маму навещает едва ли не через неделю после возвращения, чтобы физиономия окончательно вернулась к первозданному виду, а то чё Мусю пугать звездой во лбу. Остальное тоже подзажило, по крайней мере сидеть теперь получается долго и без дискомфорта, а вставать без кряхтения и матов. И спать, развалившись как хочется, а не как ушибленные места диктуют. Время подгадывает так, чтобы отец усвистал на дачу — с ним позже встретится, потом как-нибудь. Муся накормила до отвала, за чаем поспрашивала про тур и про ребят. Хрен знает заметила или нет, что об Андрее было помянуто вскользь, обычно-то он о нём по получасу трындит без устали. — Что-то ты совсем замученный, похудел сильно — всё в порядке у вас там было? — поглаживает по волосам Михину голову, которую он приложил к её плечу, аккуратно спрашивает Татьяна Ивановна. Мама. Всегда знает, всегда чувствует. Конечно, в порядке, как иначе. — Да нормально, — мычит Миха, млея. — Устал просто. — Потому что, Мишут, ты всё в музыке, да на гастролях своих. А надо же, чтобы ещё что-то было. Чтобы заботиться было о ком. И кому. Миха пропускает жирный намёк мимо ушей и не может невесело не хмыкнуть: да, забота — это прям про него, становитесь в очередь — не пожалеете. Только если о том, что вообще Миху встретили. — Мусь, ну какая забота? Я же это, — как это сказать-то матери? — Не про это совсем, блин. Ну, не такой. — Какой-такой «не такой»? — возмущённо интересуется Татьяна Ивановна. — Ну не про все эти заботы, ё-моё! Я же сам не очень во всё этом, а как, если сам не умеешь, другие будут? — Почему это не очень? Потому что уже напомогался. Лучше бы вообще лез. — Ну а чё я, мам? Если даже помочь хочу, всё равно порчу всё. Не так всё делаю. — Это от отца ты набрался — вечно, Господи прости, мелет что не попадя, язык без костей, — в сердцах произносит Муся. — Всё ты так, делаешь, то, что тянешься кому-то помочь — это уже хорошо, понимаешь? — А толку-то, блин? — Даже если получилось не так, как хотел, посыл-то у тебя чистый, добрый. Татьяна Ивановна замолкает ненадолго, и снова оживляется: — Помнишь, — и сама же машет рукой Татьян Ивановна. — Да навряд ли, тебе лет восемь было. Ты перед Лёшкой мертвым притворился, а он с перепугу, вспомнил, как в фильмах людям без сознания дают нашатырь понюхать, но не знал, как тот выглядит и схватился за уксус. Я в ванной была, а когда зашла он уже тебе его на пол лица из-за трясущихся ручонок разлил, благо в глаза не попал. Тебя в охапку и с зарёванным Лёшкой обратно в ванну побежала, чтоб до ожогов не дошло. — И ты его не ругала? — Ругала. — Ну! Я о том же, что помощью можно вон, хле… лицо, короче, сжечь! — Так я же ругала за то, что он уксус взял, а не за то, что за брата испугался и хотел помочь! — Так если всё равно получилось хуже, если после помощи дурацкой, блин, хуже стало, чем было, — жмурится Миха, а перед глазами мелькают картинки отнюдь не Лёхи с уксусом. — Ты не можешь знать, что было бы, если бы ты не помог. Поэтому и судить о том, что стало бы лучше без твоего вмешательства не можешь. Ты над Лёшей тогда подшутил, но ведь с тобой могло действительно быть что-то плохое, он проявил заботу, но выбрал неправильное решение — схватил то, что трогать было запрещено, а не позвал меня. Но главное-то то, что он за тебя переживал. То, что обстоятельства после кажутся хуже, не отменяет того, что ты оказал внимание — дал заботу, а не прошёл мимо. — Дал, взял, — бурчит Миха в плечо матери. — Всё оно какое-то рыночное, ё-моё, товарное. — Ну а ты как думал? Ты — мне, я — тебе. Как иначе? — Так я и не особо-то даю, ё-моё. — Кому-то надо больше заботы, кому-то меньше. Кто-то хочет больше получать, кто-то наоборот — отдавать. И те и другие — абсолютно нормальные и никакие не «не такие», — Муся обнимает и сжимает его крепче, аж слёзы на глаза наворачиваются, стыдоба-то какая. Ох, если бы он Андрюху просто уксусом облил. Да и хер с ним — ещё бы и поджог — и то, не так бы паршиво было. Дебильные поступки, хоть оправдывать не надо — на то они и дебильные. А вот пидорские — тут пояснять заебёшься чё к чему и из чего. — Ну так человек ж всё равно может не поверить, Мусь. Что не со зла там всё это, — шмыгает носом Миха. — Может, — кивает Татьяна Ивановна. — Ну и как тогда? — поднимает взгляд на маму Миха. — Объяснить. — А если нельзя никак? Если… — с губ даже эти слова поганые идти не хотят. — Если видеть даже не хотят? — Значит дать время и объясниться позже. — А, если… — Мишут, — гладит мама по голове, убирая волосы со лба и ласково глядя в глаза. — Нельзя никого заставить. Тут уже не в твоей власти чужие потёмки. Ты можешь сделать только всё зависящее от тебя, но не нельзя принять решение верить или нет за другого человека. «Мусь, мне не то, что решения за других или себя принимать нельзя, меня близко-то, ё-моё, подпускать к людям опасно».
***
Миха едет на репточку — договорились с пацанами пересечься. Не столько, чтобы порепетировать и обсудить на свежую отдохнувшую голову тур и ближайшие планы, а друг друга увидеть, словиться и отметить — всё хорошо, они вместе и рядом. На самом деле, Балу как обычно всех сгоношил, он у них контролирующее звено внутреннего климата — всех собирает, держит в фокусе, не даёт разбредаться. Они не просто же ж группа, семья, считай. Только и Санёк не всесилен — Андрей на встречу не приходит. Миха, по-идиотски разочарован: то, что тот отстранится от него — ожидаемо и неудивительно, но что и от Шутов оторвётся — заставляет дрожать землю под ногами. Он, чё, серьёзно? Шура отшучивается по поводу неявки идейного воплотителя и по совместительству главной музы, но явно не ожидал такого наплевательского отношения к собственной организаторской жилке. Тонко намекает, что Михе неплохо было бы Князю хотя бы набрать, чтобы вправить мозги. Нет, спасибо, эту станцию радиоэфира мы пропустим. Притворяться тупым Михе и учиться не надо было. Упустил шанс на разговор, упустил шанс на Андрея, ещё, когда… Да чё уже об этом, если всё сделано. Миха все дни заливался той мыслью, что как только они встретятся, то всё изменится — поговорят, он объяснит, как оно вообще вышло и что произошедшее останется где-то в гостишке города, которого они даже названия не помнят. Да пусть бы снова игнорировал напропалую — лишь бы был. Миха сам не помнит, когда стал такой размазнёй и слабаком, но пидорский разряд он уже получил, возможно, остальное пошло приложением. Нахуяриваются в умат: Миха больше всех и, кажется, быстрее. У него траур — похороны чего-то важного и неотъемлемого, чему даже названия точное не дать. Развесёлый в пьяной хандре уезжает с Балу к кому-то на хату и просыпается с какой-то бабой под боком. Кто, чего, откуда — вообще похуй, сволочное похмелье не сбивает с мысли, что Андрюхи больше нет. Ну, в смысле есть, но где-то там, отдельно, отобрано — не близко. У него и поминки вот были. Вторую проёбанную Князем встречу, состоявшуюся через несколько дней Миха переносит лучше — тоже нахуяривается, но уже просыпается дома и один. Надежда была, но не такая, чтоб прям верить в то, что Андрей реально явится. Про себя обозначает поминки в девять дней — на самом деле прошло меньше, но лень считать — за него давным-давно всё придумано. Сорокадневные поминки организовывает Шура. Он сам об этом, правда, не в курсе, но у него же всевидящее око по малолетству в жопе застряло, а потом ещё и молнией шарахнуло, что аж сам побелел, бедняга, да чуйкой ультрамощной обзавёлся. Миху встречает воинственно настроенный на абордаж Балу, который успел собрать и вдохновить команду — пойти к Андрею и дать ему пизды. Сначала словесной, а дальше — как пойдёт. Ждали только капитана. — Этот чёрт с приезда в загуле! Мне напиздел, что у него там дела семейные пиздец важные, а сам дома почти не появляется — зависает на хате у какого-то знакомого с района. Я пробил — там у них тусы ежедневные, менты только и успевают ездить. Ну хочешь ты, блядь, оттянуться — пожалуйста, но нас-то нахуй так тупо кидать, ещё и пиздеть? Чё ему внезапно на группу насрать стало? — возмущается Саня, размахивая руками, пока Миха спокойно усаживается на диван. — Чё ты расселся? — Саня переводит свой праведный гнев на Миху. — Пошли этого барана обратно в стадо возвращать! Или пусть уже скажет, что мы нахуй посланы и больше он не с нами. Кто не с нами — тот под нами… Бля, Андрей же в последний раз под ним и стремился оказаться. Из Михи вырывается смешок, больше похожий на хрип. — Никуда я не пойду. Мы пришли репетировать — будем репетировать. — Мих, ты заболел? Я тебе ещё раз повторяю: Князь — наш Князь, друг твой и поэтическая константа группы, блядь, нашей, на которую кроме меня похоже поебать всем, в разнос пошёл и хуй на нас положил! — Хуёвая, значит, константа. Завязывай, Шур, бери инструмент и давайте начинать. А то чё раздухарились, ё-моё. Саня ошарашенно открывает и закрывает рот, оглядывает таких же нихера не понимающих пацанов и снова поворачивается к Михе. — А ты ничего не хочешь нам рассказать? Может быть, поделишься с общественность уже вашими тайнами с Князем? Может, вы давно обо всём договорились, что он из группы сваливает втихую, а мы ни сном, ни духом? — Я в душе не ебу, где он и что, Шур, не начинай, — устало откидывает голову на диван голову Миха — даже на злость нет никаких моральных сил. — Всё, хватит, размусоливать, пришли — играем. — Блядь, да что происходит? — взвивается Балу. — Если ты не хочешь говорить, я пойду и вытрясу ответы из него! Чё вы, блядь, опять устроили, чё не поделили? — Шур, — Миха приподнимает голову и смотрит Саше в глаза. — Не надо. Полыхающий Балу раздувает ноздри, выдыхая, но сдерживает себя. Миху он знает с пиздючества и, если тот просит, ещё и с таким выворачивающим наизнанку душу взглядом — значит действительно пиздец. Трогать нельзя, но и пройти мимо невозможно — это же Миха — родной балбес, который споткнулся и вместо того, чтобы подняться, с удовольствием останется валяться дальше или целенаправленно покатится в канаву. — Пошли покурим, — не давая шанса отказаться, зовёт Балу. На улице молчат до половины сигареты. Саня и не надеялся, что Миха сам начнёт изливать душу, но то, как устало тот привалился к стене, сгорбившись, рвёт душу. Ну что у них произошло? Мишка осунувшийся, с нечёсаными волосами и синяками под глазами — не спит что ли? Руки подрагивают — ещё и бухает по ходу. Хорошо, если не в одного. Плохо, если хуй пойми с кем. Ну хоть чистый. — Мих, ну чё у вас? — Да ничё, — упрямо отнекивается, глядя на сигарету. Даже не бесится, что Шурка отстать от него никак не может — очень плохой знак. — Ты же понимаешь, что это не дело. Андрюха реально решил уйти? — Да, сказал же: не знаю чё там с ним, ё-моё. Чё он там нарешал, чё не нарешал. Надо ему, видимо, так. — Ты с ним, когда последний раз разговаривал? — и с ударением на первое слово переспрашивает: — Нормально разговаривал? — Да хуй его знает, — пожимает плечами Миха. Наверно ещё до того, как с помощью со своей сунулся. После-то они только хуйнёй какой-то выматывающей страдали. Шура молчит, обдумывает что-то, прикидывает — мыслитель великий. Знал бы он в чём сыр-бор — прихуел бы знатно. И вопросов бы к Андрею не имел бы, как и к Михе. Хотя к Михе, наверно, всё-таки имел бы — один точно, который он сам себе задаёт: нахуя? — Вам поговорить надо, — безапелляционно заявляет Шура, видимо, думая, что Миха будет спорить. Да ну? Миха бы с удовольствием (уже с удовольствием, потому что в пизду всё это молчание), ты другой стороне, Сань, сей мысль светлую донеси. — Я вам встречу организую. Миха молчит, продолжая смолить сигаретой, только снова пожимает плечами, дескать, организовывай, хули, тут не от меня зависит. — Ты только не сливайся, понял? Мих, серьёзно, тут вопрос даже не в Шутах, хотя и они по пизде пойдут, но вы друг без друга… Истощитесь.***
Три дня. Миха выдерживает ещё три дня после разговора с Шурой. Больше вариться в собственных мыслях и стылом одиночестве невозможно. Из него словно все соки высосало: и тур этот проклятый, и вина, и поведение Андрея, и его молчание, и отсутствие — всё. Внутри закрутилась мерзкая воронка, которая сожрала все силы, все желания и радости. Ещё и подвывает, сука, поскуливает — мало ей, голодает. Андрей же сказал, что не даст засрать тур — Андрей — молодец, обещание сдержал. Про дальнейшее время он ничего не говорил, и вообще пропал — дал Михе полный карт-бланш. Чё бы не воспользоваться. Собственные мозги перемалывают себя же лишком долго, есть такая пытка: человека долго кормят только мясом, чтобы желудок сожрал сам себя, причиняя как можно больше страданий и как можно дольше. Миха устал ждать, когда собственная голова ебанётся окончательно и ему перестанет быть настолько херово. Разбираться с ней, раскладывать и распутывать все эти сочленения из отголосков реальности никогда не получалось — только гасить ненужное, убегая в другое измерение, где монстры не такие страшные. Созванивается, договаривается о встрече и едет за своим избавлением, за единственным выходом, за заглушкой для внутренней воронки. Ехать недалеко — несколько остановок, даже машину можно не ловить, в общественном проехаться. Миха ворочается в своих мыслях, ничего перед собой не замечая, но получившее сигнал тело о скором спасении действует на автомате — ноги не забыли некогда ими же затоптанную вдоль и поперёк дорогу. В кармане двора, где до нужного дома осталось пройти всего-ничего, Миху грубо выдёргивает обратно в реальность, точнее он делает это сам — налетает на препятствие и сам же в него вцепляется, чтобы не уронить. Препятствие охает, потом всхлипывает и начинает подрагивать в глухих рыданиях. Миха пугается, стыдится и вообще готов провалиться сквозь землю — дебил, блядь, слепой, чуть бабку не уронил. — Бабуль, то есть, это, женщина! — продолжая придерживать маленькую старушку, Миха озирается по сторонам — ща ему ещё и прилетит, подумают, что до бабки козёл какой-то доебался. Но, вроде, никого поблизости нет. — Где болит? Сильно сшиб? Блядь, стрёмно-то как. Реально ведь не увидел, нормально её так пихнул, чё делать-то теперь? Она ещё рыдает, слова сказать не может. — Скорую вызвать? Домой довести? Что сделать-то, блин? — беспомощно спрашивает у розового берета с петелькой Миха. Бабка воет белугой, прижимая какую-то большую сумку к себе и опустив на неё лицо. Не сразу, но становится ясно, что сумка мяукает. Двойной пиздец — он ещё кошку раздавил, тут не за дозой идти, тут с крыши в пору прыгать. Надо её хоть посадить куда-нибудь, а то и так еле стоит, ещё и с сумкой этой. Миха выискивает взглядом лавочку, и осторожно тянет бабку к ней. Господи, сама еле ноги переставляет, ещё и кошку выгуливает. Усадив на лавочку пожилую женщину, Миха тянется к сумке, чтобы забрать и поставить рядом, но передумывает — та вцепилась в неё, как будто там не только кошка, но и все сбережения со сберкнижки. Ну нахуй, подумает ещё, что обворовать хочет, и так чуть не пришиб. Мнётся перед старушкой, не зная чё ещё сделать и предложить. — Воды может? Где тут магазин — я мигом сбегаю, — несёт чушь Миха. Бабка, наконец-то, отрывает морщинистое лицо от сумки, вытирает поблёкшие голубые глаза трясущейся рукой и шевелит губами, но вместо слов снова всхлипывает. У Михи сердце разрывается, и лицо горит от стыда, что довёл пожилого человека до такого состояния. — Н-не надо воды, — дрожит голосом старушка. — Я тут п-посижу маленько и дальше пойду. — Куда? Давайте хоть отведу, сумку там понесу или позвоню, чтоб встретили? — Некому, — трёт припухшие веки бабулька. — Встречать некому. Мне к метро надо. Мурлыку мою пристроить, не то племянница её выкинет. — Кошку выкинет? — Миха сам не знает зачем спрашивает. — Вот эту, — кивает на сумку на коленях старушка. — Брать никто не хочет — взрослая, беспородная. А она у меня такая умница — я её из подвала достала котёнком ещё, так она у меня и к туалету обычному сама приучилась, и ест, что дают, и не дерёт ничего, и спать на больные места ложится… — снова всхлипывает. — Так и зачем её тогда отдавать, ё-моё? Послать эту племянницу в ж… Ну куда-нибудь, а кошку оставить! Хотите поговорю с ней? — Уезжаю я послезавтра, — качает головой бабушка, поглаживая сумку. — Тася уже сказала, что кошка ей не нужна. Роза Васильевна — соседка покормить-то покормит, но взять не сможет. Выкинут Мурлыку на улицу, а она же домашняя — её если не собаки задерут, так другие кошки. Или с голоду… — закрывает лицо рукой, плача. — Так оставьте ненадолго, а приедете — заберёте обратно, — растерянно бормочет Миха, не зная, что ещё сказать и как успокоить. Миха не выносит женские слёзы, когда обижают животинок и старость. А тут, сука, комбо, набралось за пять минут. Ему бы бежать подальше, но он с места сдвинутся не может — ну как сейчас развернуться и просто уйти? — Не приеду, — качает головой старушка. — Доживать уезжаю. Доживать звучит страшно, доживать — это же уже почти «не жить». Получается, Миха практически с живым трупом разговаривает, а не с несчастной сухонькой старушкой. — Да ну чё вы сразу так… — Отмучилась я почти, — глядя перед собой проговаривает старушка. — Перед Боженькой вот-вот предстану, с родными встречусь — с Ванькой своим. Он о Леночке должен был хорошо заботиться, я им на каждую воскресную свечку ставила. Обо мне-то уж вряд ли кто так позаботится, да и Бог с ним, мне бы Мурлыке успеть дом найти, а то грех на душу брать — сгинет ведь без меня, неупокоенная уйду. У Михи голова взрывается и не только от количества религиозной шелухи на квадратный сантиметр. Старушку жалко до кровавых соплей, он и сам зарыдать уже готов, обняв и бабку, и кошку её эту — Мурлыку, и вообще всех, кто под руку попадётся. — Как зовут вас, молодой человек? — внезапно спрашивает бабулька. — Миша. — Я — Нина Васильевна. Вы хороший человек, Миша? — Не очень, — честно отвечает Миха. — Значит, хороший. Плохие о себе, Миша, плохо не говорят. Вы любите животных? — Да. Ну, в смысле, у меня их нет, и я не знаю чё там с ними и как… — начинает лепетать Миха. — А семья у вас есть — жена, дети? Вот это вопросы пошли. Миша от смены темы, даже возмутиться не успевает, отвечает, как на допросе. — Нет. — Миша, я прошу вас, ради Бога, помогите, — старушка смотрит на него сверху вниз и берёт за руку. — Вы молодой и сердце у вас доброе — не бросили меня, не пошли дальше. У вас же наверняка полно друзей — может из них кто-нибудь захочет приютить домашнюю некапризную кошечку? Или сами возьмите — от неё не будет проблем, честное слово, она безобидная и характер у неё покладистый. Да куда ему? Он о себе-то не очень позаботиться может, что уж про других говорить. Особенно о тех, кто сам на это вообще не способен — забудет покормить, и кирдык кошке придёт. — Не, не, не — мотает головой Миша, но руки не вырывает из шершавой ладони. — Мне точно не это, нельзя, короче. Я чё-нибудь не то наделаю, да и вообще меня дома неделями не бывает, она тогда точно с голоду помрёт. — Мишенька, я неделю уже хожу, стою по два часа — дольше ноги не держат, так бы дальше стояла. Завтра — последний день, если не пристрою — погибнет ни в чём не повинная душа. Вы посмотрите какая она, — старушка отпускает его руку и открывает сумку, откуда высовывается бело-серая моська с оранжевым пятном чуть ниже носа. — Красивая, смирная, на руках спокойно сидит. Дайте ей ладонь обнюхать. Ну кошка, как кошка. Красивая, кошки — вообще красивые, мордочки у них эти, усы, уши. Миха животных любит, они ему все нравятся. У Лёхи дома Стелла — серая, породистая, тоже красивущая — с хвостом длиннющим и пушистым, но гладиться особо не даёт. Рука машинально тянется к кошачьей моське: пальцы осторожно обнюхиваются, усы щекочут, а потом прохладный нос и мохнатый лоб трутся о кожу, дозволяя погладить. Лёхе, в принципе, наверно, можно отдать — раз у него одна есть уже, будет две, чтоб не скучно было. Поглаживая шёрстку между ушек, Миха сам понимает, что поплыл, вон, уже придумывает кому её можно вручить. Блин, бабульки эти плачущие — хуже цыган, честное слово, чё хочешь впарят. — Она ещё мурчать приходить будет, когда пообвыкнется. Ест всё и понемногу — не объест. — Да ну, как кошка объесть-то может, ё-моё! — Люди разные, Мишенька, бывают. Кому-то и хвостик рыбий жалко отдать, а кто-то и сам этими хвостиками питается. Ей мисочку полную с утра положить можно — корм какой или кашку с рыбкой, она его сама за день съест — лишнего не попросит. Я с утра, если запамятовала, так она до последнего ждёт, когда на кухню выйду — только тогда мяучить начинает. Миха убирает руку от кошки и переводит взгляд на старушку, собираясь что-то сказать, но осекается. Та смотрит на свою Мурлыку и снова тихо плачет: слезинки катятся по складкам морщин, капают на сумку и её же, тёмные от пигментных пятен, морщинистые руки. — А лет-то ей сколько? — чтобы хоть как-то отвлечь, задаёт вопрос Миха. — Пять. Молодая ещё, — тихо шелестит Нина Васильевна. — Заберите, её, Миша, прошу вас, заберите. Лучше незнакомцу довериться, чем, умирая, знать, что Таська пришла и вышвырнула её. Она же мне как ребёнок, понимаете? Я за вас молиться буду, недолго, но буду, каждый день, как за покойных мужа и дочь. И что на такое отвечать? У него язык не повернётся отказать теперь. А кошку куда, правда, что ли Лёхе отдать? Блядь, почему он всегда попадает в ситуации, где надо принимать решения, от которых потом кому-то становится плохо, а он сам говном последним оказывается? Почему всё не может быть просто? — Я могу это, брату, наверно, отдать. У него уже есть одна, он знает, как с ними обращаться, — тяжело выдыхает Миха, сдаваясь. Ну а хули делать? — Спасибо, Мишенька, спасибо, храни вас Бог, — захлёбывается Нина Васильевна и принимается гладить и целовать кошку в мордочку. — Мурлыка, девочка моя, будет у тебя новый хозяин и дом, я тебя не бросаю. Забрала бы, да нельзя, о тебе заботиться потом некому будет, когда меня уже не станет. Всё у тебя будет, кошечка моя, девочка… Бля, Михе начинает казаться, что он в какую-то мелодраму из фильма попал, типа «Бим чёрное ухо» или что-то похожее. У самого ком в горле, чё он вообще делает, что творит? Зачем смотрит на это? — Ну, всё, всё, долгие прощания — лишние слёзы, — аккуратно пряча голову кошки, Нина Васильевна застёгивает сумку и поднимает влажные глаза на Мишу. — Я там ей платок свой пуховый положила, чтобы она поменьше скучала, мышку её любимую и две мисочки. Алюминиевая — для воды, пластмассовая — для еды. Кормить можно сухим кормом, можно рыбкой вареной — самой дешёвой, только от косточек хорошо почистить. Иногда побаловать можно — творожком, сметанкой, кусочком мяса. Туалет просто открытым оставляйте и лучше сразу заведите, покажите — она умненькая — сообразит. Дрожащими руками протягивает Мише лямки от сумки. Как в тумане, он подхватывает сумку — не тяжёлую, но ощутимую по весу, и продолжает стоять столбом. — Может, домой хоть доведу? — Да вот он дом, — кивает старушка, скрючиваясь ещё сильнее, без сумки не знает куда деть руки и неловко опускает их на колени. — Через парадную. Вы идите, Миша, идите. Я сейчас посижу ещё и тоже пойду. Храни вас Бог, пусть у вас всё сложится. Миха идёт по узкому тротуару, с кошкой в сумке и противоречивым ощущением, что старушку он всё-таки обворовал.***
В себя более-менее приходит в автобусе, как под гипнозом был, точно не цыганку повстречал? Была ли вообще бабулька? Сумка с кошкой стоит на коленях — значит, была. Эта встреча по мозгам шибанула нехило, снова в какую-то хуйню вписался, которую может и не вывезет. Блядь, точно — встреча же! Он же по делам ехал, вот его перемотало-то. Миха сам не знает плакать или ржать — променял хмурый на кошку. На кошку, блядь! Какая она теперь Мурлыка — Ширка самая настоящая. Ещё бы знать, где жратву брать для животных, зверьё же кормить надо, пока он с Лёхой перетрёт за переезд. Не будет же Миха кашу варить с рыбой. Он и это не очень умеет. В продуктовом на него смотрят, как на идиота, предлагая колбасу и молоко, когда он спрашивает про пожрать для кошки. Но другая покупательница спасает ситуацию — подсказывает, где ближайший зоомагазин. Почесав репу и помучившись с ответами на вопросы продавцов, Миха выходит нагруженный какими-то баночками-хуяночками, пакетиками и коробочкой с ошейником — напридумывали уже всякого, там в висюльку можно бумажку вставить с номером телефона или адресом, если вдруг потеряется. У него же частенько дверь на распашку, так что пригодится. От лотка и наполнителя Миха гордо отказывается — у него кошка умная, в человеческий может. То, что это ещё надо проверить на практике, конечно, умалчивает. Дома Миха первым делом, расстёгивает сумку, открывает дверь туалета и машет рукой в ту сторону — сказали же, сразу показать. — Сама там дальше разберёшься. Пока относит пакеты на кухню и возвращается обратно в прихожую — кошки уже на месте нет. Выгребает из сумки миски, игрушку и аккуратно сложенный тёмно-коричневый платок. У Муси тоже такой есть. Снова становится тоскливо — бабку пиздец жалко. Оставляет на диване всё, кроме мисок, те, наверно, лучше на кухне держать, ну у Лёхи, вроде, так. С любопытством рассматривает баночки — содержимое больше похоже на то, что туда кто-то наблевал, а на запах странно. Даже не понятно приятно или нет, но точно не похоже на человеческие консервы, для людей, в смысле. Плюхнувшись на диван, Миха думает, что надо набрать Лёху, сказать, что сюрприз есть, и передоговориться о встрече, что сегодня сорвалась. Нет Князя, нет счастья, значит, будет героин — тот ему и прощение, и дружбу, и райские кущи — всё чё хочешь даст. Мурлыка или в народе — Ширка, довольно скоро заканчивает с осмотром территории и запрыгивает на диван, ложась и тепло касаясь бедра. А чуть погодя, ёрзает, устраивается и кладёт передние лапки, смешно их складывая, прямо на него. Жмурится и начинает урчать. Миха осторожно гладит холку испытывая то ли странное удовольствие, то ли гордость, то ли восторг — сама пришла, легла рядом, одобрила. Хотя что за жизнь у него в таком случае собачья, раз от кошачьего одобрения готов ссать кипятком. Уютное застывшее мгновение разбивает телефонный рингтон: Миха дёргается, Ширка спрыгивает, и время снова начинает идти. Бля, может, нахуй на сегодня коммуникацию — и так уже наобщался за сегодня, ещё может детей ему втюхают. Можно глотнуть крепыша и спать попробовать завалиться. Или с Ширкой поболтать — она вроде баба пока ровная. Звонит Шура и Миха разрывается: взять — не взять. С одной стороны, вдруг там у него новая инфа по Андрею появилась, а с другой — может просто позовёт собраться. Была ни была. — Жопу в руки, и через полчаса, чтоб у меня! — без приветствия тараторит Саня. — Я Князя поймал. Вот, блин, Шура, охотник оказывается. Князей ловит.