Сердца на ладони — и я в агонии

Миху расталкивают минут за сорок до выхода, но лучше бы просто выбросили в окно: голова трещит, задница горит и пульсирует, позвоночник кончился, желудок вот-вот пошлёт нахуй и выпрыгнет через рот. Ещё немного, и он просто распадётся на куски. Сколько и чего вчера было выпито даже вспомнить не получается, да и как рубанулся — тоже загадка. Помнит только, как завалился к парням и начал вливать в себя всё, что лилось. Лучше б предыдущую ночь так из памяти вырезало — одним слитным движением двери купе рубануло.    Проблевавшись и воспользовавшись мазью, которая уже почему-то не так сильно спасала, как прежде, Миха с дрожью вспоминает, что вещи-то его остались у Андрюхи. У того самого, который его видеть не может теперь. И что самое разрывающее — имеет все причины для этого.    Паника накатывает и не отпускает, пока в дверь не начинают истерично стучать и истошно вопить, что скоро санитарная зона, и он не один вообще-то в поезде. Спасибо тебе, курица с противным голосом — он даже не орёт ничего в ответ, просто выходит и, не глядя, протискивается мимо. Нельзя, чтобы его накрыло до концерта — отыграют, и хоть вскрываться можно будет. Надо достать лекарство.    Спасительное «достать лекарство» помогает немного взять себя в руки — когда есть цель, строить планы и выстраивать шаги гораздо легче. Даже вся скопившееся в теле боль отходит на второй план. Миха возвращается в купе к пацанам, под опохмел несколько раз смеётся с хахонек, пару раз шуткует сам и даже интересуется заходил ли Андрюха. Заходил. Выглядел бодрее со слов Яхи, поздоровался и пошёл к себе обратно — типа ещё не до конца отошёл. Ну да, не отошёл, Миха же тут.    Балу если и удивился просьбе забрать вещи из Андрюхиного купе, то виду не подал. Все вообще в приподнятом настроении и на предконцертном адреналине — вроде, уже сколько лет на сцену выходят, а каждый раз как в первый. Мандраж охватывает по нарастающей, увеличивается и порабощает окончательно за несколько минут до выхода, а после — взрывается восторгом и дарит эйфорию каждой частице тела. Лучше только первый укол. Михина паника работает по похожей схеме — зацикливает на одной мысли или чувстве, густеет и разрастется, протискиваясь в каждый уголок, и выкручивает мозг и внутренности на триста шестьдесят. Хуже только в ломке.    Миха честно старается не думать об Андрее и всей произошедшей херне: постоянно что-то говорит, втягивает в других в диалог, заткнуться никак не может. Ему охуеть как страшно, что как только он остановится эти мысли его сожрут. Даже, когда видит самого Андрея на выходе — не прекращает болтать, наседает то на одни, то на другие уши, лавируя между парнями по всей дороге до автобуса, и расходясь на всю уже внутри.    — Мих, ты б поберёг силы-то, ещё ж концерт играть, — мягко намекает Яша на его излишнюю болтливость спустя почти час сольного выступления.    «Я этим как раз и занимаюсь — берегу, иначе у меня фляга свистанёт и хуй вы меня в себя приведёте. Погоди, Ях, намучу успокоительное и отъебусь от вас».    — А ты, Яш, не волнуйся, у меня сил не только на концерт, ещё и на прогон тебя вздрючить хватит, особенно если ты опять свои партии перепутаешь, да?    Перекидываться подъёбками, шуточно гавкаться, да хоть потасовку устроить — лишь бы не в тишине и молчании. Лишь бы не напарываться на стену безразличия, потому что взгляд только туда и тянет. Андрюха игнорирует его невычурно, очень умело, не привлекая внимания, но точно давая понять, что Михи для него больше не существует. Просто пустое место, из которого иногда доносится эхо голоса. Был человек — и нет его.    Его отстранённость дерёт внутренности кислотой — даже во рту мерзкий привкус появляется. Хочется встать и наорать на Андрея — нахуя ты так? Чё теперь из себя строить, когда уже всё случилось? У нас группа, блядь, творчество, музыка, ты это всё тоже проебать собрался? Хочется забиться под сидение и никогда больше оттуда не вылезать, задохнуться дорожной пылью, чтобы на зубах скрипела и в горло забивалась, проталкивая Андреевские застрявшие камни.    Хочется поговорить с ним. Попробовать ещё раз объяснить, оправдаться, да даже извиниться, хер с ним — только бы тот не делал вид, что Михи нет, что он его больше не слышит. Это же неправда — вот же Миха, всегда был и будет тоже всегда, только захоти.    Все его «хочется» сминают и хоронят бетонной плитой в виде одной фразы на ресепшн: «Есть ли ещё свободные номера?». Миха даже не дослушивает ответ, проносится с ключами дальше, не разбирая дороги. Потом ещё полчаса ищет нужный номер, потому что забрёл хер знает куда.    Почему-то это бьёт сильнее всего. Нежелание Андрея находится в одном пространстве. Да, из купе он его тоже фактически выгнал, но, видимо, оставалась надежда, что тот перебесится, переспит со своими мыслями и не пойдёт на крайние меры — вырезать Миху из всей своей жизни. Из группы он его также, интересно, убрать попытается? Хуй там плавал, группа — это всё, это Миха и есть, пусть попробует. Или сам сольётся? Вот и посмотрят, насколько он предан и дорожит Шутами. Сука.    Как они концерт будут давать? Не смотря друг на друга, не подхватывая и держась на километровом расстоянии? Выйдет ли Андрей на сцену вообще или сошлётся на плохое самочувствие.    Миха заваливается на кровать прямо в ботинках, отбросив сумку, и мутным взглядом окидывает номер: вторая пустующая кровать режет по глазам, из окна виднеется какой-то парк — хорошо, что есть балкон, маленький телек на стене лупит слепым зрачком, а под ним зазывает этикетками содержимое мини-бара.    Тело ощущается так, словно по нему табун карликов чечётку отплясал — выкручивает и выламывает каждый сантиметр, а внутренности просто слиплись и перемешались в одну склизкую массу. Сил нет ни на что, последние он потратил на пиздёж, как Яха и предрекал. Миха отпускает себя, проваливается в глубокую воронку, прыжок в которую оттягивал до последнего.    Лёг под лучшего друга. Подставился, дал, раздвинул ноги, как тёлка. И хуй бы с ним, если бы Андрей соображал и понял бы для чего всё это было. Но он, очевидно, не оценил Михиной самоотверженности. Не по-пацански так помогать товарищу. Надо было смотреть, как того рвёт и сжигает изнутри, и по головушке гладить, причитая, что всё скоро пройдёт, потерпи. Миха истерично всхлипывает и начинает ржать. Да, блядь, так и надо было сделать! А он? И жопу порвал, и друга потерял, и себя опидорасил. Во имя, блядь, великой помощи и нерушимой дружбы. Очень даже рушимой, как оказалось.    Андрей его не простит. Он видеть его не может. Наверно, и блевал не столько от наркоты, сколько от постоянно находящейся рядом отвратной Михиной физиономии. А то скакал вокруг него всё: пить, помыть, одеть — а требовалось просто свалить подальше и на глаза не попадаться. Сначала подтолкнул невменяемого вставить себе, а потом ещё и с заботой своей дебильной доёбался. Странно, что Андрей ебало ему не попытался сломать, но ещё не вечер. Сил поднаберётся, очухается до конца и, тогда, возможно, пиздить придёт. И это хорошо, пусть лучше руки распускает, выливая всю муть через удары, может, ему так легче станет, и он хотя бы смотреть на него сможет. Как на мразь и падаль, но всё лучше, чем никак.    Ноги сводит судорогой, Миха стискивает кулаки и закусывает костяшки. По лицу ползут капли пота пот вперемешку со слезами. Один. Теперь точно один. Сам не знал, что Андрей столько давал своим присутствием, просто наличием под боком, звуком голоса и прямым тёплым взглядом отгонял черноту. Делился идеями, втягивал в творческие дискуссии, сыпал шутками, не давая замкнуться и утонуть внутри собственного месива. А теперь чернота поглотит Миху целиком.    Дни после первого в жизни передоза и рехаба сливаются в одну продолжительную серую киноленту психологического хоррора про шизофреника-неудачника. Тело не слушается, ощущается тяжестью и как не своё, мозг забит картинами пережитого и то и дело подкидывает подлянки — отгадай, где реальность, где воспоминания, а где я тебе сам напридумывал хуеты. Вместо простых, хоть каких-нибудь желаний только одно — не быть. Просто не быть, не чувствовать себя неподъёмным булыжником проблем и разочарований на плечах всех причастных. Он и так замер, поставлен на паузу — можно уже перемотать в конец и начать сначала?    Мама с красными, жалостливыми глазами пытается разговорить, что-то спрашивает, постоянно, как приходит гладит по голове — не может удержаться, скорее себя же уверяет, что её сын всё ещё здесь, в этом мире.    Отец появляется гораздо реже, тяжело молчит, иногда не поднимая взгляда и сцепив руки. Миша наперёд знает, что тот ему скажет, поэтому даже не поворачивается. Разочарование, безответственность, ты сам это с собой сделал, тебя предупреждали — эти и другие весёлые истории, услышать не хотите ли? Не хотите, поэтому Миша лежит, уткнувшись носом в колени, повернувшись к стене.   Лёха приходит и бесцеремонно заваливается к нему под бок, он не жалеет и не осуждает. Треплет по макушке и нарочито весело рассказывает какие-нибудь новости: про общих знакомых (никогда про группу), про услышанные смешные радиоэфиры с дураками ведущими, про книги, что в руки попались, которые он обязательно в следующий раз принесёт. Слушать его ещё невыносимее, чем давится молчанием отца и жалостью матери, потому что кажется, будто жизнь идёт, все куда-то движутся, один он застрял в «нигде». Книги долго лежат на тумбочке, прежде чем Мишины пальцы их просто касаются.    Из пацанов долго никто не приходит или их просто не пускают — вдруг пронесут чего. Хотя уж кто-кто, а они точно не причём, скорее благодаря им он вообще ещё здесь. Но лучше бы, конечно, не был. Внутренности поласкает дерьмовое пойло из самой отвратнейшей мешанины: вины, вяжущей беспомощности и пустоты, заменившей веру в себя. У него всё было под контролем, как он думал. И как проебался.    Может, с ним вообще теперь не будут контачить? Он же теперь для всех всамделишный наркоман — первый передоз, с почином. Может, потому и пацаны не приходят. Отец что-то такое орал — что все Мишу бросят, никому он не сдался, с ним даже здороваться не будут. Неужели прав оказался и все его кинули?    Но внезапно появляется Ренегат — это потом уже Шура расскажет, что родаки согласились пускать только его и только потому, что он новенький у них, и типа не собьёт Миху с чистого пути. Глупость полнейшая. Но с Реником действительно становится чуть лучше — наконец-то можно коснуться родного, скопившегося и зудящего на кончиках пальцев — музыки. Выплеснуться и воплотить.    Когда, наконец-то, видит Андрея, он рад так, что самому стыдно. Миху потряхивает даже, не может усидеть на месте и удержать руки при себе — за рукав дёргает, за серёжку, по коленям хлопает. Потом Андрей сам прижимает к себе, обнимая, и лихорадить так сильно перестаёт. Снял трясучку собой.    — Андрюх, а… Ну теперь всё по-другому, да? — гундит Миша в его плечо.   — Что по-другому?   — Ну, всё. Ты же говорил. Что плохо всё кончится. И отец говорил. Что никому я не нужен буду и все…   — Я не твой отец, Миш, — перебивает Андрей. — Ты нам нужен, группе. Мы тебя знаешь, как ждём?    Облегчение вырывается неровным вздохом, приходится шмыгнуть носом и зажмуриться, потому что глазам слишком горячо.    — Как тебя из армейки ждали? — неловко шутит Миша, потому что невозможно сейчас молчать.    — Ага, даже письма пишем, хочешь принесу в следующий раз?    — Да иди ты, — фыркает Миха. — Правда ждёте? Вы там как вообще, чё парни говорят?    — Ждём-ждём, никуда не денемся. Парни говорят, что Михи не хватает — мочи нет, пропиздонов скорее бы уже дал, а то расслабились.    — Ну это они, конечно, зря, — похрюкивает Миха и не может сдержать улыбки. Умеет всё-таки Андрей в оптимизм всё развернуть. — Сам-то как? Ты… Ну, у нас же тоже по-прежнему? Ты же не думаешь теперь, что я это, ну… Не смогу больше ничего? Проебался, знаю, но я же с тобой, мы с тобой ещё такое сделаем, да? Ты же не это, — «не отвернёшься», — Не уйдёшь?   — Я не знаю, откуда ты это взял, но я и не собирался никуда уходить, — и, дурачась, добавляет детским голосом: — Всё равно тебя не брошу, потому что ты хороший.    А потом вздохнув, уже серьёзно, но осторожно, словно нехотя и боясь, говорит: — Но нужно не… развязываться, Мих. Вообще больше не подходить к этой хуйне. А то и правда всё закончится. Вообще всё — понимаешь? Я рядом и всегда помогу — веришь?   — Верю.    Правда верит. И обещание даёт, веря. А потом, уже с Фиской, в самом лучшим из своих трипов забывает. И про веру, и про обещание, и то, что Андрей рядом.    Почему вспоминается именно это? Как они друг друга наебали. Миха не раз сорвался, а Князь отобрался — нихуя не рядом, не помогает. Он срывы и враньё ему простить смог, всю хуйню под хмурым и после, а ночь собственного прихода — нет.    Переждав приступ судорог, Миха с трудом стаскивает себя с кровати — в относительном сознании удерживает мысль о концерте, цепляется за неё как за последнюю тонкую соломинку, чтобы окончательно не рухнуть в небытие. Сумка под ногами наводит на одну мыслю и Миха перевернув содержимое, наконец-то находит необходимое. Отлично, до репетиции хватит не ёбнуться.    Под горячим душем кожа распаривается, приятно покалывает и краснеет. Выглядит даже почти нормально. Но ещё лучше становится, когда разрисованное цветастое предплечье замазывает и перекрывает яркими бардовыми каплями из глубоких царапин. Пара ран в унисон пульсируют и сочатся, Михе кажется, что он чувствует, как само тело выталкивает из себя кровь вместе со всеми мыслями — мучительными, покорёженными, больными. Всматривается в рваные края — такая малость нужна, чтобы из одного сделать два, и сколько нужно времени, чтобы они снова срослись и стали одним целым.    Голова и правда становится лёгкой, хоть и продолжает погано ныть, но теперь в ней нет ни вины, ни злости, ни ненависти — недолгое затишье и отсутствие причин для самоистязания.   Ущербная ясность ума помогает собраться и добраться до холла, чтобы группу отвезли на место. Пока все готовились, заправлялись и были заняты, Миха выцепил звукаря и какого-то помощника организатора, чтобы разжиться полезными контактами. Глаз намётан на нужные лица за столько лет — выжженная ломкой сверхспособность, побочный эффект наркоманского стажа. Звукарь крепче травки и веселее грибов предложить ничего не может, помощник обещает достать к выходу кокаин, что-то тяжелее можно будет перехватить только уже после.    Миха не впадает в бешенство только потому, что не уверен, что после погрома сможет подняться. Стоять на ногах тяжело, спина и седалище в унисон вопят о пощаде — мазь помогает слабо. Выбора нет, вливает в себя всё подряд, и от косяка не отказывается — тоже неплохой обезбол.    — Эй, Гаврила, чё без грима? — пихает его плечом Саня и отбирает косяк, чтобы затянуться самому. — Времени не так много осталось.    — А я и так хорош, — кривит страшную Горшковскую рожу.    — Убедила, — уважительно кивает Балу. — У вас с Князем чё за напряг?    — А чё у нас за напряг? — округляет глаза Миха. У них не напряг, у них вакуум, в который Андрей затолкал Миху, чтобы задушить нехваткой — воздуха, света, себя.    — Ты мне тут в дебила не играй, вы сегодня ни словом не перекинулись, по углам шкеритесь друг от друга, а ещё Князь себе отдельные покои от тебя организовал. Чё натворил?    —  А чё я-то сразу? — окрысивается Миха. Заебало, что всегда виноват он. В этот раз, конечно, это правда, но Балу об этом знать не следует.    — Ну он. Нам концерт отыгрывать, и не один, а вы дуетесь, как два пиздюка.    — Отлично отыграем, Сань, не бзди, — беспечно отмахивается Миха. Он, по крайней мере, выжмет из себя всё. — За сцену можешь не волноваться.    — Миш, я не только за сцену волнуюсь, — вздыхает Балу, растеряв всю весёлость. — Я за вас тревожусь. И за группу. Вы же в друг друга, когда палите — патронов вообще не жалеете, и по остальным рикошетит. И оба в труху, собирай вас потом.    — Да, Шур, расслабься, чё ты вот это всё, — бормочет Миха, ёрзая. Санёк имеет все шансы его продавить — тяжело в себе всю хуйню держать, а быть, наконец, услышанным, и, возможно, получить понимание, похуй даже, что от не того человека — почти нужда. Хотя поймёт ли Балу? Неуверенность в реакции сдерживает язык за зубами. Нельзя о таком рассказывать. Это только между ним и Андреем.    Отвлекает помощник орга — машет рукой зазывая, и Миха подрывается, скомкано закончив разговор «всё в порядке, забей, отыграем». Они заходят в какой-то кабинет-не кабинет, где есть стол, пара стульев и диван. Первая дорога дерьма, которое здесь толкают под видом кокса, бодрит сразу, жизнь становится приятнее, а дышится в разы легче — как будто глотку расширили и теперь сквозь камни просачивается воздух. Ширка бы их протолкнула гораздо дальше. Но кокаин — говно намешанное, дома почище будет.    Под какой-то ниочёмный трёп, который даже в памяти не задерживается, залетает вторая дорожка — сильно ничего не меняется, может, чуть усиливаются уже имеющиеся ощущения. Вот теперь он готов полностью — рвать зал, рвать себя на зал и поебать ему вообще на окружающее и окружающих.    Мир любит его — он любит мир, люди любят его, а он их. Они скандируют его имя, визжат, беснуются и ему так легко и естественно влиться в эту волну, мечтая больше никогда из неё не выплывать. Кроме сегодня и сейчас больше ничего не существует. Его заряжает эмоционально, но выпивает физически — прёт и херачит так, что не остановится.    Слова путаются, но он компенсирует отыгрышами и движениями — его тело и есть слова, Миха сам — музыка. Руководит не только сценой, но и залом — всё ему подвластно и зависит от его воли. Не страшно брать ответственность, потому что её нет. Миха ни за что не отвечает, но перед ним отвечают все.    Андрей, как всегда, у плеча — рядом, к нему можно прикоснуться: схватить за шею, подгребая к себе, смотреть в глаза, пропевая куплет, виснуть на нём и сбивать с ног. Миха забрался на самую вершину, влез в свой чудесный мир целиком, не замечая, как выворачиваются из его рук, не выпадая из образа, и какими злыми глазами прожигают. Ему так хорошо, впервые за много-много-много дней, действительно хорошо — нигде не болит, не тревожит и не дёргает.    Отпускает неожиданно и со всего размаху: вот он сидит в номере — хер знает в чьём, и наставительно произносит речь для случайных слушателей, что русский рок начался ещё с Высоцкого. Мелькают лица Пора и Ренегата — ага, значит, со своими — уже хорошо. Вываливается на балкон курить, подцепив бутылку пива и жадно осушает до половины. Да, дрянной кокаин, всё-таки затащил. Жаль отпустило быстро, где этот помощник? Он с ними приехал? Время окунуться поглубже в собственную сказку.    Побродив и бесцеремонно позаглядывая в чужие лица — народу чё-то прям дохуя, Миха находит свою пропажу. Парень в щи, затирает про какую-то зелёнку и из всего его трёпа ориентира только два — баба и татуха на шее в виде ящерицы. Да он сегодня сыщик стаффа, ищейка лучшего кайфа. Что это, блядь, за хуйня, что говна не достать, всё какие-то поиски.    Зелёнка или как там её — короче, тёлка со стаффом, тоже находится, и Миха готов заорать от досады. Потому что из всех имеющихся в номере баб — а их по две на каждого здесь мужика, блядь, Андрей, мать его Князев, решил выбрать именно ту, что самому нужна и отнюдь не для генитальной сцепки. У него датчик что ли? Или ещё какая приблуда, настроенная на Миху, чтобы кайф обламывать? Что за нахуй, себя отобрал, и тут палки в колёса вставляет.    Агрессивно выдернув у кого-то бутылку с чем-то спиртным, Миха садится на пол у стены, чтобы можно было видеть эту бабу с Андреем. Тот прижимается к ней вплотную, что-то заливает, улыбается. Ну она ничего — симпатичная: миниатюрная брюнетка, с сиськами выглядывающими из майки с глубоким вырезом и крепкой жопой в обтягивающих джинсах. Князю такие заходят, но можно и поинтереснее найти. Побыстрее бы он уже с ней закончил. Погляди по сторонам, Андрей — есть и получше, отдай эту. Хоть бы он её только ебать собрался, а не заторчать на пару. Заторчал уже — не его это.    Но Михины заговоры не работают, довольно скоро парочка выходит, и испорченное обломом настроение делается ещё хуже. Да ну, блядь, лишь бы ничем не закинулся, ещё и об этом теперь переживать. Кто тут ещё чем может подсобить? Миха зацепляется языками с его парочкой человек — пусто, выходит на балкон курить — там ему снова предлагают косячок и даже таблетки ни у кого не находится. Что за трезвый городишко? Они тут только бухают что ли?    Проходит как-то слишком мало времени — Миха ещё даже не успевает до конца пережить кайфоломистый выверт Андрея и залить с горя шары, как снова замечает бабу с ящерицей. Одну — Андрея поблизости нет. Бля, реально что ли закидываться ходили, а не трахаться?   — Малыш, мне тут сказали ты мне с одним вопросом можешь помочь? — тут же оказываясь рядом и кладя руку на талию, низко спрашивает Миха.    Бабы такое любят, эта не исключение — глазами, густо накрашенными, в него стреляет и приторно улыбается. С выводами он поторопился — издалека она казалась помилее.    — Могу и не с одним, — пьяненько хихикает деваха.    — Мне бы от печали чего покрепче и поострее. Сечёшь?    — Ну, у меня много чего может для тебя найтись от печали, — тянется к уху девица, но рост и координация подводят и тонковатые, хрен знает, чем вымазанные, липкие губы влепляются ему в шею. Миху не передёргивает только из-за того, что он в принципе не брезгливый, да и панк же — похуй. Девка из неробкого десятка, но глуповатая.    Неожиданно его сильно отпихивают от бабы, так что он сносит собой какого-то хмыря, и только успевает поймать равновесие — толкают в плечо. Миха уже собирается наброситься на идиота с кулаками, но вовремя опознаёт в дерзком долбоёбе Андрея: глаза бешенные, а лицо перекошено. Да он в дрова, похоже.    — Чё ты до неё доебался, чё те от неё надо? — Андрей и не думает тормозить — наступает и снова толкает в плечо.    Миха, конечно, надеялся, что тот свернёт свой бойкот, и даже не против, если через мордобой, но, блядь, не из-за этой же. Пизделова за бабу он как-то не предвидел, да и не думал, что такое у них возможно. Но не выплеснутое отчаяние из-за колкого безразличия, отстранённости, непонимания, а ещё и сорванного Андреем же кайфа, разгоняет по телу злость за считанные секунды. Он сам подскакивает и пихает его в грудь, бешено вытаращив глаза.   — Тебя ебёт? Ты её застолбил что ли? Или чё?    Андрей вспыхивает, звереет ещё больше и бросается на него, хватая за грудки.    — А ты хули за мной подбираешь, после меня интереснее что ли? Чё тебя так много вообще? Только и трёшься рядом.    Что Андрей несёт? Уловить смысл обвинений вообще не получается, и вместо того, чтобы убрать от себя чужие руки, Миха вцепляется в его плечи, заодно раскачивая и проверяя, как тот стоит на ногах. Не особо крепко. Драка всё-таки будет, только непонятно из-за чего и ради чего, но мудохаться оба собрались явно не шуточно. Миха выжидает, когда Андрей нападёт — он должен ударить первым, только так. Но того резко перехватывают за шею и оттаскивают, вырывая из рук. Тут же Реник вклинивается между ними, всем своим тяжеленным телом наваливаясь на Миху, и, так и не начавшаяся, потасовка затухает, как и надежда на решение конфликта.    Куда уводят Андрея он не видит. Лось его отпускает, парни отвлекают народ от недавнего не случившегося побоища, заминая ситуацию: Балу кидает остроты про взрывных вокалистов и конкуренцию панковских Донжунов, в качестве тоста, Ренегат берётся за гитару и начинает что-то наигрывать, а Пор просто бухает. Яша проебался куда-то, наверно, вместе с Князем. Да и хуй с ним. С ними. Не он всё это затеял, не ему и разруливать.    Никто из ребят не собирается выяснять, где висела афиша на постановку, что они с Князем попытались отыграть, и почему контрамарки оказались у всех присутствующих, а не только у избранных. Но судя по взгляду Балу — честь получить пояснения из первоисточника возложили на него, и хуй он от неё откажется. Но это всё будет потом, сейчас не лезут — знают, что тогда взрыва не избежать точно — и на том, спасибо.    Догнавшись ещё парой стопарей, Миха снова вылавливает деваху с тату на шее — и чётко, без экивоков, проговаривает, чё ему от неё надо. Та на кураже, диковато улыбается, подмигивает и тянет его в туалет, который, конечно же, занят, поэтому он приводит её в свой номер. Точнее сначала таскает кругами по этажам и коридорам — потому что дебилы какие-то планировку здания делали, ё-моё, но всё же одолевает лабиринт из трех пролётов и двух параллельных коридоров.    В номере Миха джентельменскими манерами не блещет — ни выпить, ни присесть, ни поговорить о погоде не предлагает. Требует перейти сразу к делу, но второй участник безбожно тупит и зачем-то тянется к нему снова обслюнявить шею.    — Порох, блядь, доставай, — раздражённо отстраняет от себя чужое тело Миха.    Девка опускает глубокое декольте майки под лифчик, демонстрируя небольшие, но хотя бы существующие сиськи, и оттягивает правую чашечку.    — А баян? Есть? — вожделенно глядя на чек, а не на оголившуюся грудь, которая его безгрешно хранила, спрашивает Миха.    Лезет рукой и достаёт туго скрученный небольшой пакетик, под наигранный громкий вздох.    — Я тебе не ол инклюзив и не аптека — шприцы с собой не таскаю, — ясно, зелёная (мож поэтому Зелёнка?) ещё, недолго сидит. — Но гандоны, если что — у меня есть.    — А они чем помогут? Вместо жгута, блядь?    — Давай сначала по цивильному кайфанём, — Зелёнка опускается на колени, и уверенно берётся за его ремень. — А потом уже в улёт?    — Бля, ты с Князем что ли не натрахалась? Или он тоже у тебя что-то брал? — переключается с ширки Миха, и смотрит на неё, нахмурившись.    Девчонка не замечает его напряжения и исходящей опасности, расстёгивает ширинку и запускает руку в трусы, опрометчиво отмахиваясь: — Да чё там Князь — одно название и понты. А на деле — нихуя не может, — в глаза заискивающе заглядывает, со знанием дела поглаживая вялый член. — Поёт так себе, в отличии от тебя, как мужик ещё хуже. Он поэтому с катушек и слетел, да? Ты как ко мне подкатил, я сразу поняла, что он выбесится — зависть, чё.    — Чего?    — Никакой он мужик, говорю. И певец тоже. Вот с тобой сразу понятно, что будет по-другому. За меня мужики дрались, но, чтобы сразу оба фронтмена, да ещё и Киша — это пиздец, как заводит, — оттянув резинку трусов ниже и беря в рот, бросает Зелёнка.    — Ты ебанутая? — вскипает мгновенно Миха, отталкивая от паха её голову. — Ты чё, блядь, несёшь?   Грубо хватает идиотку за плечо, вздёргивает на ноги и на буксире тащит к двери.    — Узнаю, что ещё кому-то спизданула — без зубов сосать станет в разы легче, поняла? — прежде, чем выкинуть девчонку за дверь рычит ей в лицо Миха. — Нахуй пошла отсюда!    О том, что его угрозу можно принять за личный опыт, он даже не задумывается — все мысли о том, что эта стерлядь безмозглая додумалась подобное сболтнуть про Князя. Да даже, если бы не про него — нельзя такое мужикам о других мужиках говорить, это край вообще. Напридумывала хер знает что, чтобы Андрея опустить, а они, в каких бы контрах не были, мужское достоинство друг друга никогда и подумать не смели цеплять. Из-за хмурого Миху не раз настигало половое фиаско, и он в курсе как эта тема болезненно переживается. Лучше вообще промолчать, чем пытаться успокоить, а тем более шпынять. Есть грани у всего, а блядина на святое посягнула. Да даже, если действительно у Андрея осечка вышла — у Михи самого на неё не встал! Дура, потому что конченая, а не из-за того, что у них с Князем что-то не так по этой части. Дебилка.     — Эй, бабки за чек-то отдай, — стучит в дверь Зелёнка. То ли безбашенная, то ли правда дура.    Миха резко открывает дверь и выскакивает в коридор, впечатав деваху в грудь. Делает ещё шаг, заставляя её пятиться, и угрожающе нависает.    — Ты глухая что ли? Я тебе уже сказал нахуй пойти, какого хуя ты ещё здесь? Хуй тебе, — Миха на секунду забывается, выдавая смешок. — Точнее даже хуя тебе сегодня не перепадёт. Пиздуй, будешь знать как хуйню городить.   — Слышь, я…    — Пошла нахуй! — во всю глотку гаркает Миха, и дёргается в её сторону, шугая.    Наконец-то дошло, только пятки засверкали. Идиотка.   В номере Миха заправляет штаны и застёгивает ремень. Орал в коридоре гостиницы на бабу с болтающимся хуём — ещё не самый эпичный его выпад, так что похуй, всё равно свидетелей, вроде, не было.    Ширка в руках отсекает все неважные и ненужные мысли о Князе, тупорылой бабе и вообще всего и лишнего — шприца-то у него нет. Времени уже за полночь, а он не знает где в этом ёбанном городе просто аптека, что уж говорить о круглосуточной. Как, блядь, можно барыжить стаффом и не иметь при себе оборудования? С такой клиентоориентированностью проще сразу на панель идти — в продаже себя, хоть, кроме гандонов, ничего специфического не требуется. Хотя эта может и совмещает, но в обеих профессиях сосёт буквально и метафорически.    Спустившись, снова вниз на ресепшн, Миха долго не может дозваться Администратора и практически организовывает одиночный пикет. Когда полусонный мужик выслушивает требование, то едва ли по кумполу не получает от разочарованного демонстранта. Сходятся на том, что Михе вызовут такси, а там уже знающий город извозчик, доставит его в лекарский пункт готовый услужить в ночи.    Круглосуточная аптека находится аж в другом конце города, но дорога занимает по времени как от Ржевки до центра без пробок. Нагрудный карман греет доза, Миха придерживает молчаливого (и слава Богу — все мысли о той, что у самого сердца) ямщика, пока разживается нужным инвентарём, и возвращается в отель без приключений в кои-то веке.    Взлетев на этаж и врываясь в номер — в свой, и в этот раз даже без еврейских скитаний и затяжных поисков — Миха, не глядя, шарахает дверью и на ходу достаёт аптечные прибамбасы и чек. Кладёт сокровища на столик и, не успев даже полюбоваться на давно не виденный, но не забытый натюрморт, чувствует, как начинает зудеть кожа на сгибах локтях и першить в горле. Скоро, скоро, чуть-чуть осталось. Но ноги простреливает тупой болью, и рухнув на колени, лоб с размаху впечатывают в край стола, взрывая перед глазами красный сноп искр и полностью отбирая ориентацию в пространстве.    — Думал, развяжешься — и все внезапно забудут про хуйню, что ты творишь? Кольнулся — и жизнь снова проста и прекрасна?    Сквозь слезящиеся от острой боли глаза и вату в ушах, Миха пытается сфокусировать взгляд, но лицо нападающего расплывается, хотя он и так прекрасно его знает. Андрей пришёл-таки творить возмездие? Что он там говорит?    — Отвечай за свои поступки по трезвяку, сука! — в живот прилетает то ли нога, то ли рука, и Миха валится на пол.    Андрей ещё что-то орёт, пока бьёт по ногам, в грудь и по рёбрам, но Миха уже не может слышать — закрывает голову, машинально сворачиваясь в комок. По лицу и голове, спасибо, не херачит. Давненько его с ног не сбивали — чтобы только в защитной позиции, с пиздючества, наверно. Андрюха в крысу на него со спины напал — Миха настолько для него опустился, что тому на равных противно пиздеться? Настолько он для него гнида, которой со спины не западло всечь, только давить? С пидорасами типа только так? И молотит ведь во всю силу, вообще не сдерживаясь, так, как будто… Как будто правда ненавидит.    Миха выключается, всем кровоточащим существом желая, чтобы насовсем.